Через столетия будущим историкам русская революция, возможно, представится местным конфликтом на глухой восточной окраине Европы. Для участников она была космической катастрофой. Человеку трудно полагать себя покорной крупинкой в кипящей каше исторических событий. Каждый верит, что его жизнь уникальна, подвластна его собственному выбору, его собственной воле, а его случайные движения, невольные поступки внутри бурлящего котла чего-нибудь да стоят, будучи хотя бы попыткой противостоять катастрофе. Но вот все позади, и проходит в изгнании полтора-два десятка лет. Если каждый день, каждую ночь вспоминать ту смуту, ту войну, гибель товарищей, разлетающееся клочьями в огне динамита человеческое мясо, гниющие раны, вшей, нелепые смерти от тифа и кровавого поноса, голод и холод, то можно с ума сойти. И многие сходили. Но если тот действительный ужас преобразить в легенду о славных подвигах во имя России, о святых, но, увы, не достигнутых целях, которые, дайте только срок, будут достигнуты, а пока, пока нужно лишь выжить на чужой земле любой ценой, выжить, разводя кур, рубая уголь в шахтах, стоя у станка на "Рено", крутя баранку на парижских улицах, - тогда еще можно как-то существовать и надеяться. Миллионы русских людей, волею судеб разбросанных по всему миру, жили надеждой - кто на скорый крах большевизма, кто на его преображение в нечто более человечное. Главное - вернуться домой. А потому нужно чуять друг друга, хоть на расстоянии, не забывать товарищей, Россию, русский язык. Вот поэтому среди эмигрантов были так популярны всяческие юбилеи, когда можно реально собраться вместе, почувствовать себя частью единого целого.
Задешево был снят пустующий театральный зал, ожидавший ремонта. Кресла вынесли, и во всю длину двумя сплошными рядами составили столы, за которыми вечером двадцатого сентября расположились одни мужчины. Большинство в штатском, но некоторые в чудом сохранившихся потертых мундирах. На столах расставлены скромные закуски и вино в стеклянных кувшинах. На эстраде стол, накрытый зеленой скатертью, а над ним транспарант "Двадцать лет славному корниловскому полку", портреты покойных военачальников, в том числе - Кутепова и Врангеля. За столом Саблин и Дитмар. На трибуне почетный гость - седой, небольшой, словно высохший, генерал Антон Иванович Деникин в блеклом пиджачке. Голый череп, острые седые усы и бородка, густые, темные, нависающие над глазами брови. Ему шел шестьдесят первый год. Говорил он глухо, спокойно, без пафоса:
- Ваш полк с момента его основания боролся за правое дело. Генерал Корнилов был одним из первых, кто понял, какую опасность для России представляют большевики, и первым выступил против них еще летом семнадцатого года. И, если бы не предательство фанфарона Керенского, генерал Корнилов уничтожил бы большевиков в начале этой постыдной смуты, и вся история России, повторяю - вся история России, пошла бы по иному пути...
В пустом вестибюле покуривали двое георгиевских кавалеров, одетых
в невероятную смесь солдатского обмундирования и штатской одежды.
- И, видишь ли, посылаю письма, - говорил Горобец. - Не знаю, жива ли она, живы ли дети, там они или уехали куда, а посылаю. Деньги посылал. Через банк посылал, честь по чести.
- И что?
Влетели двое опоздавших, показали билеты и на цыпочках прокрались в зал.
- Письма Письма вертаются, - сказал Горобец. - Уже четырнадцать писем написал. И все вернулись.
- А деньги?
- Деньги? Деньги не вертаются. Может, и нет уже никого, моих-то... Или отъехали куда... А деньги, они деньги и есть: то ли большевики их хапают, то ли французы
В сопровождении трех молодых людей в вестибюль торопливо вошла стройная молодая дама с чем-то вроде ордена на груди2.
- Билетики, господа! - потребовал Горобец.
Один из молодых наклонился к его уху:
- Тихо, солдат! Это дочь самого генерала Корнилова.
Когда госпожа Корнилова появилась в дверях зала, Деникин тут же ее заметил.
- Простите, господа, я прервусь. Нас почтила своим присутствием настоящая героиня, дочь нашего славного генерала Корнилова. Приветствуем ее.
Все встали, громыхнули стулья, воцарилась мертвая тишина.
- Прошу вас, Наталья Лавровна, - громко сказал Саблин, - проходите к нам!
Корнилова шла по центральному проходу между длинными столами, и все сопровождали ее поворотом головы, словно знамя на параде.
- Благодарю вас, господа, - сказала она, поднявшись на эстраду. - Не за себя, а за моего покойного отца. За то, что его помните. Продолжайте, пожалуйста, Антон Иванович. Я - после.
Она села рядом с Саблиным. Деникин продолжил:
- За годы войны подвиг вошел в быт белых армий и уже не замечался как подвиг
Из-за кулис к Саблину на цыпочках подкрался офицер и передал записку.
- Только несокрушимая сила духа спасала Добровольческую армию и ее основное ядро - Корниловскую дивизию от распыла и гибели...
Саблин что-то прошептал на ухо Дитмару, тихо поднялся и скрылся за кулисами.
- Этим объясняются чудесные переходы от смерти к жизни, которыми всегда отличались корниловские части... Корниловцы честно послужили России!
Едва Саблин вошел в гримерную, Кривицкая бросилась ему навстречу:
- Коленька, я голос потеряла! Не смогу петь! Такой позор!
Растерянная костюмерша забилась в угол и переводила испуганный взгляд с Кривицкой на Саблина.
- Это от нервов! Успокойся, выпей валерианки!
- Пила! Пила! Не помогает! Слышишь, как хриплю!
- Прополощи горло коньяком.
- Нет коньяка!
- Аделаида Дмитриевна, будьте любезны, сходите в буфет за коньяком, - приказал Саблин костюмерше и протянул деньги. Та кивнула и вышла.
- Ну что, Коленька? Он решился наконец? Он согласен? Завтра состоится?
- Да. Удалось уговорить. Все завтра! А пока успокойся. Это нервы. Тебе нужно петь!
- Слава Богу!
- При чем тут Бог? - оборвал ее Саблин.
Кривицкая обняла его, целовала в глаза.
- Обожаю твои глазки, Коленька.
И вдруг тихо запела. Вначале хрипло, а потом все чище и чище: "Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек..."
- Заткнись, дура! Услышат!
Но она продолжала: "Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек"
Позже, не дыша, ее слушал замерший зал. Но она пела иное:
Я знаю, Россия погибла,
И я вместе с нею погиб -
Из мрака, из злобы, из гибла
В последнюю гибель загиб.
Но верю - Россия осталась
В страданье, в мечтах и в крови,
Душа, ты стократ умирала
И вновь воскресала в любви!
Я вижу, крылами блистая,
В мансарде парижской моей,
Сияя проносится стая
Российских моих лебедей.
Недаром, сквозь страхи земные,
В уже безысходной тоске,
Я сильную руку России
Держу в своей слабой руке3 .
Георгиевские кавалеры в вестибюле вытянулись в струнку. Саблин подавал пальто Деникину:
- Жаль, что вы нас покидаете, Антон Иванович. А то остались бы. Нам есть о чем поговорить.
- Прошу извинить, нездоровье, знаете ли. Годы не те, чтоб на пиру пировать да дела обсуждать. Вот приезжайте ко мне в Севр, побеседуем.
Деникин надел галоши и приподнял шляпу:
- Всего наилучшего!
- Я могу вас довезти до отеля. У меня здесь авто. - Глаза Саблина темно сверкнули.
- Благодарю вас. Я найму такси.
Раскланялись. Саблин поглядел ему в спину, вздохнул и отправился обратно в зал. Деникин приостановился в тамбуре, достал портмоне, пересчитал деньги и вышел на улицу. Лил дождь. Зонт раскрывался с трудом. Такси, одно за другим, обгоняли бредущего под зонтом Антона Ивановича. Некоторые даже притормаживали возле него, но он жестом отпускал их.
www.zvezdaspb.ru
Док. 539959
Перв. публик.: 20.01.08
Последн. ред.: 20.01.09
Число обращений: 95
Дмитрий Долинин: Лейтенант Жорж
|
