Узкий парижский переулок. Старые закопченные дома, щербатая брусчатка. Утренняя тишина. Редкие прохожие, одинокий велосипедист. Прогремела по мостовой тележка старухи-цветочницы, полная свежесрезанных цветов. В наступившей тишине где-то далеко завели свой утренний хор фабричные гудки.
Лязгнули запоры одного из подъездов, отворилась дверь, показался рослый, крепкий пожилой человек с висячими усами, в затертой русской солдатской шинели, из-под которой торчали вполне французские, но тоже обтрепанные пижамные штаны. Вынес огромный самовар, грохнул на крыльцо, развел огонь, дым из трубы полетел к небу. Самовар дымил, накалялся, а Горобец, так по фамилии все звали старого солдата, начищал медные таблички с именами жильцов на двери подъезда. Мсье Дюбуа. Мсье Шестаков. Отдельно - мадам Шестаков. А вот большая табличка по-французски и по-русски: "Союз русских воинов (СРВ)". Горобец служил охранником СРВ, а заодно - консьержем всего подъезда. Прострекотал мимо на велосипеде полицейский, взмахнул рукой и прокричал, естественно по-французски:
- Привет, русский паровоз!
Горобец мрачно сплюнул вслед ему, толстозадому. По-французски он, проживший во Франции лет пятнадцать, до сих пор понимал плохо.
- Ну, полетел, - проворчал он. - Огузок на помеле
Тем временем дунул, закрутил ветерок, самоварный дым потянулся в окна дома напротив. С треском захлопнулось одно окно, а в другом показалась старушечья голова в папильотках. Старуха что-то выкрикнула. Если бы Горобец знал французский, то понял бы, что его (или самовар?) опять обозвали паровозом, на этот раз - говенным. Старуха скрылась. Высунулась вновь. Опять заорала. Горобец даже головы не поднял. Взмах старушечьей руки, и рядом с Горобцом взорвался полужидкий помидор прошлогоднего консервирования. Горобец отряхнул пижамные штаны, забрызганные помидорной кашей, похожей на кровь.
Сегодня генерал Дитмар шел в присутствие пешком, словно забыв, что в любой момент его затылок, лицо, висок может раздробить пуля большевистского агента. Или того хуже, как было с Кутеповым, Александром Николаевичем, - скрутят, кинут в авто, увезут на пароход - и малой скоростью в Совдепию. Но сегодня - пальто нараспашку, шляпа в руке. Постоянный шофер Петя Бельский отвез с утра к дантисту и покатил, как обычно, на своем таксомоторе зарабатывать деньги. Аркадий Сергеевич шагал отвычными ногами по весеннему Парижу, ощупывая языком новый, гладкий, на пластмассовой основе зубной протез, только что поставленный вместо старинного каучукового. Зубы мучили генерала давно, еще с Гражданской. Вера Ивановна, его жена, детский врач, говаривала, что в Гражданскую из-за дури и плохого питания Россия растеряла три четверти всех своих зубов, однако сама беззубой не стала. У Веры Ивановны зубы неплохие. Повезло. Хорошая наследственность, говорила она, хорошие гены. Увлекалась новомодной генетической теорией и все на свете объясняла с ее помощью.
Солнце исправно светило, цвели каштаны, вокруг мелькали красивые женщины. Замечательный, уютный город Париж, вот бы родиться в нем, а не в сумрачной огромной и холодной России, которая когда-то в одночасье взбесилась и до сих пор продолжает стезю беснования. Дитмар давно не гулял пешком, видел нынче город будто впервые, и вдруг подумал, что через месяц ему семьдесят три, и, когда он умрет (или его убьют), новая пластмассовая штучка у него во рту, которая доставляла сегодня такую радость, тут же превратится в совершенно не нужный, бессмысленный предмет и сгинет вместе с его телом. Тело всегда мало интересовало его, потому что не беспокоило. Он был высок, здоров, хорошо сложен, иногда, по кадетской привычке, занимался гимнастикой и обливался холодной водой. Спину всегда держал прямо, и только с возрастом стал иногда сутулиться. Замечая за собой эту неприличную слабость, нарочно выпрямлялся.
Предчувствие надвигающегося и неизбежного конца его, привычного к смертям военного человека, настигло всего несколько лет назад. Началось, казалось бы, с совершеннейшего пустяка. Вдруг заболел кот, которого они с Верой возили с собой с тридцатого года. Отказался есть, похудел, стала выпадать шерсть. Вера лечила, делала какие-то уколы. Аркадий Сергеевич держал исхудавшее кошачье тельце, одной рукой ухватив за холку, другой - за передние лапы, а Вера насильно кормила его мелкими кусочками вареной рыбы. Пытка была длительной, Дитмар и кот подолгу смотрели друг другу в глаза. Кошачьи, круглые от оскорбленного достоинства, были такими выразительными, такими человеческими, в них мрачно горело столько укора, ужаса и недоумения, что генерал стал иногда представлять себя этим котом. Переселялся в его шкурку. После принудительных питательных процедур кот обиженно прятался в самые недоступные места в их небольшой квартире, его трудно было найти, а когда находили, он глядел сурово и сумрачно, будто говорил: "Даже умереть не дадут спокойно!". Умереть ему не дали, подлечили. Он стал старым, философичным и печальным. Больные кошачьи глаза открыли Аркадию Сергеевичу какую-то тайну, ту тайну, которая в азарте всей его опасной военной и заговорщицкой суеты была от него скрыта, отодвинута на дальний план. Тайну отдельной жизни и одинокой смерти каждого существа. Он обрел некое знание. Однако попробуй он рассказать о нем словами, а тем более, повинуясь ему, изменить катящуюся по своей ухабистой, но наезженной колее жизнь - ничего бы не вышло.
Аркадий Сергеевич Дитмар возглавлял Союз Русских Воинов, который послал Мартына с товарищами в Россию. Шифровка от финских друзей об их гибели только что долетела до Парижа.
Склонив голову, Дитмар молча сидел за обширным письменным столом. Перед ним, чуть не сталкиваясь, расхаживали два генерала, те, кто лет на двадцать - двадцать пять моложе, - Абрамов и Саблин. Подлинное их генеральство было в прошлом. Уже давно они стали просто эмигрантами, и носили, как и Аркадий Сергеевич, только штатское.
- опять, опять и опять! - выкрикивал рыхлый Абрамов, взмахивая дымящейся папиросой. - Куда только ваша контрразведка глядела, господин генерал!
- При чем тут! - возражал черноусый янычар Саблин. - Я предупреждал! У меня имелись сведения. Но меня не послушали.
Дитмар молчал. Его рука, будто сама собой, рисовала на бумаге непонятные узоры. Это я его не послушал, думал он. Из-за меня мальчики сгинули.
А почему не послушал? Да потому, что как-то невнятно говорилось. Двусмысленно. Но я же старший! Я обязан
- Плохо предупреждали, мсье Саблин! - горячился Абрамов. - Наши походники постоянно проваливаются! И не в России, а на границе. Пять человек за полгода! Ищите концы здесь, господин генерал!
Вот и Абрамов о том же самом, отметил про себя Дитмар: Саблин плохо предупреждал.
- Ну и что вы предлагаете, господин генерал? - Саблин уселся и, прикуривая сигарету, упер в Абрамова свои темные глаза, в которых радужка почти сливалась со зрачком, от чего взгляд его казался пронизывающим, но в то же время каким-то закрытым, неясным. Абрамов, уже было набравший воздуху, чтобы что-то сказать, замешкался. Темные глаза оставили его в покое и перескользнули на Дитмара, а тот, запустив пальцы в бороду, смотрел в стол и молчал, иногда тихо покашливая.
- А то, господин генерал, - опомнился Абрамов и рубанул воздух рукой. - Перенести наши дела сюда, в Европу! Если, конечно, ваша контрразведка избавит нас от предателей! Целей - тьма. Тут совдеповские чиновники, послы - мы в силах их достать! В Париже, в Лондоне, где угодно! Сюда приезжают их люди. Их знаменитости Этот, скажем, жидок... как его... Эренберг... писака... Шастает туда-сюда
- Эренбург, Илья, - поправил Саблин.
В дверь постучали.
- Черт с ним, Эренбург.
- Тихо, господа, - сказал Саблин и выкрикнул. - Войдите!
Горобец и секретарь Дитмара, молодой, лысеющий и узкоплечий Серж Поволоцкий, внесли самовар, чашки, чайник. Поставили на маленький столик и вышли.
В приемной Горобец аккуратно прикрыл за собой дверь и тихо спросил Сержа:
- Чего они не в себе будто?
Тут было полно посетителей, поэтому Поволоцкий, осторожно оглянувшись, что-то прошептал Горобцу на ухо.
- Горя много, а смерть одна, - вздохнул тот.
А Саблин все напирал:
- Нельз
Док. 539896
Перв. публик.: 16.01.08
Последн. ред.: 27.01.09
Число обращений: 342
Дмитрий Долинин: Лейтенант Жорж
|
