Она вышла из клиники в праздничном настроении и тихо напевала, для себя
одной слышимо, с закрытым ртом. В светло-песочном демисезонном пальто, уже
без бот, потому что везде на улицах было сухо, она чувствовала себя легко,
всю себя и ноги особенно -- так невесомо шлось, можно было весь город
наискосок.
Такой же солнечный как день, был и вечер, хотя уже прохладнел, а очень
отдавал весной. Дико было бы лезть в автобус, душиться. Хотелось только идти
пешком.
И она пошла.
Ничего в их городе не бывало красивее цветущего урюка. Вдруг захотелось
ей сейчас, в обгон весны, непременно увидеть хоть один цветущий урюк -- на
счастье, за забором где-нибудь, за дувалом, хоть издали, эту воздушную
розовость не спутать ни с чем.
Но -- рано было для того. Деревья только чуть отзеленивали от серого:
был тот момент, когда зел?ный цвет уже не отсутствует в дереве, но серого
ещ? гораздо больше. И где за дувалом был виден клочок сада, отстоенного от
городского камня,-- там была лишь сухая рыжеватая земля, вспаханная первым
кетмен?м.
Было -- рано.
Всегда, как будто спеша. Вера садилась в автобус -- умащивалась на
разбитых пружинах сиденья или дотягивалась пальцами до поручня, висла так и
думала: ничего не хочется делать, вечер впереди -- а ничего не хочется
делать. И вопреки всякому разуму часы вечера надо только убить, а утром в
таком же автобусе спешить опять на работу.
Сегодня же она неторопливо шла -- и ей вс?-вс? хотелось делать! Сразу
выступило много дел -- и домашних, и магазинных, и, пожалуй, шитейных, и
библиотечных, и просто приятных занятий, которые совсем не были ей запрещены
или преграждены, а она почему-то избегала их до сих пор. Теперь вс? это ей
хотелось, {233} даже сразу! Но она, наоборот, ничуть не спешила ехать и
делать их скорей, ни одного из них, а -- шла медленно, получая удовольствие
от каждого переступа туфелькой по сухому асфальту.
Она шла мимо магазинов, ещ? не закрытых, но ни в один не зашла купить,
что ей было нужно из еды или из обихода. Проходила мимо афиш, но ни одну из
них не прочла, хотя их-то и хотелось теперь читать.
Просто так вот шла, долго шла, и в этом было вс? удовольствие.
И иногда улыбалась.
Вчера был праздник -- но подавленной и презренной ощущала она себя. А
сегодня рабочий будний день -- и такое л?гкое счастливое настроение.
Праздник в том, чтобы почувствовать себя правой. Твои зата?нные, твои
настойчивые доводы, осмеянные и непризнанные, ниточка твоя, на которой одной
ты ещ? висишь -- вдруг оказываются тросом стальным, и его над?жность
призна?т, уверенно виснет и сам на него такой бывалый, недоверчивый,
неподатливый человек.
И как в вагончике подвесной канатной дороги над немыслимой пропастью
человеческого непонимания, они плавно скользят, поверив друг другу.
Это просто восхитило е?! Ведь мало знать, что ты -- нормальная, не
сумасшедшая, но и услышать, что -- да, нормальная, не сумасшедшая, и от
кого! Хотелось благодарить его, что он так сказал, что он сохранился такой,
пройдя провалы жизни.
Благодарить, а пока что оправдываться перед ним -- за гормонотерапию.
Фридлянда он отвергал, но и гормонотерапию тоже. Здесь было противоречие, но
логику спрашивают не с больного, а с врача.
Было здесь противоречие, не было здесь противоречия -- а надо было
убедить его подчиниться этому лечению! Невозможно было отдать этого человека
-- назад опухоли! Вс? ярее разгорался у не? азарт: переубедить, переупрямить
и вылечить именно этого больного! Но чтобы такого огрызливого упрямца снова
и снова убеждать, надо было очень верить самой. А ей самой при его упр?ке
вдруг прояснилось, что гормонотерапия введена у них в клинике по единой
всесоюзной инструкции для широкого класса опухолей и с довольно общей
мотивировкой. О том, как оправдала себя гормонотерапия в борьбе именно с
семиномой, она не помнила сейчас специальной отдельной научной статьи, а их
могла быть не одна, и иностранные тоже. И чтобы доказывать -- надо бы все
прочесть. Не так много она их вообще успевала читать...
Но теперь-то! -- она вс? успеет! Теперь она обязательно прочт?т.
Костоглотов однажды швырнул ей, что он не видит, чем его знахарь с
корешком меньше врач, что мол математических подсч?тов он и в медицине не
замечает. Вера тогда почти обиделась. Но потом подумала: отчасти верно.
Разве, разрушая клетки рентгеном, они знают хоть приблизительно: сколько
процентов разрушения {234} падает на здоровые клетки, сколько на больные? И
насколько уж это верней, чем когда знахарь зачерпывает суш?ный корешок --
горстью, без весов?.. А кто объяснил старинные простые горчичники? Или: все
бросились лечить пенициллином -- однако кто в медицине воистину объяснил, в
ч?м суть действия пенициллина? Разве это не т?мная вода?.. Сколько тут надо
следить за журналами, читать, думать!
Но теперь она вс? успеет!
Вот уже -- совсем незаметно, как скоро! -- она была и у себя во дворе.
Поднявшись на несколько ступенек на общую большую веранду с перилами,
обвешанными чьими-то ковриками и половиками, пройдя по цементному полу в
выбоинах, она без уныния отперла общеквартирную дверь с отодранной местами
обивкой и пошла темноватым коридором, где не всякую лампочку можно было
зажечь, потому что они были от разных сч?тчиков.
Вторым английским ключом она отперла дверь своей комнаты -- и совсем не
угнетающей показалась ей эта келья-камера с обрешеченным от воров окном, как
все первоэтажные окна города, и где было предсумеречно сейчас, а солнце
яркое заглядывало только утром. Вера остановилась в дверях, не снимая
пальто, и смотрела на свою комнату с удивлением, как на новую. Здесь очень
хорошо и весело можно было жить! Пожалуй только, переменить сейчас скатерть.
Пыль кое-где стереть. И, может быть, на стене перевесить Петропавловскую
крепость в белую ночь и ч?рные кипарисы Алупки.
Но, сняв пальто и надев передник, она сперва пошла на кухню. Смутно
помнилось ей, что с чего-то надо начинать на кухне. Да! надо же было
разжигать керогаз и что-нибудь себе готовить.
Однако, соседский сын, здоровый парень, бросивший школу, всю кухню
перегородил мотоциклом и, свистя, разбирал его, части раскладывал по полу и
мазал. Сюда падало предзакатное солнце, ещ? было светло от него. Вообще-то
можно было протискиваться и ходить к своему столу. Но Вере вдруг совсем не
захотелось возиться тут -- а только в комнате, одна с собою.
Да и есть ей не хотелось, нисколько не хотелось!
И она вернулась к себе и с удовольствием защ?лкнула английский замок.
Совсем ей было незачем сегодня выходить из комнаты. А в вазочке были
шоколадные конфеты, вот их и грызть потихоньку...
Вера присела перед маминым комодом на корточки и потянула тяж?лый ящик,
в котором лежала другая скатерть.
Но нет, прежде надо было перетереть пыль!
Но ещ? прежде надо было переодеться попроще!
И каждый этот переброс Вера делала с удовольствием, как изменяющиеся в
танце па. Каждый переброс тоже доставлял удовольствие, в этом и был танец.
А может быть раньше надо было перевесить крепость и кипарисы? Нет, это
требовало молотка, гвоздей, а всего неприятнее делать мужскую работу. Пусть
повисят пока так.
И она взяла тряпку и двигалась с нею по комнате, чуть напевая. {235}
Но почти сразу наткнулась на приставленную к пузатому флакончику
цветную открытку, полученную вчера. На лицевой стороне были красные розы,
зел?ные ленты и голубая восьм?рка. А на обороте ч?рным машинописным текстом
е? поздравляли. Местком поздравлял е? с международным женским дн?м.
Всякий общий праздник тяж?л одинокому человеку. Но невыносим одинокой
женщине, у которой годы уходят,-- праздник женский! Овдовелые и безмужние,
собираются такие женщины хлестнуть вина и попеть, будто им весело. Тут, во
дворе, бушевала вчера одна такая компания. И один чей-то муж был среди них;
с ним потом, пьяные, целовались по очереди.
Желал ей местком безо всякой насмешки: больших успехов в труде и
счастья в личной жизни.
Личная жизнь!.. Как личина какая-то сползающая. Как личинка м?ртвая
сброшенная.
Она разорвала открытку вчетверо и бросила в корзину.
Переходила дальше, перетирая то флаконы, то стеклянную пирамидку с
видами Крыма, то коробку с пластинками около при?мника, то пластмассовый
ребр?ный чемоданчик электропроигрывателя.
Вот сейчас она могла без боли слушать любую свою пластинку. Могла
поставить непереносимую:
И теперь, в эти дни,
Я, как прежде, один...
Но искала другую, поставила, включила при?мник на проигрыватель, а сама
ушла в глубокое мамино кресло, ноги в чулках подобрав к себе туда же.
Пылевая тряпка так и осталась кончиком зажата в рассеянной руке и
свисла вымпелом к полу.
Уже совсем было в комнате серо, и отч?тливо светилась зеленоватая шкала
при?мника.
Это была сюита из "Спящей красавицы". Шло адажио, потом "появление
Фей".
Вега слушала, но не за себя. Она хотела представить, как должен был это
адажио слушать с балкона оперного театра вымокший под дожд?м, распираемый
болью, обреч?нный на смерть и никогда не видавший счастья человек.
Она поставила снова то же.
И опять.
Она стала р а з г о в а р и в а т ь -- но не вслух. Она воображаемо
разговаривала с ним, будто он сидел тут же, через круглый стол, при том же
зеленоватом свечении. Она говорила то, что ей надо было сказать, и
выслушивала его: верным ухом отбирала, что он мог бы ответить. У него очень
трудно предвидеть, как он вывернет, но, кажется, она привыкала.
Она досказывала ему сегодняшнее -- то, что при их отношениях ещ? никак
сказать нельзя, а вот сейчас можно. Она развивала ему свою теорию о мужчинах
и женщинах. Хемингуэевские сверх-мужчины -- это {236} существа, не
поднявшиеся до человека, мелко плавает Хемингуэй. (Обязательно буркнет Олег,
что никакого Хемингуэя он не читал, и даже гордо будет выставлять: в армии
не было, в лагере не было.) Совсем не это надо женщине от мужчины: нужна
внимательная нежность и ощущение безопасности с ним -- прикрытости,
укрытости.
Именно с Олегом -- бесправным, лиш?нным всякого гражданского значения,
эту защищенность почему-то испытывала Вега.
А с женщиной запутали ещ? больше. Самой женственной объявили Кармен. Ту
женщину объявили самой женственной, которая активно ищет наслаждения. Но это
-- лже-женщина, это -- переодетый мужчина.
Тут ещ? много надо объяснять. Но, не готовый к этой мысли, он, кажется,
захвачен врасплох. Обдумывает.
А она опять ставит ту же пластинку.
Совсем уже было темно, и забыла она перетирать дальше. Вс? глубже, вс?
значительней зеленела на комнату светящая шкала.
Зажигать света никак, ни за что не хотелось, а надо было обязательно
посмотреть.
Однако эту рамочку она уверенной рукой и в полутьме нашла на стене,
ласково сняла и поднесла к шкале. Если б шкала и не давала своей зв?здной
зелени, и даже погасла сейчас,-- Вера продолжала бы различать на карточке
вс?: это мальчишеское чистенькое лицо; незащищ?нную светлость ещ? ничего не
видавших глаз; первый в жизни галстук на беленькой сорочке; первый в жизни
костюм на плечах -- и, не жалея пиджачного отворота, ввинченный строгий
значок: белый кружок, в н?м ч?рный профиль. Карточка -- шесть на девять,
значок совсем крохотный, и вс? же дн?м отч?тливо видно, а на память видно и
сейчас, что профиль этот -- Ленина.
"Мне других орденов не надо",-- улыбался мальчик.
Этот мальчик и придумал звать е? Вегой.
Цвет?т агава один раз в жизни и вскоре затем -- умирает.
Так полюбила и Вера Гангарт. Совсем юненькой, ещ? за партой.
А его -- убили на фронте.
И дальше эта война могла быть какой угодно: справедливой, героической,
отечественной, священной,-- для Веры Гангарт это была п о с л е д н я я
война. Война, на которой вместе с женихом, убили и е?.
Она так хотела, чтоб е? теперь тоже убили! Она сразу же, бросив
институт, хотела идти на фронт. Но как немку е? не взяли.
Два, и три месяца первого военного лета они ещ? были вместе. И ясно
было, что скоро-скоро он уйд?т в армию. И теперь, спустя поколение,
объяснить никому невозможно: как могли они не пожениться? Да не женясь --
как могли они проронить эти месяцы -- последние? единственные? Неужели ещ?
что-то стояло перед ними, когда вс? трещало и ломилось? {237}
Да, стояло.
А теперь этого ни перед кем не оправдаешь. Даже перед собой.
"Вега! Вега моя! -- кричал он с фронта.-- Я не могу умереть, оставив
тебя не своей. Сейчас мне уже кажется: если бы вырваться только на три дня
-- в отпуск! в госпиталь -- мы бы поженились! Да? Да?"
"Пусть это тебя не разрывает. Я никогда ничьей и не буду. Твоя".
Так уверенно писала она. Но -- живому!
А его -- не ранили, он ни в госпиталь, ни в отпуск не попал. Его --
убили сразу.
Он умер, а звезда его -- горела. Вс? горела...
Но ш?л е? свет впустую.
Не та звезда, от которой свет ид?т, когда сама она уже погасла. А та,
которая светит, ещ? в полную силу светит, но никому е? свет уже не виден и
не нужен.
Е? не взяли -- тоже убить. И приходилось жить. Учиться в институте. Она
в институте даже была старостой группы. Она первая была -- на уборочную, на
приборочную, на воскресник. А что ей оставалось делать?
Она кончила институт с отличием, и доктор Орещенков, у которого она
проходила практику, был очень ею доволен (он и посоветовал е? Донцовой). Это
только и стало у не?: лечить, больные. В этом было спасение.
Конечно, если мыслить на уровне Фридлянда, то -- вздор, аномалия,
сумасшествие: помнить какого-то м?ртвого и не искать живого. Этого никак не
может быть, потому что неотменимы законы тканей, законы гормонов, законы
возраста.
Не может быть? -- но Вега-то знала, что они в ней все отменились!
Не то, чтоб она считала себя навечно связанной обещанием: "всегда
твоя". Но и это тоже: слишком близкий нам человек не может умереть совсем, а
значит -- немного видит, немного слышит, он -- присутствует, он есть. И
увидит бессильно, бессловно, как ты обманываешь его.
Да какие могут быть законы роста клеток, реакций и выделений, при ч?м
они, если: другого такого человека нет! Нет другого такого! При ч?м же тут
клетки? При ч?м тут реакции?
А просто с годами мы тупеем. Уста?м. У нас нет настоящего таланта ни в
горе, ни в верности. Мы сда?м их времени. Вот поглощать всякий день еду и
облизывать пальцы -- на этом мы неуступчивы. Два дня нас не покорми -- мы
сами не свои, мы на стенку лезем.
Далеко же мы ушли, человечество!
Не изменилась Вега, но сокрушилась. И умерла у не? мать, а с матерью
только вдво?м они жили. Умерла же мать потому, что сокрушилась тоже: сын е?,
старший брат Веры, инженер, был в сороковом году посажен. Несколько лет ещ?
писал. Несколько лет слали ему посылки куда-то в Бурят-Монголию. Но однажды
пришло невнятное извещение с почты, и мать получила назад свою посылку,
{238} с несколькими штампами, с перечеркиванием. Она несла посылку домой как
гробик. Он, когда только родился, почти мог поместиться в этой коробочке.
Это и сокрушило мать. А ещ? -- что невестка скоро вышла замуж. Мать
этого совсем не понимала. Она понимала Веру.
И осталась Вера одна.
Не одна, конечно, не единственная, а -- из миллионов одна.
Было столько одиноких женщин в стране, что даже хотелось на глазок
прикинуть по знакомым: не больше ли, чем замужних? И эти женщины одинокие --
они все были е? ровесницы. Десять возрастов подряд. Ровесницы тех, кто л?г
на войне.
Милосердная к мужчинам, война унесла их. А женщин оставила
домучиваться.
А кто из-под обломков войны притащился назад неженатый -- тот не
ровесниц уже выбирал, тот выбирал моложе. А кто был младше на несколько лет
-- тот младше был на целое поколение, реб?нок: по нему не проползла война.
И так, никогда не сведенные в дивизии, жили миллионы женщин, пришедшие
в мир ни для чего. Огрех истории.
Но и из них ещ? не обречены были те, кто был способен принимать жизнь
auf die leichte Schulter.*
Шли долгие годы обычной мирной жизни, а Вега жила и ходила как в
постоянном противогазе, с головой, вечно стянутой враждебною резиной. Она
просто одурела, она ослабла в н?м -- и сорвала противогаз.
Это выглядело так, что стала она человечнее жить: разрешила себе быть
приятной, внимательно одевалась, не убегала от встреч с людьми.
Есть высокое наслаждение в верности. Может быть -- самое высокое. И
даже пусть о твоей верности не знают. И даже пусть не ценят.
Но чтоб она двигала что-то!
А если -- ничего не движет? Никому не нужна?..
Как ни велики круглые глаза противогаза -- через них плохо и мало
видно. Без противогазных ст?кол Вега могла бы рассмотреть лучше.
Но -- не рассмотрела. Безопытная, она ударилась больно.
Непредосторожная, оступилась. Эта короткая недостойная близость не только не
облегчила, не осветила е? жизни,-- но перепятнала, но унизила, но цельность
е? нарушила, но стройность разломила.
А забыть теперь невозможно. А стереть нельзя.
Нет, принимать жизнь л?гкими плечами -- не е? была участь. Чем хрупче
удался человек, тем больше десятков, даже сотен совпадающих обстоятельств
нужно, чтоб он мог сблизиться с подобным себе. Каждое новое совпадение лишь
на немного увеличивает близость. Зато одно единственное расхождение может
сразу вс? развалить. И это расхождение так рано всегда наступает, так
----------------------------
* С легкостью (идиом.-- на легкие плечи). {239} явственно выдвигается.
Совсем не у кого было почерпнуть: как же быть? как же жить?
Сколько людей, столько дорог.
Очень ей советовали взять на воспитание реб?нка. Подолгу и обстоятельно
она толковала с разными женщинами об этом, и уже склонили е?, уже она
загорелась, уже наезжала в детпри?мники.
И вс?-таки отступилась. Она не могла полюбить реб?нка вот так сразу --
от решимости, от безвыходности. Опаснее того: она могла разлюбить его позже.
Ещ? опаснее: он мог вырасти совсем чужой.
Вот если бы собственную, настоящую дочь! (Дочь, потому что е? можно
вырастить по себе, мальчика так не вырастишь.)
Но ещ? раз пройти этот вязкий путь с чужим человеком она тоже не могла.
Она просидела в кресле до полуночи, ничего не сделав из того, что с
вечера просилось в руки, и света даже не зажжа. Вполне было ей светло от
шкалы при?мника -- и очень хорошо думалось, глядя на эту мягкую зелень и
ч?рные ч?рточки.
Она слушала много пластинок и самые щемящие из них выслушала легко. И
-- марши слушала. И марши были -- как триумфы, во тьме внизу проходящие
перед ней. А она в старом кресле с высокой торжественной спинкой, подобрав
под себя бочком л?гкие ноги, сидела победительницей.
Она прошла через четырнадцать пустынь -- и вот дошла. Она прошла через
четырнадцать лет безумия -- и вот оказалась права!
Именно сегодня новый законченный смысл приобрела е? многолетняя
верность.
Почти верность. Можно принять как верность. В главном -- верность.
Но именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего
сверстника, не как мужчину -- без этой косной тяжести мужской, в которой
только и есть пристанище женщине. Он не видел ни всей войны, ни конца е?, ни
потом многих тяж?лых лет, он остался юношей с незащищ?нными чистыми глазами.
Она легла -- и не сразу спала, и не тревожилась, что мало сегодня
поспит. А когда заснула, то ещ? просыпалась, и виделось ей много снов,
что-то уж очень много для одной ночи. И некоторые из них совсем были ни к
чему, а некоторые она старалась удержать при себе до утра.
Утром проснулась -- и улыбалась.
В автобусе е? теснили, давили, толкали, наступали на ноги, но она без
обиды терпела вс?.
Надев халат и идя на пятиминутку, она с удовольствием увидела ещ?
издали во встречном нижнем коридоре крупную сильную и мило-смешную фигуру
гориллоида -- Льва Леонидовича, она ещ? не видела его после Москвы. Как бы
непомерно тяж?лые, слишком большие руки свисали у него, чуть не перетягивая
и плеч, и были {240} как будто пороком фигуры, а на самом деле украшением
е?. На его эшелонированной голове с оттянутым назад куполом, и очень крупною
лепкой, сидела белая шапочка-пилотка -- как всегда небрежно, никчемушне, с
какими-то ушками, торчащими сзади, и с пустой смятой вершинкой. Грудь же
его, обтянутая неразрезным халатом, была как грудь танка, выкрашенного под
снег. Он ш?л, как всегда щурясь, с угрозно-строгим выражением, но Вега
знала, что лишь немного надо переместиться его чертам -- и это будет
усмешка.
Так они и переместились, когда Вера и Лев Леонидович разом вышли из
встречных коридоров и сошлись у низа лестницы.
-- Как я рада, что ты вернулся! Тебя тут просто не хватало! -- первая
сказала ему Вера.
Он явственней улыбнулся и опущенной рукой там где-то внизу поймал е? за
локоть, повернул на лестницу.
-- Что ты такая веселая? Обрадуй меня.
-- Да нет, просто так. Ну, как съездил? Лев Леонидович вздохнул:
-- И хорошо, и расстройство. Бередит Москва.
-- Ну, расскажешь подробно.
-- Пластинок тебе прив?з. Три штуки.
-- Что ты? Какие?
-- Ты же знаешь, я этих Сен-Сансов путаю... В общем, в ГУМе теперь
отдел долгоиграющих, я твой списочек отдал, она мне три штуки завернула.
Завтра принесу. Слушай, Веруся, пойд?м сегодня на суд.
-- На какой суд?
-- Ничего не знаешь? Хирурга будут судить, из третьей больницы.
-- Настоящий суд?
-- Пока товарищеский. Но следствие шло восемь месяцев.
-- А за что же?
Сестра Зоя, сменившаяся с ночного дежурства, спускалась по лестнице и
поздоровалась с обоими, крупно сверкнув ж?лтыми ресницами.
-- После операции умер реб?нок... Я пока с московским разгоном --
обязательно пойду, чего-нибудь нашумлю. А неделю дома пожив?шь -- уже хвост
поджимается. Пойд?м?
Но Вера не успела ни ответить, ни решить: уже надо было входить в
комнату пятиминуток с зачехл?нными креслицами и ярко-голубой скатертью.
Вера очень ценила свои отношения со Львом. Наряду с Людмилой
Афанасьевной это был самый близкий тут ей человек. В их отношениях то было
дорогое, что таких почти не бывает между неженатым мужчиной и незамужней
женщиной: Лев никогда ни разу не посмотрел особенно, не намекнул, не
переступил, не позарился, уж тем более -- она. Их отношения были
безопасно-дружеские, совсем не напряж?нные: одно всегда избегалось, не
называлось и не обсуждалось между ними -- любовь, женитьба и вс? {241}
вокруг, как будто их на земле совсем не было. Лев Леонидович, наверно,
угадывал, что именно такие отношения и нужны Веге. Сам он был когда-то
женат, потом неженат, потом с кем-то "в дружбе", женская часть диспансера
(то есть, весь диспансер) любила обсуждать его, а сейчас, кажется,
подозревали, не в связи ли он с операционной сестрой. Одна молодая
хирургичка -- Анжелина, точно это говорила, но е? само? подозревали, что она
добивается Льва для себя.
Людмила Афанасьевна всю пятиминутку угловатое что-то чертила на бумаге
и даже прорывала пером. А Вера, наоборот, сидела сегодня спокойно, как
никогда. Небывалую уравновешенность она чувствовала в себе.
Кончилось заседание -- и она начала обход с большой женской палаты. У
не? там было много больных, и Вера Корнильевна всегда долго их обходила. К
каждой она садилась на койку, осматривала или негромко разговаривала, не
претендуя, чтобы вс? это время палата молчала, потому что затяжно бы
получилось, да и невозможно было женщин удержать. (В женских палатах надо
было быть ещ? тактичнее, ещ? осмотрительнее, чем в мужских. Здесь не было
так безусловно е? врачебное значение и отличие. Стоило ей появиться в
несколько лучшем настроении, или слишком отдаться бодрым заверениям, что вс?
кончится хорошо -- так, как этого требовала психотерапия -- и уже ощущала
она неприкрытый взгляд или косвенную завесу зависти: "Тебе-то что! Ты - здорова. Тебе -- не понять". По той же психотерапии внушала она больным потерявшимся женщинам не переставать следить за собой в больнице, укладывать прич?ски, подкрашиваться -- но недобро бы встретили е?, если б она увлеклась этим сама.)
Так и сегодня шла она от кровати к кровати, как можно скромнее, собраннее, и по привычке не слышала общего гулка, а только свою пациентку. Вдруг какой-то особенно расхлябанный, разляпистый голос раздался от другой стены:
-- Ещ? какие больные! Тут больные есть -- кобелируют будь здоров! Вот этот лохматый, что ремн?м подпоясан -- как ночное дежурство, так Зойку, медсестру, тискает!
-- Что?.. Как?.. -- переспросила Гангарт свою больную.-- Ещ? раз, пожалуйста.
Больная начала повторять.
(А ведь Зоя дежурила сегодня ночью! Сегодня ночью, пока горела зел?ная шкала...)
-- Вы простите меня, я вас попрошу: ещ? раз, с самого начала, и обстоятельно!
www.lib.ru
viperson.ru
Док. 534401
Перв. публик.: 20.12.00
Последн. ред.: 05.06.12
Число обращений: 302
Раковый корпус
|
