Владимир Лакшин, пожалуй, одна из самых трагических фигур советской литературы времён застоя. Талантливый критик, в тридцать шесть лет (возраст для критика самый плодотворный) он после разгона редакции "Нового мира" в феврале 1970 года был лишён возможности участвовать в движении русской литературы. Вернулся в литературоведение, написал книгу об Александре Островском, занимался творчеством Чехова, Булгакова, в конце жизни возглавлял журнал "Иностранная литература", вёл телевизионные передачи... Но как критик он не возродился, подобно многим из тех, кто в 1970-х - начале 1980-х был вынут из литературного процесса. А власть тогда безжалостно вынимала самых острых, а значит, самых талантливых (в остроте, наверное, и проявляется талант критика) и справа, и слева - Михаила Лобанова, Игоря Виноградова, Юрия Селезнёва, Юрия Буртина, Ирину Роднянскую, Игоря Золотусского...
Мне лично Владимир Лакшин открывается постепенно. Помню его передачи о Чехове в начале 1990-х, статьи о Михаиле Булгакове, затем стали попадаться старые, 1960-х годов статьи, потом - воспоминания о нём, о "Новом мире" Твардовского. Года два назад прочитал трёххтомник Лакшина, вышедший в издательстве "Гелеос", несколько грустных и тёплых страниц о нём в книге Руслана Киреева "50 лет в раю". Ещё до этого, помню, большое, хотя и странное, впечатление произвела книга Александра Солженицына "Бодался телёнок с дубом", публиковавшаяся в начале 1990-х в "Новом мире". Лакшин был в ней одним из главных действующих лиц, но, как и большинство других, не очень симпатичных. Затем, в своего роде продолжении "Телёнка...", - в книге "Попало зёрнышко промеж двух жерновов", Солженицын вновь пишет о Лакшине, кое в чём признаёт свою неправоту.
Но суть их заочной дискуссии более или менее (думаю, всю правду не узнать никому и никогда, да и объективность в этом вопросе невозможна) прояснилась для меня лишь после того, как вышла книга "Солженицын и колесо истории" ("Вече" - "АЗъ").
Автором её указан Владимир Лакшин, но, по-моему, истинное авторство принадлежит вдове Владимира Яковлевича, Светлане Николаевне Кайдаш-Лакшиной. Она книгу составила, написала предисловие, комментарии, произвела выборку дневниковых записей.
Книга эта - об изменениях в отношении Солженицына к Лакшину и "Новому миру", об изменении в отношении Лакшина и Твардовского к Солженицыну... Жаль, что книга вышла после смерти Александра Исаевича, но собиралась наверняка в то время, когда он был жив. Впрочем, ответ Солженицына на неё вряд ли бы последовал, хотя история эта - Солженицын и "Новый мир" - до сих пор волнует тех, кто интересуется русской литературой советского периода, а особенно тех, кто так или иначе к истории этой причастен, близок.
Вот, например, Андрей Михайлович Турков, автор "Нового мира" 1960-х, пишет в рецензии (опубликованной в журнале "Знамя") на книгу Людмилы Сараскиной "Александр Солженицын" (книга эта "заверена" и одобрена самим её героем, что довольно-таки странно, если автор желала, - а для биографа лишь такое желание естественно, - показать жизненный путь Солженицына непредвзято): "Мне уже случалось упоминать на страницах "Знамени" о тех размашисто-пренебрежительных оценках, которые даются в книге "Бодался телёнок с дубом" сотрудникам и друзьям покойного поэта (Твардовского. - Р.С.). И ныне, к сожалению, Сараскина вторит своему герою, говоря о "жизни "Нового мира", державшейся на компромиссе (!!) с цензурой" и "освящаемой только личностью Твардовского". А в заключение сообщает, что "лишённую красоты" (так!) гибель журнала Твардовский и Солженицын переживали порознь, причём второй - "согласно принципу: без слабых союзников (курсив мой. - А.Т.) свободны руки одинокого".
Ох, уж эти не в меру почтительные биографы! - думаешь над подобными страницами книги!"
Цитата окончена... Да, обида сильна до сих пор. И тем сильнее, что точка зрения Солженицына благодаря колоссальному значению его личности явно имеет больше сторонников. Ведь он вернулся в Россию победителем, а те, кого он отмёл как слабых союзников, все годы застоя или тихонько сидели над биографиями русских классиков, или вообще ушли из литературы...
Попытки в годы перестройки да и чуть позже, в начале 1990-х, поспорить с тем, как подан "Новый мир" в "Телёнке...", оказывались тщетны. В книге "Солженицын и колесо истории" есть статья Лакшина "Солженицын, Твардовский и "Новый мир", написанная после выхода в 1975 году на Западе "Бодался телёнок с дубом". Вскоре она появилась там же, на Западе, была переведена на французский и английский языки. После публикации "Телёнка..." в Советском Союзе летом 1991-го Лакшин безуспешно пытался опубликовать и свою статью - ответ одного из персонажей книги Солженицына, члена редколлегии "Нового мира". Но так уж заведено на Руси - один культ личности сменяется не чем иным, как другим культом, - и все издания, в которые Лакшин обращался, отказались его статью печатать, мотивируя это тем, что "Исаич обидится". Статья вышла уже после смерти Лакшина, а ещё через несколько лет появилась книга Александра Солженицына "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов", из которой видно, что автор принял многие претензии Лакшина. Может быть, не обиделся бы он и на родной и для себя, и для Лакшина "Новый мир", опубликуй журнал статью Лакшина в 1991-м. Впрочем, как знать...
Владимир Лакшин пришёл в "Новый мир" в двадцать восемь лет - совсем молодым для журнальной работы человеком (много ли сегодня в толстых журналах сотрудников до тридцати?), зная, что в редакционном портфеле повесть "Один день Ивана Денисовича", опубликовать её наверняка будет чрезвычайно сложно, а последствия публикации предвидеть невозможно. Судя по дневниковым записям, по статьям "Иван Денисович, его друзья и недруги" (1964), "Писатель, читатель, критик. Статья вторая" (1966), практически все произведения Солженицына, прочитанные Лакшиным в те годы, производили на него громадное, потрясающее впечатление. С уважением относился он и к самому Александру Исаевичу, радовался, когда и другие говорили о нём хорошо. Обида, а точнее - недоумение появились позже, когда Солженицын, поняв, что путь в легальной советской литературе ему перекрыт, начал "сражение" с литгенералами, которое разрослось до войны с советским строем. Под удары Солженицына попала "подсоветская официальная литература", в том числе и "Новый мир".
Естественно, журнал был советским и формально, и по духу. И, уверен, в статье 1975 года Лакшин искренен: "Конечно, "Новому миру" было на чём сойтись с Солженицыным. Нам тоже не нравился казённо-бюрократический социализм, мы защищали человеческую правду против формальной, мы приходили в содрогание от ужасов сталинского лагеря и протестовали, где могли, против изощрённых форм общественного лицемерия. Но мы верили в социализм, как в благородную идею справедливости, в социализм с человеческим нутром, а не лицом только. Для нас неоспоримы были демократические права личности".
Действительно, сотрудники журнала были в первую очередь демократами - теми традиционными русскими демократами, что когда-то - в 1840 - 1850-е издавали "Современник". И недаром в тяжёлые для "Нового мира" времена Лакшин вспоминал о далёких предшественниках. Вот, к примеру, фрагмент записи от 26 ноября 1969 года, того дня, когда в "Литературной газете" вышла статья, в которой произведения Солженицына назывались антисоветскими, ему предлагали покинуть СССР, и литфункционеры потребовали от Твардовского письменного осуждения поведения Солженицына, направленного "против партии, государства": "Сидели долго за столом, говорили, пили чай. Трифоныч больше молчал, обхватив голову руками. Я хотел, чтобы он посмотрел на дело шире, с какой-то дистанции и напомнил раскол "Современника" с Толстым, Тургеневым. Кто прав, кто виноват? Со временем становится ясно, что дело сложнее, чем казалось в ту пору. И оставаясь на стороне Щедрина, я признаю в чём-то и правоту Достоевского, который спорил с ним. Но ведь здесь к тому же примешан Воронков (секретарь Союза советских писателей. - Р.С.) и то, что за ним стоит".
Это сознание себя в контексте русской литературы, наверное, помогало не терять присутствия духа Лакшину в самых тяжёлых ситуациях. О его внутренней крепости вспоминают и Руслан Киреев, и Леонид Теракопян. А ведь и после разгона редколлегии "Нового мира", и после статьи "Солженицын, Твардовский и "Новый мир" Лакшин становился чуть ли не изгоем. Во многом изгоем, какой-то отдельной фигурой в истории литературы он остаётся и до сих пор. Одни не могут простить ему защиты "Одного дня..." в 1964 году, другие ответа на "Телёнка..." в 1975-м... Столкнёшься с обитателями всевозможных окололитературных учреждений (слава богу, никак сегодня на движение литературы не влияющих) и понимаешь, что 45 лет, 35 лет - не срок.
Книга "Солженицын и колесо истории" сложна, повествование то перескакивает через десятилетия вперёд, то поворачивает вспять. Впрочем, это обыкновенная проблема сборника документов, но, думаю, правильнее было бы выстроить её не в тематическом, а в хронологическом порядке.
Главное впечатление от книги, как ни странно, - непреходящая любовь Лакшина-критика к Солженицыну-художнику. Даже в едкой, горькой статье "Солженицын, Твардовский и "Новый мир" эта любовь чувствуется явственно.
Хотя уже в дневниковых записях 1964 - 1965 годов встречается некоторое удивление по поводу высказываний, поступков Солженицына. Вот, к примеру, Лакшин спрашивает Александра Исаевича, как продвигается работа над "Раковым корпусом" (публикация повести в то время ещё была вполне вероятной). И далее - ответ Солженицына: "Это вещь острая, но она может быть напечатана, а я сейчас думаю о тех вещах, которые мне важно написать без надежды на печать". Лакшин этот ответ не комментирует, но понятно его чувство как сотрудника "подсоветского официального" журнала, стремящегося напечатать в нём новые произведения любимого писателя... Или такое - вдова Булгакова Елена Сергеевна передаёт Лакшину слова Солженицына: "Я должен знать всё, что он (Михаил Булгаков. - Р.С.) написал, потому что то, что написано им, мне уже писать не нужно...". Комментариев Лакшина к этой фразе опять же нет, но вся статья 1992 года "Булгаков и Солженицын" построена на сопоставлении отношения этих двух писателей к истории, о сознании своей писательской миссии.
Булгаков вообще один из центральных (после Солженицына и Твардовского) персонажей книги. Как раз в годы появления в литературе Солженицына происходило открытие читателем и булгаковского наследия (в том числе "Театрального романа", опубликованного во многом благодаря Лакшину в "Новом мире"), да и литературные судьбы Булгакова и Солженицына, как показало время, оказались внешне схожими - блистательное начало, а затем травля и забвение в официальной культуре на десятилетия. Объединяло их и отчаянное бесстрашие в отношении с властями.
В начале 1963-го - 1965-м годах Солженицын проявлял большой интерес к наследию Булгакова. На квартире Елены Сергеевны "он перечитал почти всё у Булгакова", был потрясён "Мастером и Маргаритой". Во второй половине 1960-х его отношение к Булгакову меняется. Не будем вдаваться в детали - они в письмах Солженицына Лакшину, в книге "Бодался телёнок с дубом".
Думаю, уместно в смысле сопоставления Солженицыным своей судьбы с судьбой Булгакова привести две записи из дневника Лакшина: "7.IX.1965. Вышел N 8 с "Театр. романом". <...> В комнатке у Нат. Львовны (сотрудница "Нового мира". - Р.С.) я застал его (Солженицына. - Р.С.), уже позже того, как мы распрощались, за укладкой рукописи ("В круге первом". - Р.С.) в какой-то ветхий чемодан, который он перепоясывал ремнями. Чтобы порадовать его, я сказал: "А. И., знаете, наконец-то вышел "Театр. р-н" и я собираюсь сегодня поехать к Е.С. и выпить с ней в честь этого события шампанского". Он очень грустно оглянулся, оторвавшись от увязки своей поклажи, и сказал: "Так вот и мои вещи когда-нибудь будут печатать и пить шампанское с моей вдовой".
Эта фраза очень напоминает сказанную самим Булгаковым незадолго до смерти: "Вот, Люся, я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в чёрном платье, с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: "Отлетел мой ангел...". Это говорил Булгаков жене, а Солженицын не самому близкому человеку, тем более одному из тех, от кого, формально, зависела публикация его произведений. Естественно, что Лакшин почувствовал неловкость "- и мне неприятно стало, хотя будто ничего плохого я не сказал".
И ещё одна запись, сделанная вскоре после выхода книги прозы Булгакова и романа "Мастер и Маргарита": "24.XI.1967. <...> По дороге мы (Солженицын и Лакшин. - Р.С.) много говорили в машине. О Булгакове. "Ему повезло. Он вышел во время. Пройди ещё 2 - 3 года - и он оказался бы заслонен другими вещами, другими именами"... Много лет спустя Лакшин пытается понять, что подразумевал Солженицын под "другими именами": "Можно предположить, что он думал в ту минуту о будущем своих взрывоподобных книг - "Архипелаге", "Августе 14-го" из только-только начавшего свой разбег "Красного колеса".
У меня создалось впечатление, что не только, или даже не столько нападки Солженицына в "Телёнке..." на редколлегию "Нового мира", "прямое оскорбление человека", которого Лакшин "считал вторым своим отцом" - Твардовского, стали главной причиной написания статьи "Солженицын, Твардовский и "Новый мир". Главная причина - в нарушении автором "Телёнка..." неких этических писательских норм. Понятно, что "очерки литературной жизни" писались Солженицыным в период, когда его жизнь действительно была под угрозой ("Меня убьют! Убьют!" И была, как известно, попытка), писались с обидой, гневом. Но их публикация за границей, человеком, уже находящимся в безопасности и достатке, возмутила Лакшина. И он не скупится на саркастические оценки повествования Солженицына о своих писательских злоключениях в СССР: "Это мало похоже на обычаи писателей былого века, державших свои дневники, записки, письма, варианты сочинений вдали от глаз публики, а иной раз и за порогом земной жизни накладывавшими, из понятной скромности или деликатности перед живущими, запрет на их публикацию на 30, 50 или 100 лет. <...> Но Солженицын не верит истории (или истории литературы), что в чём-либо касающемся его судьбы они могут разобраться правильно, и торопится надо всем произвести свой суд - окончательный и безапелляционный. (Правда, окончательный лишь на нынешний день; завтра тем же людям и событиям его приговор будет другой, но непогрешимый судия о том уже не вспомнит.) Менее всего верит Солженицын своим возможным биографам и спешит дать авторизованную версию своей писательской судьбы, а заодно всего спопутного ему литературного мира. (К сожалению, и биографию, написанную Людмилой Сараскиной, можно во многом определить как авторизованную Александром Исаевичем. - Р.С.) <...> Солженицын никому не захотел передоверить рассказ о себе, сам решил оставить потомкам автопортрет, запечатлённый в литературном зеркале. По его затее этот портрет должен был представить героя века, написанного во весь рост среди литературных недорослей и пигмеев, - задача, напоминающая канон "положительного героя" соцреализма. <...> "...Я вижу, как делаю историю", - замечает он. Это видение реализуется в деталях автопортрета. Вот герой входит в кабинет к Твардовскому: "Я вошёл весёлый, очень жизнерадостный, он встретил меня подавленный, неуверенный". Вот появляется на Секретариате в Союзе писателей: "...с лицом непроницаемым, а голосом, декламирующим в историю, грянул им". Так в литературных мемуарах о себе, кажется, ещё не писали. (Зато в новом поколении писателей появились те, кто не только видит себя так же, как автор "Телёнка", но и описывает, не в мемуарах, правда, ещё, - в статьях, автобиографической прозе. - Р.С.) <...> Можно понять автора, который особенно гордился "Гулагом" - не как книгой, а как средством обличения и борьбы... Но зачем, никак не пойму, не дожидаясь, пока о том скажут другие, заявлять о своей книге: "убойной силы", "крушащий удар", "скосительную свою книгу". И ещё: "должны ж они оледениться, что такая публикация почти (?) смертельная для их строя"...
Кстати, здесь мне хочется привести воспоминание Е.Габриловича о Булгакове, с которым они были соседями по дому в Нащокинском переулке и квартиры которых имели общий балкон. Однажды они на этом балконе встретились и Габрилович спросил Булгакова о том, что пишет сейчас.
"- Пишу кое-что, - сказал он, устремив взор с балкона к сараям. - Так, вещицу".
Много позже Габрилович понял, что в те дни, недели, месяцы, годы Булгаков писал "Мастера и Маргариту"
Наверняка не из-за боязни доноса и не из нежелания откровенничать с малознакомым соседом, который "мелок и мал" (так охарактеризовал себя тогдашнего сам Габрилович), Булгаков ответил так. А, скорее всего, из-за присущей, кажется, очень многим писателям почти суеверной застенчивости, а то и иронии, возникающей, когда разговор касается их произведений. Эту застенчивость и иронию мы встречаем и у Пушкина, и у Чехова, и у Гончарова... Да почти у всех.
Булгаков был по-настоящему откровенен с несколькими людьми: с женой Еленой Сергеевной, Вересаевым, Поповым. Да, ещё раз в несколько лет писал откровенные письма Сталину. Солженицын открыл миру все подробности своей литературной работы, своей борьбы, где никого не забыл, прописал свои действия, планы и мысли, кажется, во всех подробностях. У книги "Бодался телёнок с дубом" автор уже не художник, а общественный деятель, политическая фигура. (Вспомним "Архипелаг ГУЛАГ" и то, как Солженицын рассказывает о себе арестованном, но заставляющем нести свой чемодан пленного немца - "Я - офицер!"; о себе в лагере, осторожном, порой чрезмерно; о том, как, обретя свободу, забыл на какое-то время об оставшихся в заключении сотнях тысяч осуждённых ни за что, принимающих нечеловеческие мучения, которые, как пишет Солженицын, при Хрущёве и Брежневе стали более изощрёнными, чем в эпоху ГУЛАГа. В "Телёнке..." этой многомерности героя нет.)
Да, Александр Солженицын из борьбы с режимом вышел победителем, "Бодался телёнок с дубом" производит очень сильное впечатление, герой книги действительно предстаёт титаном. (Помню, как читал эту вещь впервые, в армии, в 1991-м, напечатанную в "Новом мире", и кипел.) Таким он, наверное, и был, а главное - таким, через свои книги, заставил себя воспринимать советский народ, который, благодаря его книгам, в большинстве своём перестал воспринимать себя советским. По крайней мере в конце 1980-х - начале 1990-х.
Солженицын вернулся в Россию, которая его не во всём устраивала, но умер, кажется, в той, какой хотел её видеть. Награду от "антинародного" президента Ельцина не принял, а от его преемника, во многом осуществившего солженицынские рекомендации (самые консервативные, правда), изложенные в "Письме вождям Советского Союза", "Как нам обустроить Россию?" и особенно "Наши плюралисты", - да.
Но я чаще возвращаюсь и перечитываю седьмую часть "Архипелага...", где Солженицын показал себя противником любого государства, ведь любое государство - насилие.
Оценку тому, кто правее и честнее - Солженицын или Лакшин, - дать невозможно. Слишком разные цели были у этих людей, разное мировоззрение, а моральными критериями здесь не обойтись. Виновата же в этой драме - цензура.
Цензура, вроде бы защищая, погубила строй, идеологию, страну. Губила постепенно, но методично. И касается это не только истории с Солженицыным, которому не позволили выйти к читателю "Раковым корпусом" и "В круге первом", после чего он перестал маскироваться под советского писателя и взорвался. Так было и с протопопом Аввакумом, и с Радищевым, Чаадаевым, Чернышевским, Булгаковым. Но тот, кто хотел читать их произведения, - читал, переписывал, передавал другим. "Житие" Аввакума распространялись по всему старообрядческому миру; цитаты из "Мастера и Маргариты" ходили в народе задолго до публикации; "Раковый корпус" и "В круге первом" знали и в Калининграде, и в Тбилиси, и в Ташкенте, и в Красноярске в то время, когда их, по мнению Главлитов, существовавших во все времена, не должно было быть в природе. Но отсутствие этих произведений в официальной литературе в то время, когда они - "часть живой жизни общества", конечно, трагедия и для автора, и для самого литературного (точнее даже - культурного, общественного) развития.
Солженицын призывал "Новый мир" к бунту, к закрытию (после ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году), а редколлегия делала своё дело - через тернии впихивала в официально дозволенные рамки новые и новые романы, повести, статьи, рассказы, и старалась эти сужающиеся рамки раздвинуть. Солженицын досадовал, сердился, и по горячим следам обвинял редколлегию "Нового мира" в отсутствии смелости и многом другом. Позже, в книге "Попало зёрнышко промеж двух жерновов" (писалась она на протяжении более десяти лет), он признался, что был тогда, в 1975-м, во многом не прав: "Ни один из этих претенциозных журналов (издающихся на Западе на русском языке. - Р.С.) не может приблизиться к культурному и эстетическому уровню тогдашнего "Нового мира" - а ведь тот был перепутан и размозжён цензурным гнётом. Никто из этих не возвысился к спокойному, достойному, глубокому обсуждению, как умудрялся "Новый мир" в своих жёстких рамках, закованный".
Жаль, что мало кто из членов редколлегии тогдашнего "Нового мира" смог прочесть эти (да и многие другие хвалебные и извиняющиеся) строки. Мало кто дожил до их опубликования. Но, интересно, что, воздавая должное "Новому миру", автор одновременно топчет эмигрантские журналы и самиздат. А они, "Грани", например, сделали для того, чтобы о Солженицыне узнали в Европе, немало. Кому-то из "Граней", "Хроники текущих событий" и других изданий наверняка стало обидно и горько...
Да, трудно никого не обидеть.
Роман СЕНЧИН
www.litrossia.ru
viperson.ru
viperson.ru
Док. 575792
Перв. публик.: 22.01.09
Последн. ред.: 29.02.12
Число обращений: 0
Солженицын Александр ИсаевичТурков Андрей МихайловичЛобанов Михаил Петрович
|
