В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
23. Зачем жить плохо Назад
23. Зачем жить плохо
Пятого марта на дворе выдался день мутный, с холодным мелким дождиком,
а в палате -- п?стрый, сменный: спускался в хирургическое Д?мка, накануне
подписавший согласие на операцию, и подкинули двоих новичков.
Первый новичок как раз и занял Д?мкину койку -- в углу, у двери. Это
был высокий человек, но очень сутулый, с непрямою спиной, с лицом,
изношенным до старости. Глаза его были до того от?чные, нижние веки до того
опущены, что овал, как у всех людей, превратился у него в круг -- и на этом
круге белок выказывал нездоровую краснину, а светло-табачное, радужное
кольцо выглядело тоже крупней обычного из-за оттянутых нижних век. Этими
большими круглыми глазами старик будто разглядывал всех с неприятным
постоянным вниманием.
Д?мка последнюю неделю был уже не свой: ломило и д?ргало его ногу
неутишно, он не мог уже спать, не мог ничем заниматься и еле крепился, чтобы
не вскрикивать, соседям не досаждать. И так его доняло, что нога уже
перестала ему казаться драгоценной для жизни, а проклятой обузой, от которой
избавиться бы полегче да поскорей. И операция, месяц назад представлявшаяся
ему концом жизни, теперь выглядела спасением.
Но хотя со всеми в палате пересоветовался Д?мка, прежде чем поставить
подпись согласия, он ещ? и сегодня, скрутив узелок и прощаясь, наводил так,
чтоб его успокаивали и убеждали. И Вадиму пришлось повторить уже говоренное:
что счастлив Д?мка, что может так отделаться легко; что он, Вадим, с
удовольствием бы с ним поменялся.
А Д?мка ещ? находил возражения:
-- Кость-то -- пилой пилят. Просто пилят, как бревно. Говорят, под
любым наркозом слышно.
Но Вадим не умел и не любил долго утешать:
-- Ну что ж, не ты первый. Выносят другие -- и ты вынесешь. В этом, как
во вс?м, он был справедлив и ровен: он и себе утешения не просил и не
потерпел бы. Во всяком утешении уже было что-то мяклое, религиозное.
Был Вадим такой же собранный, гордый и вежливый, как и в первые дни
здесь, только горную смуглость его стало сгонять желтизной, да чаще
вздрагивали губы от боли и под?ргивало лоб от нетерпения, от недоумения.
Пока он только говорил, что обреч?н жить восемь месяцев, а ещ? ездил верхом,
летал в Москву, встречался с Черегородцевым,--он на самом деле ещ? уверен
был, что выскочит. Но вот уже месяц он лежал здесь -- один месяц из тех
восьми, и уже, может быть, не первый, а третий или четв?ртый из восьми. И с
каждым дн?м становилось больней ходить -- уже трудно было мечтать сесть на
коня и ехать в поле. Болело уже и в паху. Три книги из привезенных шести он
проч?л, но меньше стало уверенности, что найти руды по водам -- это одно
единственное нужное, и оттого не так уже пристально он читал, {208} не
столько ставил вопросительных и восклицательных знаков. Всегда считал Вадим
лучшей характеристикой жизни, если не хватает дня, так занят. Но вот что-то
стало ему дня хватать и даже оставаться, а не хватало -- жизни. Обвисла его
струнная способность к занятиям. По утрам уже не так часто он просыпался,
чтоб заниматься в тишине, а иногда и просто лежал, укрывшись с головой, и
наплывало на него, что может быть поддаться да и кончить -- легче, чем
бороться. Нелепо и жутко становилось ему от здешнего ничтожного окружения,
от дурацких разговоров, и разрывая лощ?ную выдержку, ему хотелось
по-звериному взвыть на капкан: "ну, довольно шутить, отпусти ногу-то!"
Мать Вадима в четыр?х высоких при?мных не добилась коллоидного золота.
Она привезла из России чагу, договорилась тут с санитаркой, чтоб та носила
ему банки настоя через день, сама же опять улетела в Москву: в новые
при?мные, вс? за тем же золотом. Она не могла примириться, что радиоактивное
золото где-то есть, а у сына метастазы будут просачиваться через пах.
Подош?л Д?мка и к Костоглотову сказать последнее слово или услышать
последнее. Костоглотов лежал наискось на своей кровати, ноги подняв на
перильца, а голову свесив с матраса в проход. Так, перев?рнутый для Д?мки и
сам его видя перев?рнутым, он протянул руку и тихо напутствовал (ему трудно
стало говорить громко, отдавалось что-то под л?гкими).
-- Не дрефь, Д?мка. Лев Леонидович приехал, я видел. Он быстро
отхватит.
-- Ну? -- прояснел Д?мка.-- Ты сам видел?
-- Сам.
-- Вот хорошо бы!.. Вот хорошо, что я дотянул!
Да, стоило появиться в коридорах клиники этому верзиле-хирургу со
слишком длинными свисающими руками, как больные окрепли духом, будто поняв,
что вот именно этого долговязого тут и не хватало целый месяц. Если бы
хирургов сперва пропускали перед больными для показа, а потом давали
выбирать,-- то многие записывались бы, наверно, ко Льву Леонидовичу. А ходил
он по клинике всегда со скучающим видом, но и вид-то его скучающий
истолковывался так, что сегодня -- неоперационный день.
Хотя ничем не была плоха для Д?мки Евгения Устиновна, хотя прекрасный
была хирург хрупенькая Евгения Устиновна, но совсем же другое настроение
было лечь под эти волосатые обезьяньи руки. Уж чем бы ни кончилось,
спас?т-не спас?т, но и своего промаха не сделает, в этом была почему-то у
Д?мки уверенность.
На короткое время сродняется больной с хирургом, но сродняется ближе,
чем с отцом родным.
-- А что, хороший хирург? -- глухо спросил от бывшей Д?мкиной кровати
новичок с от?чными глазами. У него был застигнутый, растерянный вид. Он зяб,
и даже в комнате на н?м был сверх пижамки бумазейный халат, распахнутый, не
опоясанный,-- и озирался старик, будто он был взбужен ночным стуком в
одиноком доме, сош?л с кровати и не знал -- откуда беда. {209}
-- М-м-м-м! -- промычал Д?мка, вс? больше проясняясь, вс? больше
довольный, как будто пол-операции с него свалилось.-- Во парень! С
присыпочкой! А вам -- тоже операция? А что у вас?
-- Тоже,-- только и ответил новичок, будто не слышал всего вопроса.
Лицо его не усвоило Д?мкиного облегчения, никак не изменились его большие
круглые уставленные глаза -- то ли слишком пристальные, то ли совсем ничего
не видящие.
Д?мка уш?л, новичку постелили, он сел на койку, прислонился к стене --
и опять молча уставился укрупн?нными глазами. Он глазами не водил, а
уставлялся на кого-нибудь одного в палате и так долго смотрел. Потом всю
голову поворачивал -- на другого смотрел. А может и мимо. Он не шевелился на
звуки и движения в палате. Не говорил, не отвечал, не спрашивал. Час прош?л
-- всего-то и вырвали из него, что он из Ферганы. Да от сестры услышали, что
его фамилия -- Шулубин.
Он -- филин был, вот кто он был, Русанов сразу признал: эти
кругло-уставленные глаза с неподвижностью. И без того была палата невес?лая,
а уж этот филин совсем тут некстати. Угрюмо уставился он на Русанова и
смотрел так долго, что стало просто неприятно. На всех он так уставлялся,
будто все они тут были в ч?м-то виноваты перед ним. И уже не могла их
палатная жизнь идти прежним непринужд?нным ходом.
Павлу Николаевичу был вчера двенадцатый укол. Уж он втянулся в эти
уколы, переносил их без бреда, но развились у него частые головные боли и
слабость. Главное выяснилось, что смерть ему не грозит, конечно,-- это была
семейная паника. Вот уже не стало половины опухоли, а то, что ещ? сидело на
шее, помягчело, и хотя мешало, но уже не так, голове возвращалась свобода
движения. Оставалась одна только слабость. Слабость можно перенести, в этом
даже есть приятное: лежать и лежать, читать "Огонек" и "Кроколил", пить
укрепляющее, выбирать вкусное, что хотелось бы съесть, говорить бы с
приятными людьми, слушать бы радио -- но это уже дома. Оставалась бы одна
только слабость, если бы Донцова ж?стким упором пальцев не щупала б ему
больно ещ? под мышками всякий раз, не надавливала бы как палкой. Она искала
чего-то, а месяц тут полежав, можно было догадаться, чего ищет: второй новой
опухоли. И в кабинет его вызывала, клала и щупала пах, так же остро больно
надавливая.
-- А что, может переброситься? -- с тревогой спрашивал Павел
Николаевич. Затмевалась вся его радость от спада опухоли.
-- Для того и лечимся, чтоб -- нет! -- встряхивала головой Донцова.--
Но ещ? много уколов надо перенести.
-- Ещ? столько? -- ужасался Русанов.
-- Там видно будет.
(Врачи никогда точно не говорят.)
Он уже был так слаб от двенадцати, уже качали головами над его
анализами крови -- а надо было выдержать ещ? столько же? Не мыть?м, так
катаньем болезнь брала сво?. Опухоль спадала, а настоящей радости не было.
Павел Николаевич вяло проводил {210} дни, больше лежал. К счастью, присмирел
и Оглоед, перестал орать и огрызаться, теперь-то видно было, что он не
притворяется, укрутила болезнь и его. Вс? чаще он свешивал голову вниз и так
подолгу лежал, сожмурив глаза. А Павел Николаевич принимал порошки от
головной боли, смачивал лоб тряпкой и глаза прикрывал от света. И так они
лежали рядом, вполне мирно, не перебраниваясь -- по много часов.
За это время повесили над широкой лестничной площадкой (откуда унесли в
морг того маленького, что вс? сосал кислородные подушки) лозунг -- как
полагается белыми буквами по длинному кумач?вому полотну: Больные! Не
разговаривайте друг с другом о ваших болезнях!
Конечно, на таком кумаче и на таком видном месте приличней было бы
вывесить лозунг из числа октябрьских или первомайских,-- но для их здешней
жизни был очень важный и этот призыв, и уже несколько раз Павел Николаевич,
ссылаясь на него, останавливал больных, чтоб не травили душу.
(А вообще-то, рассуждая по-государственному, правильней было бы
опухолевых больных в одном месте не собирать, раскидывать их по обычным
больницам, и они друг друга бы не пугали, и им можно было бы правды не
говорить, и это было бы гораздо гуманнее.)
В палате люди менялись, но никогда не приходили вес?лые, а вс?
пришибленные, заморенные. Один Ахмаджан, уже покинувший костыл?к и скорый к
выписке, скалил белые зубы, но развеселить кроме себя никого не умел, а
только, может быть, вызывал зависть.
И вдруг сегодня, часа через два после угрюмого новичка, среди
серенького унылого дня, когда все лежали по кроватям и ст?кла, замытые
дожд?м, так мало пропускали света, что ещ? прежде обеда хотелось зажечь
электричество, да чтоб скорей вечер наступал, что ли,-- в палату, опережая
сестру, быстрым здоровым шагом вош?л невысокий, очень живой человек. Он даже
не вош?л, он ворвался -- так поспешно, будто здесь были выстроены в шеренгу
для встречи, и ждали его, и утомились. И остановился, удивясь, что все вяло
лежат на койках. Даже свистнул. И с энергичной укоризной бодро заговорил:
-- Э-э, браты, что это вы подмокли все? Что это вы ножки съ?жили? -- Но
хотя они и не были готовы ко встрече, он их приветствовал полувоенным
жестом, вроде салюта: -- Чалый, Максим Петрович! Прошу любить! Воль-на!
Не было на его лице ракового истомления, играла жизнелюбивая уверенная
улыбка -- и некоторые улыбнулись ему навстречу, в том числе и Павел
Николаевич. За месяц среди всех нытиков это, кажется, первый был человек!
-- Та-ак,-- никого не спрашивая, быстрыми глазами высмотрел он свою
койку и вбивчиво протопал к ней. Это была койка рядом с Павлом Николаевичем,
бывшая Мурсалимова, и новичок заш?л {211} в проход со стороны Павла
Николаевича. Он сел на койку, покачался, поскрипел. Определил: --
Амортизация -- шестьдесят процентов. Главврач мышей не ловит.
И стал разгружаться, а разгружать ему оказалось нечего: в руках ничего,
в одном кармане бритва, а в другом пачка, но не папирос -- а игральных,
почти ещ? новых карт. Он вытянул колоду, протрещал по ней пальцами и,
смышл?ными глазами глядя на Павла Николаевича, спросил:
-- Швыряетесь?
-- Да иногда,-- благожелательно признался Павел Николаевич.
-- Преферанс?
-- Мало. Больше в подкидного.
-- Это не игра,-- строго сказал Чалый.-- А -- штос? Винт? Покер?
-- Куда там! -- смущ?нно отмахнулся Русанов.-- Учиться было некогда.
-- Здесь и научим, а где ж ещ?? -- вскинулся Чалый.-- Как говорится: не
умеешь -- научим, не хочешь -- заставим!
И смеялся. По его лицу у него был нос велик -- мягкий, большой нос,
подрумяненный. Но именно благодаря этому носу лицо его выглядело
простодушным, располагающим.
-- Лучше покера игры нет! -- авторитетно заверил он.-- И ставки --
вт?мную.
И уже не сомневаясь в Павле Николаевиче, оглядывался ещ? за партн?рами.
Но никто рядом не внушал ему надежды.
-- Я! Я буду учился! -- кричал из-за спины Ахмаджан.
-- Хорошо,-- одобрил Чалый.-- Ищи вот, что б нам тут между кроватями
перекинуть.
Он обернулся дальше, увидел замерший взгляд Шулубина, увидел ещ? одного
узбека в розовой чалме с усами свисающими, тонкими, как выделанными из
серебряной нити,-- а тут вошла Нэлля с ведром и тряпкой для неурочного мытья
полов.
-- О-о-о! -- оценил сразу Чалый.-- Какая девка посадочная! Слушай, где
ты раньше была? Мы б с тобой на качелях покатались. Нэлля выпятила толстые
губы, это она так улыбалась:
-- А чо ж, и счас не поздно. Да ты хворый, куда те?
-- Живот на живот -- вс? зажив?т,-- рапортовал Чалый.-- Или ты меня
робеешь?
-- Да сколько там в тебе мужика! -- примерялась Нэлля.
-- Для тебя -- насквозь, не бось! -- резал Чалый.-- Ну скорей, скорей,
становись пол мыть, охота фасад посмотреть!
-- Гляди, это у нас даром,-- благодушествовала Нэлля и, шл?пнув мокрую
тряпку под первую койку, нагнулась мыть.
Может быть, вовсе не был болен этот человек? Наружной болячки у него не
было видно, не выражало лицо и внутренней боли. Или это он приказом воли так
держался, показывал тот пример, которого не было в палате, но который только
и должен быть в наше время у нашего человека? Павел Николаевич с завистью
смотрел на Чалого. {212}
-- А -- что у вас? -- спросил он тихо, между ними двумя.
-- У меня? -- тряхнулся Чалый.-- Полипы! Что такое полипы -- никто
среди больных точно не знал, но у одного, у другого, у третьего частенько
встречались эти полипы.
-- И что ж -- не болит?
-- А вот только заболело -- я и приш?л. Резать? -- пожалуйста, чего ж
тянуть?
-- И где у вас? -- вс? с большим уважением приспрашивался Русанов.
-- На желудке, что ли! -- беззаботно говорил Чалый, и ещ? улыбался.-- В
общем, желудочек оттяпают: Вырежут три четверти. Ребром ладони он резанул
себя по животу и прищурился.
-- И как же? -- удивился Русанов.
-- Ничего-о, приспосо-облюсь! Лишь бы водка всачивалась!
-- Но вы так замечательно держитесь!
-- Милый сосед,-- покивал Чалый своей доброй головой с прямодушными
глазами и подрумяненным большим носом.-- Чтоб не загнуться -- не надо
расстраиваться. Кто меньше толкует -- тот меньше тоскует. И тебе советую!
Ахмаджан как раз подносил фанерную дощечку. Приладили е? между
кроватями Русанова и Чалого, уставилась хорошо.
-- Немножко покультурно,-- радовался Ахмаджан.
-- Свет зажечь! -- скомандовал Чалый. Зажгли и свет. Ещ? стало веселей.
-- Ну, а четв?ртый? Четв?ртый что-то не находился.
-- Ничего, вы пока нам так объясните.-- Русанов очень подбодрился. Вот
он сидел, спустив ноги на пол, как здоровый. При поворотах головы боль в шее
была куда слабее прежней. Фанерка не фанерка, а был перед ним как бы
маленький игральный стол, освещ?нный ярким вес?лым светом с потолка. Резкие
точные вес?лые знаки красных и ч?рных мастей выделялись на белой
полированной поверхности карт. Может быть, и правда, вот так, как Чалый,
надо относиться к болезни -- она и сполз?т с тебя? Для чего киснуть? Для
чего вс? время носиться с мрачными мыслями?
-- Что ещ? будем подождать? -- упрашивал и Ахмаджан.
-- Та-ак,-- с быстротой киноленты перепускал Чалый всю колоду через
свои уверенные пальцы: ненужные в сторону, нужные к себе.-- Участвуют карты:
с девятки до туза. Старшинство мастей: трефы, потом бубны, потом червы,
потом пики.-- И показывал масти Ахмаджану.-- Понял?
-- Есть понял! -- с большим удовольствием отзывался Ахмаджан.
То выгибая и потрескивая отобранной колодой, то слегка тасуя е?,
объяснял Максим Петрович дальше:
-- Сда?тся на руки по пять карт, остальные в кону. Теперь надо понять
старшинство комбинаций. Комбинации так идут. Пара.-- Он показывал.-- Две
пары. Стрит -- это пять штук подряд. Вот. Или вот. Дальше -- тройка. Фуль...
{213}
-- Кто -- Чалый? -- спросили в дверях.
-- Я Чалый!
-- На выход, жена пришла!
-- Ас кош?лкой, вы не видели?.. Ладно, браты, перерыв.
И бодро беззаботно пош?л к выходу.
Тихо стало в палате. Горели лампы как вечером. Ахмаджан уш?л к себе.
Быстро расшл?пывая по полу воду, подвигалась Нэлля, и надо было всем поднять
ноги на койки.
Павел Николаевич тоже л?г. Он просто чувствовал на себе из угла взгляд
этого филина -- упорное и укоризненное давление на голову сбоку. И чтоб
облегчить давление, спросил:
-- А у вас, товарищ,-- что?
Но угрюмый старик даже вежливого движения не сделал навстречу вопросу,
будто не его спрашивали. Круглыми табачно-красными глазищами смотрел как
мимо головы. Павел Николаевич не дождался ответа и стал перебирать в руках
лаковые карты. И тогда услышал глухое:
-- То самое.
Что "то самое"? Невежа!.. Павел Николаевич теперь сам на него не
посмотрел, а л?г на спину и стал просто так лежать-думать.
Отвл?кся он приходом Чалого и картами, а ведь ждал газеты. Сегодня день
был -- слишком памятный. Очень важный, показательный день, и по газете
предстояло многое угадать на будущее. А будущее страны -- это и есть тво?
будущее. Будет ли газета в траурной рамке вся? Или только первая страница?
Будет портрет на целую полосу или на четверть? И в каких выражениях
заголовки и передовица? После февральских снятий вс? это особенно значит. На
работе Павел Николаевич мог бы от кого-то почерпнуть, а здесь только и есть
-- газета.
Между кроватями толкалась и ?рзала, ни в одном проходе не помещаясь,
Нэлля. Но мыть? у не? быстро получалось, вот уж она кончала и раскатывала
дорожку.
И по дорожке, возвращаясь с рентгена и осторожно перенося больную ногу,
под?ргиваясь от боли, вош?л Вадим.
Он н?с и газету.
Павел Николаевич поманил его:
-- Вадим! Зайдите сюда, присядьте.
Вадим задержался, подумал, свернул к Русанову в проход и сел,
придерживая брючину, чтоб не т?рла.
Уже заметно было, что Вадим раскрывал газету, она была сложена не как
свежая. Ещ? только принимая е? в руки, Павел Николаевич мог сразу видеть,
что ни каймы нет вокруг страницы, ни -- портрета на первой полосе. Но
посмотря ближе, торопливо шелестя страницами, он и дальше! он и дальше нигде
не находил ни портрета, ни каймы, ни шапки,-- да вообще, кажется, никакой
статьи?!
-- Нет? Ничего нет? -- спросил он Вадима, пугаясь, и упуская назвать,
чего именно нет.
Он почти не знал Вадима. Хотя тот и был членом партии, но {214} ещ?
слишком молодым. И не руководящим работником, а узким специалистом. Что у
него могло быть натолкано в голове -- это было невозможно представить. Но
один раз он очень обнад?жил Павла Николаевича: говорили в палате о сосланных
нациях, и Вадим, подняв голову от своей геологии, посмотрел на Русанова,
пожал плечами и тихо сказал ему одному: "Значит, что-то было. У нас даром не
сошлют".
Вот в этой правильной фразе Вадим проявил себя как умный и
непоколебимый человек.
И, кажется, не ошибся Павел Николаевич! Сейчас не пришлось Вадиму
объяснять, о ч?м речь, он уже сам искал тут. И показал Русанову на подвал,
который тот пропустил в волнении.
Обыкновенный подвал. Ничем не выделенный. Никакого портрета. Просто --
статья академика. И статья-то -- не о второй годовщине! не о скорби всего
народа! не о том, что "жив и вечно будет жить"! А -- "Сталин и вопросы
коммунистического строительства".
Только и всего? Только -- "и вопросы"? Только -- эти вопросы?
Строительства? Почему -- строительства? Так можно и о лесозащитных полосах
написать! А где -- военные победы? А где -- философский гений? А где --
Корифей Наук? А где -- всенародная любовь?
Сквозь очки, со сжатым лбом и страдая, Павел Николаевич посмотрел на
т?мное лицо Вадима.
-- Как это может быть, а?.. -- Через плечо он осторожно обернулся на
Костоглотова. Тот, видно, спал: глаза закрыты, вс? так же свешена голова.--
Два месяца назад, ведь два, да? вы вспомните,-- семидесятипятилетие! Вс? как
по-прежнему: огромный портрет! огромный заголовок -- "Великий Продолжатель".
Да?.. А?..
Даже не опасность, нет, не та опасность, что отсюда росла для
оставшихся жить, но -- неблагодарность! неблагодарность, вот что больше
всего сейчас уязвило Русанова -- как будто на его собственные личные
заслуги, на его собственную безупречность наплевали и растолкли. Если Слава,
гремящая в Веках, куцо обгрызлась уже на второй год; если Самого Любимого,
Самого Мудрого, того, кому подчинялись все твои прямые руководители и
руководители руководителей -- свернули и замяли в двадцать четыре месяца --
так что же оста?тся? где же опора? И как же тут выздоравливать?
-- Видите,-- очень тихо сказал Вадим,-- формально было недавно
постановление, что годовщин смерти не отмечать, только годовщины рождения.
Но, конечно, судя по статье...
Он невесело покачал головой.
Он тоже испытывал как бы обиду. Прежде всего -- за покойного отца. Он
помнил, как отец любил Сталина! -- уж, конечно, больше, чем самого себя (для
себя отец вообще никогда ничего не добивался). И больше, чем Ленина. И,
наверно, больше, чем жену и сыновей. О семье он мог говорить и спокойно, и
шутливо, о Сталине же -- никогда, голос его задрагивал. Один портрет {215}
Сталина висел у него в кабинете, один -- в столовой, и ещ? один -- в
детской. Сколько росли, всегда видели мальчишки над собой эти густые брови,
эти густые усы, устойчивое это лицо, кажется недоступное ни для страха, ни
для легкомысленной радости, все чувства которого были сжаты в переблеске
бархатных ч?рных глаз. И ещ?, каждую речь Сталина сперва прочтя всю для
себя, отец потом местами вычитывал и мальчикам, и объяснял, какая здесь
глубокая мысль, и как тонко сказано, и каким прекрасным русским языком. Уже
потом, когда отца не было в живых, а Вадим вырос, он стал находить, пожалуй,
что язык тех речей был пресен, а мысли отнюдь не сжаты, но гораздо короче
могли бы быть изложены, и на тот объ?м их могло бы быть больше. Он находил
так, но вслух не стал бы этого говорить. Он находил так, но цельней
чувствовал себя, когда исповедывал восхищение, взращ?нное в н?м с детства.
Ещ? совсем был свеж в памяти -- день Смерти. Плакали старые, и молодые,
и дети. Девушки надрывались от слез, и юноши вытирали глаза. От повальных
этих слез казалось, что не один человек умер, а трещину дало вс? мироздание.
Так казалось, что если человечество и пережив?т этот день, то уже недолго.
И вот на вторую годовщину -- даже типографской ч?рной краски не
потратили на траурную кайму. Не нашли простых т?плых слов: "два года назад
скончался..." Тот, с чьим именем, как последним земным словом, спотыкались и
падали солдаты великой войны.
Да не только потому, что Вадима так воспитали, он мог и отвыкнуть, но
все соображения разума требовали, что Великого Покойника надо чтить. Он был
-- ясность, он излучал уверенность, что завтрашний день не сойд?т с колеи
предыдущего. Он возвысил науку, возвысил уч?ных, освободил их от мелких
мыслей о зарплате, о квартире. И сама наука требовала его устойчивости, его
постоянства: что никакие сотрясения не случатся и завтра, не заставят уч?ных
рассеяться, отвлечься от их высшего по полезности и интересу занятия -- для
дрязг по устройству общества, для воспитания недоразвитых, для убеждения
глупцов.
Невесело ун?с Вадим свою больную ногу на койку.
А тут вернулся Чалый, очень довольный, с полной сумкой продуктов.
Перекладывая их в свою тумбочку, по другую сторону, не в русановском
проходе, он скромно улыбался:
-- Последние ден?чки и покушать! А потом с одними кишками неизвестно
как пойд?т!
Русанов налюбоваться не мог на Чалого: вот оптимист! вот молодец!
-- Помидорчики маринованные... -- продолжал выкладывать Чалый. Прямо
пальцами вытащил один из банки, проглотил, прижмурился: -- Ах, хороши!..
Телятина. Сочно зажарена, не пересушена.-- Он потрогал и лизнул.-- Золотые
женские руки!
И молча, прикрыв собою от комнаты, но видно для Русанова, поставил в
тумбочку поллитра. И подмигнул Русанову.
-- Так вы, значит, здешний,-- сказал Павел Николаевич. {216}
-- Не-ет, не здешний. Бываю наездами, в командировках.
-- А жена, значит, здесь? Но Чалый уже не слышал, ун?с пустую сумку.
Вернувшись, открыл тумбочку, прищурился, примерился, ещ? один помидор
проглотил, закрыл. Головой потряс от удовольствия.
-- Ну, так на ч?м мы остановились? Продолжим. Ахмаджан за это время
наш?л четв?ртого, молодого казаха с лестницы, и пока на своей кровати
разгоряч?нно рассказывал ему по-русски, дополняя руками, как наши, русские,
били турок (он вчера вечером ходил в другой корпус и там смотрел кино
"Взятие Плевны"). Теперь они оба подтянулись сюда, опять уставили дощечку
между кроватями, и Чалый, ещ? повеселевший, быстрыми ловкими руками
перекидывал карты, показывая им образцы:
-- Значит -- фуль, так? Это когда сходится у тебя тройка одних, пара
других. Понял, чечмек?
-- Я -- не чечмек,-- без обиды отряхнулся Ахмаджан.-- Это я до армии
был чечмек.
-- Хорошо-о. Следующий -- колер. Это когда все пять придут одной масти.
Дальше -- карета: четыре одинаковых, пятая любая. Дальше -- покер младший.
Это -- стрит одного цвета от девятки до короля. Ну, вот так... Или вот
так... А ещ? старше -- покер старший...
Не то чтоб сразу это стало ясно, но обещал Максим Петрович, что в игре
будет ясней. А главное -- так доброхотливо он говорил, таким задушевным
чистым голосом, что потеплело очень на сердце Павла Николаевича. Такого
симпатичного, такого располагающего человека он никак не надеялся встретить
в общей больнице! Вот сели они сплоч?нным дружным коллективом, и час за
часом так пойд?т, и можно каждый день, а о болезни зачем думать? И о других
неприятностях -- зачем? Прав Максим Петрович!
Только собрался оговориться Русанов, что пока они не освоят игру как
следует -- на деньги не играть. И вдруг из дверей спросили:
-- Кто -- Чалый?
-- Я Чалый!
-- На выход, жена пришла!
-- Тьфу, курва! -- беззлобно отплюнулся Максим Петрович.-- Я ж ей
сказал: в субботу не приходи, приходи в воскресенье. Как не наскочила!.. Ну,
простите, братцы.
И опять развалилась игра, уш?л Максим Петрович, а Ахмаджан с казахом
взяли карты себе: повторять, упражняться.
И опять вспомнил Павел Николаевич про опухоль и про пятое марта, из
угла почувствовал неодобряющий уп?ртый взгляд Филина, а обернувшись -- и
открытые глаза Оглоеда. Ничуть Оглоед не спал.
Ничуть Костоглотов не спал вс? это время, и когда Русанов с Вадимом
шелестели газетой и шептались, он слышал каждое слово и нарочно не раскрывал
глаз. Ему интересно было, как они скажут, как скажет Вадим. Теперь и газету
ему не нужно было тянуть и разворачивать, уже вс? было ясно.
Опять стучало. Стучало сердце. Колотилось сердце о дверь {217}
чугунную, которая никогда не должна была отпереться -- но что-то
поскрипывала! что-то подрагивала! И сыпалась первая ржавчина с петель.
Костоглотову невозможно было вместить, что слышал он от вольных: что
два года назад в этот день плакали старые, и плакали девушки, и мир казался
осиротевшим. Ему дико было это представить, потому что он помнил, как это
было у н и х. Вдруг -- не вывели на работу, и бараков не отперли, держали в
запертых. И -- громкоговоритель за зоной, всегда слышный, выключили. И вс?
это вместе явно показывало, что хозяева растерялись, какая-то у них большая
беда. А беда хозяев -- радость для арестантов! На работу не иди, на койке
лежи, пайка доставлена. Сперва отсыпались, потом удивлялись, потом
поигрывали на гитарах, на бандуре, ходили на выгонки к вагонке догадываться.
В какую заглушку арестантов ни сажай, вс? равно просачивается истина,
всегда! -- через хлеборезку, через кубовую, через кухню. И -- поползло,
поползло! Ещ? не очень решительно, но ходя по бараку, садясь на койки: "Э,
ребята! Кажись -- Людоед накрылся..." -- "Да ну???" -- "Никогда не поверю!"
-- "Вполне поверю!" -- "Давно пора!!" И -- смех хоровой! Громче гитары,
громче балалайки! Но целые сутки не открывали бараков. А на следующее утро,
по Сибири ещ? морозное, выстроили весь лагерь на линейке, и майор, и оба
капитана, и лейтенанты -- все были тут. И майор, ч?рный от горя, стал
объявлять:
-- С глубоким прискорбием... вчера в Москве... И -- заскалились, только
что открыто не взликовали, шершавые, остроскулые, грубые т?мные арестантские
рожи. И увидав это начинающееся движение улыбок, скомандовал майор вне себя:
-- Шапки! снять!!
И у сотен заколебалось вс? на острие, на лезвии: не снять -- ещ?
нельзя, и снимать -- уж очень обидно. Но, всех опережая, лагерный шут,
стихийный юморист, сорвал с себя шапку-"сталинку", поддельного меха,-- и
кинул е? в воздух! -- выполнил команду!
И сотни увидели! -- и бросили вверх!
И подавился майор.
И после этого всего теперь узнавал Костоглотов, что плакали старые,
плакали девушки, и мир казался осиротевшим...
Вернулся Чалый ещ? веселей -- и опять с полной сумкой продуктов, но уже
другой сумкой. Кто-то усмехнулся, а Чалый и открыто смеялся первый сам:
-- Ну, что ты будешь с бабами делать? Если им это удовольствие
доставляет? И почему их не утешить, кому это вредит?
Какая барыня ни будь, Вс? равно е? ...!
И расхохотался, увлекая за собой слушателей, и отмахиваясь рукой от
избыточного смеха. Засмеялся искренне и Русанов, так это складно у Максим
Петровича получилось. {218}
-- Так жена-то -- какая? -- давился Ахмаджан.
-- Не говори, браток,-- вздыхал Максим Петрович и перекладывал продукты
в тумбочку.-- Нужна реформа законодательства. У мусульман это гуманней
поставлено. Вот с августа разрешили аборты делать -- очень упростило жизнь!
Зачем женщине жить одинокой? Хоть бы в годик раз да кто-нибудь к ней
приехал. И командировочным удобно: в каждом городе комната с куриной лапшой.
Опять между продуктов мелькнул т?мный флакон. Чалый притворил дверцу и
пон?с пустую сумку. Эту бабу он, видно, не баловал -- вернулся тотчас.
Остановился попер?к прохода, где когда-то Ефрем, и, глядя на Русанова,
почесал в кудрях затылка (а волосы у него были привольные, между льном и
овсяной соломой):
-- Закусим, что ли, сосед?
Павел Николаевич сочувственно улыбнулся. Что-то запаздывал общий обед,
да его и не хотелось после того, как со смаком перекладывал Максим Петрович
каждый продукт. Да и в самом Максиме Петровиче, в улыбке его толстых губ,
было приятное, плотоядное, отчего именно за обеденный стол тянуло с ним
сесть.
-- Давайте,-- пригласил Русанов к своей тумбочке.-- У меня тут тоже
кой-что...
-- А -- стаканчиков? -- нагнулся Чалый, уже ловкими руками перенося на
тумбочку к Русанову банки и св?ртки.
-- Да ведь нельзя! -- покачал головой Павел Николаевич.-- При наших
болезнях запрещено строго... За месяц никто в палате и подумать не дерзнул,
а Чалому иначе казалось и дико.
-- Тебя как зовут? -- уже был он в его проходе и сел колени к коленям.
-- Павел Николаич.
-- Паша! -- положил ему Чалый дружескую руку на плечо.-- Не слушай ты
врачей! Они лечат, они и в могилу мечут. А нам надо жить -- хвост морковкой!
Убежд?нность и дружелюбие были в немудром лице Максима Чалого. А в
клинике -- суббота, и все лечения уже отложены до понедельника. А за
сереющим окном лил дождь, отделяя от Русанова всех его родных и приятелей. А
в газете не было траурного портрета, и обида мутная сгустилась на душе.
Светили лампы яркие, намного опережая долгий-долгий вечер, и с этим
истинно-приятным человеком можно было сейчас выпить, закусить, а потом
играть в покер. (Вот новинка будет и для друзей. Павла Николаевича --
покер!)
А у Чалого, ловкача, бутылка уже лежала тут, под подушкой. Пробку он
пальцем сковырнул и по полстакана налил у самых колен. Тут же они их и
сдвинули.
Истинно по-русски пренебрег Павел Николаевич и недавними страхами, и
запретами, и зароками, и только хотелось ему тоску с души сплеснуть да
чувствовать теплоту. {219}
-- Будем жить! Будем жить, Паша! -- внушал Чалый, и его смешноватое
лицо налилось строгостью и даже лютостью.-- Кому нравится -- пусть дохнет, а
мы с тобой будем жить!
С тем и выпили. Русанов за этот месяц очень ослабел, ничего не пил
кроме слабенького красного -- и теперь его сразу обожгло, и от минуты к
минуте расходилось, расплывалось и убеждало, что нечего голову дурить, что и
в раковом люди живут, и отсюда выходят.
-- И сильно болят эти?.. полипы? -- спрашивал он.
-- Да побаливают. А я не даюсь!.. Паша! От водки хуже не может быть,
пойми! Водка от всех болезней лечит. Я и на операцию спирта выпью, а как ты
думал? Вон, во флаконе... Почему спирта -- он всос?тся сразу, воды лишней не
останется. Хирург желудок разворотит -- ничего не найд?т, чисто! А я --
пьяный!.. Ну, да сам ты на фронте был, знаешь: как наступление -- так
водка... Ранен был?
-- Нет.
-- Повезло!.. А я -- два раза: сюда и сюда вот... А в стаканах опять
было два по сто.
-- Да нельзя больше,-- мягко упирался Павел Николаевич.-- Опасно.
-- Чего опасно? Кто тебе вколотил, что опасно?.. Помидорчики бери! Ах,
помидорчики!
И правда, какая разница -- сто или двести грамм, если уж переступил?
Двести или двести пятьдесят, если умер великий человек -- и о н?м
замалчивают? В добрую память Хозяина опрокинул Павел Николаевич и следующий
стакан. Опрокинул, как на поминках. И губы его скривились грустно. И
втягивал он ими помидорчики. И, с Максимом лоб в лоб, слушал сочувственно.
-- Эх, красненькие! -- рассуждал Максим.-- Здесь за килограмм рубь, а в
Караганду свези -- тридцать. И как хватают! А возить -- нельзя. А в багаж --
не берут. Почему -- нельзя? Вот скажи мне -- почему нельзя?..
Разволновался Максим Петрович, глаза его расширились, и стоял в них
напряж?нный поиск -- смысла! Смысла бытия.
-- Прид?т к начальнику станции человечишко в пиджачке старом: "Ты --
жить хочешь, начальник?" Тот -- за телефон, думает -- его убивать пришли...
А человек ему на стол -- три бумажки. Почему -- нельзя? Как так -- нельзя?
Ты жить хочешь -- и я жить хочу. Вели мои корзины в багаж принять! И жизнь
побеждает, Паша! Едет поезд, называется "пассажирский", а весь --
помидорный, на полках -- корзины, под полками -- корзины. Кондуктору --
лапу, контрол?ру -- лапу. От границы Дороги -- другие контрол?ры, и им лапу.
Покруживало Русанова, и растеплился он очень и был сейчас сильней своей
болезни. Но что-то такое, кажется, говорил Максим, что не могло быть
увязано... Увязано... Что шло вразрез...
-- Это -- вразрез! -- уп?рся Павел Николаевич.-- Зачем же?.. Это --
нехорошо... {220}
-- Нехорошо? -- удивился Чалый.-- Так малосольный бери! Так вот икорку
баклажанную!.. В Караганде написано камнем по камню: "Уголь -- это Хлеб".
Ну, то есть, для промышленности. А помидорчиков для людей -- и н-нет. И не
привезут деловые люди -- н-не будет. Хватают по четвертной за килограмм -- и
спасибо говорят. Хоть в глаза помидоры эти видят -- а то б не видели. И до
чего ж там долдоны, в Караганде,-- ты не представляешь! Набирают охранников,
лбов, и вместо того, чтоб их за яблоками послать, вагонов сорок подкинуть --
расставляют по всем степным дорогам -- перехватывать, если кто повез?т
яблоки в Караганду. Не допускать! Так и дежурят, охломоны!..
-- Это что ж -- ты? Ты? -- огорчился Павел Николаевич.
-- Зачем я? Я, Паша, с корзинами не езжу. Я -- с портфельчиком. С
чемоданчиком. Майоры, подполковники в кассу стучат: командировочное
кончается! А билетов -- нет! Нет!!.. А я туда не стучу, я всегда уеду. Я на
каждой станции знаю: за билетом где нужно к кипятилыцику обратиться, где --
в камеру хранения. Учти, Паша: жизнь -- всегда побеждает!
-- А ты вообще -- кем работаешь?
-- Я, Паша,-- техником работаю. Хотя техникума не кончал. Агентом ещ?
работаю. Я так работаю, чтобы всегда -- с карманом. Где деньги платить
перестают -- я оттуда ухожу. Понял?
Что-то замечал Павел Николаевич, что не так получается, не в ту
сторону, кривовато даже. Но такой был хороший, вес?лый, свой человек --
первый за месяц. Не было духа его обидеть.
-- А -- хорошо ли? -- допытывался он только. -- Хорошо, хорошо! --
успокаивал Максим.-- И телятинку бери. Сейчас компотика твоего трахнем.
Паша! Один раз на свете жив?м -- зачем жить плохо? Надо жить хорошо, Паша!
С этим не мог не согласиться Павел Николаевич, это верно: один раз на
свете жив?м, зачем жить плохо? Только вот...
-- Понимаешь, Максим, это осуждается...-- мягко напоминал он.
-- Так ведь, Паша,-- так же душевно отвечал и Максим, держа его за
плечо.-- Так ведь это -- как посмотреть. Где как.
В глазу порошина -- и мулит, Кой-где пол-аршина -- и ...!
-- хохотал Чалый и пристукивал Русанова по колену, и Русанов тоже не
мог удержаться и трясся:
-- Ну, ты ж этих стихов знаешь!.. Ну, ты ж -- поэт, Максим!
-- А кем -- ты? Ты -- кем работаешь? -- доведывался новый друг.
Как ни в обнимку они уже толковали, а тут Павел Николаевич невольно
приосанился:
-- Вообще -- по кадрам.
Соскромничал он. Повыше был, конечно.
-- А -- где?
Павел Николаевич назвал. {221}
-- Слушай! -- обрадовался Максим.-- Надо одного хорошего человечка
устроить! Вступительный взнос -- это как полагается, не беспокойся!
-- Ну, что ты! Ну, как ты мог подумать! -- обиделся Павел Николаевич.
-- А -- чего думать? -- поразился Чалый, и опять тот же поиск смысла
жизни, немного расплывшийся от выпитого, задрожал в его глазах.-- А если
кадровикам вступительных взносов не брать -- так на что им и жить? На что
детей воспитывать? У тебя сколько детей?
-- У вас газетка -- освободилась? -- раздался над ними глухой
неприятный голос.
Это -- Филин прибр?л из угла, с недобрыми от?чными глазами, в
распахнутом халате.
А Павел Николаевич, оказывается, на газете сидел, примял.
-- Пожалуйста, пожалуйста! -- подхватился Чалый, вытаскивая газету
из-под Русанова.-- Пусти, Паша! Бери, папаша, чего другого, этого не жаль.
Шулубин сумрачно взял газету и хотел идти, но тут его задержал
Костоглотов. Как Шулубин упорно молча на всех смотрел, так и Костоглотов
начал к нему присматриваться, а сейчас видел особенно близко и хорошо. Кто
мог быть этот человек? с таким нерядовым лицом?
С развязностью пересыльных встреч, где в первую же минуту любого
человека можно спросить о ч?м угодно, Костоглотов и сейчас из лежачего,
полуопрокинутого положения спросил:
-- Папаша, а кем вы работаете, а?
Не глаза, а всю голову Шулубин повернул на Костоглотова. Ещ? посмотрел
на него, не мигая. Продолжая смотреть, странно как-то обв?л кругообразно
шеей, будто воротник его теснил, но никакой воротник ему не мешал, просторен
был ворот нижней сорочки. И вдруг ответил, не отказался:
-- Библиотекарем.
-- А где? -- не зевнул Костоглотов сунуть и второй вопрос.
-- В сельхозтехникуме.
Неизвестно почему -- да наверно за тяжесть взгляда, за молчание сыч?вое
из угла, захотелось Русанову его как-нибудь унизить, на место поставить. А
может, водка в н?м говорила, и он громче, чем надо, легкомысленнее, чем
надо, окрикнул:
-- Беспартийный, конечно?
Филин посмотрел табачными глазами. Мигнул, будто не веря вопросу. Ещ?
мигнул. И вдруг раскрыл зев:
-- Наоборот.
И -- пош?л через комнату.
Он неестественно как-то ш?л. Где-то ему т?рло или кололо. Он скорее
ковылял с разбросанными полами халата, неловко наклонялся, напоминая большую
птицу,-- с крыльями, обрезанными неровно, чтоб она не могла взлететь.

www.lib.ru

viperson.ru

Док. 534399
Перв. публик.: 20.12.00
Последн. ред.: 05.06.12
Число обращений: 295

  • Раковый корпус

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``