Хирургическим больным, то есть тем, чью опухоль намечено было пресекать
операцией, не хватало места в палатах нижнего этажа, и их клали также
наверху, вперемежку с "лучевыми", кому назначалось облучение или химия.
Поэтому наверху каждое утро шло два обхода: лучевики смотрели своих больных,
хирурги -- своих.
Но четв?ртого февраля была пятница, операционный день, и хирурги обхода
не делали. Доктор же Вера Корнильевна Гангарт, лечащий врач лучевых, после
пятиминутки тоже не пошла сразу обходить, а лишь, поравнявшись с дверью
мужской палаты, заглянула туда.
Доктор Гангарт была невысока и очень стройна -- казалось очень стройной
оттого, что у не? подч?ркнуто узко сходилось в поясном перехвате. Волосы е?,
немодно положенные узлом на затылок, были светлее ч?рных, но и темней
т?мно-русых -- те, при которых нам предлагают невразумительное слово
"шатенка", а сказать бы: ч?рнорусые -- между ч?рными и русыми.
Е? заметил Ахмаджан и закивал радостно. И Костоглотов успел поднять
голову от большой книги и поклониться издали. И она обоим им улыбнулась и
подняла палец, как предупреждают детей, чтоб сидели без не? тихо. И тут же,
уклоняясь от дверного про?ма, ушла.
Сегодня она должна была обходить палаты не одна, а с заведующей лучевым
отделением Людмилой Афанасьевной Донцовой, но Людмилу Афанасьевну вызвал и
задерживал Низамутдин Бахрамович, главврач.
Только в эти дни своих обходов, раз в неделю, Донцова жертвовала
рентгено-диагностикой. Обычно же два первых лучших {32} утренних часа, когда
острей всего глаз и яснее ум, она сидела со своим очередным ординатором
перед экраном. Она считала это самой сложной частью своей работы и более чем
за двадцать лет е? поняла, как дорого обходятся ошибки именно в диагнозе. У
не? в отделении было три врача, все молодые женщины, и чтобы опыт каждой из
них был равномерен, и ни одна не отставала бы от диагностики, Донцова
кругообразно сменяла их, держа по три месяца на первичном амбулаторном
при?ме, в рентгенодиагностическом кабинете и лечащим врачом в клинике.
У доктора Гангарт ш?л сейчас этот третий период. Самым главным, опасным
и наименее исследованным здесь было -- следить за верною дозировкой
облучения. Не было такой формулы, по которой можно было бы рассчитать
интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые
безвредные для остального тела. Формулы не было, а был -- некий опыт, некое
чуть? и возможность сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция
-- но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не
губить здоровых клеток.
Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности:
вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях
болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфл?нные бланки, но Вера
Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у не? были свои
больные -- не бледное сплетение светов и теней на экране, а свои живые
постоянные люди, которые верили ей, ждали е? голоса и взгляда. И когда ей
приходилось передавать обязанности лечащего врача, ей всегда было жалко
расставаться с теми, кого она не долечила.
Дежурная медсестра, Олимпиада Владиславовна, пожилая, седоватая, очень
осанистая женщина, с виду солиднее иных врачей, объявила по палатам, чтобы
лучевые не расходились. Но в большой женской палате только как будто и ждали
этого объявления -- сейчас же одна за другой женщины в однообразных серых
халатах потянулись на лестницу и куда-то вниз: посмотреть, не приш?л ли
сметанный дед; и не пришла ли та бабка с молоком; заглядывать с крыльца
клиники в окна операционных (поверх забеленной нижней части видны были
шапочки хирургов и сест?р, и яркие верхние лампы); и вымыть банку над
раковиной; и кого-то навестить.
Не только их операционная судьба, но ещ? эти серые бумазейные
обтрепавшиеся палаты, неопрятные на вид, даже когда они были вполне чисты,
Отъединяли, отрывали женщин от их женской доли и женского обаяния. Покрой
халатов был никакой: они были асе просторны так, чтобы любая толстая женщина
могла в любой запахнуться, и рукава шли бесформенными широкими трубами.
Бело-розовые полосатые курточки мужчин были гораздо аккуратнее, женщинам же
не выдавали платья, а только -- эти халаты, лиш?нные петель и пуговиц. Одни
подшивали их, другие-удлиняли, все однообразно затягивали бумазейные пояса,
чтоб не обнажать сорочек и так же однообразно стягивали рукою полы на груди.
Угнет?нная болезнью и убогая в таком халате, женщина не могла обрадовать
ничьего взгляда и понимала это. {33}
А в мужской палате все, кроме Русанова, ждали обхода спокойно,
малоподвижно.
Старый узбек, колхозный сторож Мурсалимов, лежал вытянувшись на спине
поверх застеленной постели, как всегда в своей вытертой-перевытертой
тюбетейке. Он уж тому, должно быть, рад был, что кашель его не рвал. Он
сложил руки на задышливой груди и смотрел в одну точку потолка. Его
темно-бронзовая кожа обтягивала почти череп: видны были реберки носовой
кости, скулы, острая подбородочная кость за клинышком бородки. Уши его
утончились и были совсем плоские хрящики. Ему уже немного оставалось
досохнуть и дотемнеть до мумии.
Рядом с ним средолетний казах чабан Егенбердиев на своей кровати не
лежал, а сидел, поджав ноги накрест, будто дома у себя на кошме. Ладонями
больших сильных рук он держался за круглые большие колени -- и так ж?стко
сцеплено было его тугое ядр?ное тело, что если он и чуть покачивался иногда
в своей неподвижности, то лишь как заводская труба или башня. Его плечи и
спина распирали курточку, и манжеты е? едва не рвались на мускулистых
предлокотьях. Небольшая язвочка на губе, с которой он приехал в эту
больницу, здесь под трубками обратилась в большой темно-багровый струп,
который заслонял ему рот и мешал есть и пить. Но он не метался, не суетился,
не кричал, а мерно и дочиста выедал из тарелок и вот так спокойно часами мог
сидеть, смотря никуда.
Дальше, на придверной койке, шестнадцатилетний Д?ма вытянул больную
ногу по кровати и вс? время чуть поглаживал, массировал грызущее место
голени ладонью. А другую ногу он поджал, как кот?нок, и читал, ничего не
замечая. Он вообще читал вс? то время, что не спал и не проходил процедур. В
лаборатории, где делались все анализы, у старшей лаборантки был шкаф с
книгами, и уже Д?ма туда был допущен и менял себе книги сам, не дожидаясь,
пока обменят всей палате. Сейчас он читал журнал в синеватой обложке, но не
новый, а потр?панный и выгоревший на солнце -- новых не было в шкафу
лаборантки.
И Прошка, добросовестно, без морщин и ямок застлав свою койку, сидел
чинно, терпеливо, спустив ноги на пол, как вполне здоровый человек. Он и был
вполне здоров -- в палате ни на что не жаловался, не имел никакого наружного
поражения, щ?ки были налиты здоровою смуглостью, а по лбу -- выложен гладкий
чубчик. Парень он был хоть куда, хоть на танцы.
Рядом с ним Ахмаджан, не найдя с кем играть, положил на одеяло шашечную
доску углом и играл сам с собой в уголки.
Ефрем в своей бинтовой как броневой обмотке, с некрутящейся головой, не
топал по проходу, не нагонял тоски, а подмостясь двумя подушками повыше, без
отрыву читал книгу, навязанную ему вчера Костоглотовым. Правда, страницы он
переворачивал так редко, что можно было подумать -- дремлет с книгой.
А Азовкин вс? так же мучился, как и вчера. Он может быть и совсем не
спал. По подоконнику и тумбочке были разбросаны его {34} вещи, постель вся
сбита. Лоб и виски его пробивала испарина, по ж?лтому лицу переходили все те
искорчины болей, которые он ощущал внутри. То он становился на пол, локтями
упирался в кровать и стоял так, согнутый. То брался обеими руками за живот и
складывался в животе. Он уже много дней в комнате не отвечал на вопросы,
ничего о себе не говорил. Речь он тратил только на выпрашивание лишних
лекарств у сест?р и врачей. И когда приходили к нему на свидание домашние,
он посылал их покупать ещ? этих лекарств, какие видел здесь.
За окном был пасмурный, безветренный, бесцветный день. Костоглотов,
вернувшись с утреннего рентгена и не спросясь Павла Николаевича, отворил над
собой форточку, и оттуда тянуло сыроватым, правда не холодным.
Опасаясь простудить опухоль, Павел Николаевич обмотал шею и отсел к
стене. Какие-то тупые все, покорные, полубр?вна! Кроме Азовкина здесь,
видимо, никто не страдает по-настоящему. Как сказал, кажется, Горький,
только тот достоин свободы, кто за не? ид?т на бой. Так -- и выздоровления.
Павел-то Николаевич уже предпринял утром решительные шаги. Едва открылась
регистратура, он пош?л позвонить домой и сообщил жене ночное решение: через
все каналы добиваться направления в Москву, а здесь не рисковать, себя не
губить. Капа -- пробивная, она уже действует. Конечно, это было малодушие:
испугаться опухоли и лечь сюда. Ведь это только кому сказать -- с тр?х часов
вчерашнего дня никто даже не приш?л пощупать -- раст?т ли его опухоль. Никто
не дал лекарства. Повесили температурный листок для дураков. Не-ет, лечебные
учреждения у нас ещ? надо подтягивать и подтягивать.
Наконец, появились врачи,-- но опять не вошли в комнату: остановились
там, за дверью, и изрядно постояли около Сибгатова. Он открывал спину и
показывал им. (Тем временем Костоглотов спрятал свою книгу под матрас.)
Но вот вошли и в палату -- доктор Донцова, доктор Гангарт и осанистая
седая сестра с блокнотом в руках и полотенцем на локте. Вход нескольких
сразу белых халатов вызывает всегда прилив внимания, страха и надежды -- и
тем сильней все три чувства, чем белее халаты и шапочки, чем строже лица.
Тут строже и торжественней всех держалась сестра, Олимпиада Владиславовна:
для не? обход был как для дьякона богослужение. Это была та сестра, для
которой врачи -- выше простых людей, которая знает, что врачи вс? понимают,
никогда не ошибаются, не дают неверных назначений. И всякое назначение она
вписывает в свой блокнот с ощущением почти счастья, как молодые сестры уже
не делают.
Однако, и войдя в палату, врачи не поспешили к койке Русанова! Людмила
Афанасьевна -- крупная женщина с простыми крупными чертами лица, с уже
пепелистыми, но стрижеными и подвитыми волосами, сказала общее негромкое
"здравствуйте", и у первой же койки, около Д?мы, остановилась, изучающе
глядя на него.
-- Что читаешь, Д?ма? {35}
(Не могла найти вопроса поумней! В служебное время!) По привычке
многих, Д?ма не назвал, а вывернул и показал голубоватую поблекшую обложку
журнала. Донцова сощурилась.
-- Ой, старый какой, позапрошлого года. Зачем?
-- Здесь-статья интересная,--значительно сказал Д?ма.
-- О ч?м же?
-- Об и с к р е н н о с т и! -- ещ? выразительней ответил он.-- О том,
что литература без искренности...
Он спускал больную ногу на пол, но Людмила Афанасьевна быстро его
предупредила:
-- Не надо! Закати.
Он закатил штанину, она присела на его кровать и осторожно издали,
несколькими пальцами стала прощупывать ногу.
Вера Корнильевна, позади не? опершись о кроватную спинку и глядя ей
через плечо, сказала негромко:
-- Пятнадцать сеансов, три тысячи "эр".
-- Здесь больно?
-- Больно.
-- А здесь?
-- Ещ? и дальше больно.
-- А почему ж молчишь? Герой какой! Ты мне говори, откуда больно.
Она медленно выщупывала границы.
-- А само болит? Ночью?
На чистом Д?мином лице ещ? не росло ни волоска. Но
постоянно-напряж?нное выражение очень взрослило его.
-- И день и ночь грыз?т.
Людмила Афанасьевна переглянулась с Гангарт.
-- Ну вс?-таки, как ты замечаешь -- за это время стало сильней грызть
или слабей?
-- Не знаю. Может, немного полегче. А может -- кажется.
-- Кровь,-- попросила Людмила Афанасьевна, и Гангарт уже протягивала ей
историю болезни. Людмила Афанасьевна почитала, посмотрела на мальчика.
-- Аппетит есть?
-- Я всю жизнь ем с удовольствием,-- ответил Д?ма с важностью.
-- Он стал у нас получать дополнительное,-- голосом няни нараспев
ласково вставила Вера Корнильевна и улыбнулась Д?ме. И он ей.-- Трансфузия?
-- тут же тихо отрывисто спросила Гангарт у Донцовой, беря назад историю
болезни.
-- Да. Так что ж, Д?ма? -- Людмила Афанасьевна изучающе смотрела на
него опять.-- Рентген продолжим?
-- Конечно, продолжим! -- осветился мальчик.
И благодарно смотрел на не?.
Он так понимал, что это -- вместо операции. И ему казалось, что Донцова
тоже так понимает. (А Донцова-то понимала, что прежде чем оперировать
саркому кости, надо подавить е? активность рентгеном и тем предотвратить
метастазы.) {36}
Егенбердиев уже давно приготовился, насторожился и, как только Людмила
Афанасьевна встала с соседней койки, поднялся в рост в проходе, выпятил
грудь и стоял по-солдатски.
Донцова улыбнулась ему, приблизилась к его губе и рассматривала струп.
Гангарт тихо читала ей цифры.
-- Ну! Очень хорошо! -- громче, чем надо, как всегда говорят с
иноязычными, ободряла Людмила Афанасьевна.-- Вс? ид?т хорошо, Егенбердиев!
Скоро домой пойд?шь!
Ахмаджан, уже зная свои обязанности, перев?л по-узбекски (они с
Егенбердиевым понимали друг друга, хотя каждому язык другого казался
искаж?нным).
Егенбердиев с надеждой, с доверием и даже восторженно уставился в
Людмилу Афанасьевну -- с тем восторгом, с которым эти простые души относятся
к подлинно образованным и подлинно полезным людям. Но вс? же пров?л рукой
около своего струпа и спросил.
-- А стало -- больше? раздулось? -- перев?л Ахмаджан.
-- Это вс? отвалится! Так быть должно! -- усиленно громко вговаривала
ему Донцова.-- Вс? отвалится! Отдохн?шь три месяца дома -- и опять к нам!
Она перешла к старику Мурсалимову. Он уже сидел, спустив ноги, и сделал
попытку встать навстречу ей, но она удержала его и села рядом. С той же
верой в е? всемогущество смотрел на не? и этот высохший бронзовый старик.
Она через Ахмаджана спрашивала его о кашле и велела закатить рубашку,
подавливала грудь, где ему больно, и выстукивала рукою через другую руку,
тут же слушала Веру Корнильевну о числе сеансов, крови, уколах, и молча сама
смотрела в историю болезни. Когда-то было вс? нужное, вс? на месте в
здоровом теле, а сейчас вс? было лишнее и выпирало -- какие-то узлы, углы...
Донцова назначила ему ещ? другие уколы и попросила показать из тумбочки
таблетки, какие он пь?т.
Мурсалимов вынул пустой флакон из-под поливитаминов. "Когда купил?" --
спрашивала Донцова. Ахмаджан перев?л: третьего дня.-- "А где же таблетки?"
-- Выпил.
-- Как выпил?? -- изумилась Донцова.-- Сразу все?
-- Нет, за два раза,-- перев?л Ахмаджан.
Расхохотались врачи, сестра, русские больные, Ахмаджан, и сам
Мурсалимов приоткрыл зубы, ещ? не понимая.
И только Павла Николаевича их бессмысленный, несвоевременный смех
наполнял негодованием. Ну, сейчас он их отрезвит! Он выбирал позу, как лучше
встретить врачей, и решил, что полул?жа больше подчеркн?т.
-- Ничего, ничего! -- одобрила Донцова Мурсалимова. И назначив ему ещ?
витамин "С", обтерев руки о полотенце, истово подставленное сестрой, с
озабоченностью повернулась перейти к следующей койке. Теперь, обращ?нная к
окну и близко к нему, она сама выказывала нездоровый сероватый цвет лица и
глубоко-усталое, едва ли не больное выражение. {37}
Лысый, в тюбетейке и в очках, строго сидящий в постели, Павел
Николаевич почему-то напоминал учителя, да не какого-нибудь, а заслуженного,
вырастившего сотни учеников. Он дождался, когда Людмила Афанасьевна подошла
к его кровати, поправил очки и объявил:
-- Так, товарищ Донцова. Я вынужден буду говорить в Минздраве о
порядках в этой клинике. И звонить товарищу Остапенко.
Она не вздрогнула, не побледнела, может быть землистее стал цвет е?
лица. Она сделала странное одновременное движение плечами -- круговое, будто
плечи устали от лямок и нельзя было дать им свободу.
-- Если вы имеете л?гкий доступ в Минздрав,-- сразу согласилась она,--
и даже можете звонить товарищу Остапенко, я добавлю вам материала, хотите?
-- Да уж добавлять некуда! Такое равнодушие, как у вас, ни в какие
ворота не лезет! Я в о с е м н а д ц а т ь часов здесь! -- а меня никто не
лечит! А между тем я...
(Не мог он ей больше высказать! Сама должна была понимать!)
Все в комнате молчали и смотрели на Русанова. Кто принял удар, так это
не Донцова, а Гангарт -- она сжала губы в ниточку и схмурилась, и лоб
стянула, как будто непоправимое видела и не могла остановить.
А Донцова, нависая над сидящим Русановым, крупная, не дала себе воли
даже нахмуриться, только плечами ещ? раз кругоподобно провела и сказала
уступчиво, тихо:
-- Вот я пришла вас лечить.
-- Нет, уж теперь поздно! -- обрезал Павел Николаевич.-- Я насмотрелся
здешних порядков -- и ухожу отсюда. Никто не интересуется, никто диагноза не
ставит!
Его голос непредусмотренно дрогнул. Потому что действительно было
обидно.
-- Диагноз вам поставлен,-- размеренно сказала Донцова, обеими руками
держась за спинку его кровати.-- И вам некуда идти больше, с этой болезнью в
нашей республике вас нигде больше не возьмутся лечить.
-- Но ведь вы сказали -- у меня не рак?!.. Тогда объявите диагноз!
-- Вообще мы не обязаны называть больным их болезнь. Но если это
облегчит ваше состояние, извольте: лимфогранулематоз.
-- Так значит, не рак!!
-- Конечно, нет.-- Даже естественного озлобления от спора не было в е?
лице и голосе. Ведь она видела его опухоль в кулак под челюстью. На кого ж
было сердиться? -- на опухоль? -- Вас никто не неволил ложиться к нам. Вы
можете выписаться хоть сейчас. Но помните...-- Она поколебалась. Она
примирительно предупредила его: -- Умирают ведь не только от рака.
-- Вы что -- запугать меня хотите?! -- вскрикнул Павел Николаевич.--
Зачем вы меня пугаете? Это не методически! -- ещ? бойко резал он, но при
слове "умирают" вс? охолодело у него внутри. {38}
Уже мягче он спросил: -- Вы что, хотите сказать, что со мной так
опасно?
-- Если вы будете переезжать из клиники в клинику -- конечно.
Снимите-ка шарфик. Встаньте, пожалуйста.
Он снял шарфик и стал на пол. Донцова начала бережно ощупывать его
опухоль, потом и здоровую половину шеи, сравнивая. Попросила его сколько
можно запрокинуть голову назад (не так-то далеко она и запрокинулась, сразу
потянула опухоль), сколько можно наклонить впер?д, повернуть налево и
направо.
Вот оно как! -- голова его, оказывается, уже почти не имела свободы
движения -- той л?гкой изумительной свободы, которую мы не замечаем, обладая
ею.
-- Куртку снимите, пожалуйста.
Куртка его зелено-коричневой пижамы расст?гивалась крупными пуговицами
и не была тесна, и кажется бы не трудно было е? снять, но при вытягивании
рук отдалось в шее, и Павел Николаевич простонал. О, как далеко зашло дело!
Седая осанистая сестра помогла ему выпутаться из рукавов.
-- Под мышками вам не больно? -- спрашивала Донцова.-- Ничто не мешает?
-- А что, и там может заболеть? -- голос Русанова совсем упал и был ещ?
тише теперь, чем у Людмилы Афанасьевны.
-- Поднимите руки в стороны! -- и сосредоточенно, остро давя, щупала у
него под мышками.
-- А в ч?м будет лечение? -- спросил Павел Николаевич.
-- Я вам говорила: в уколах.
-- Куда? Прямо в опухоль?
-- Нет, внутривенно.
-- И часто?
-- Три раза в неделю. Одевайтесь.
-- А операция -- невозможна?
(Он спрашивал -- "невозможна?", но больше всего боялся именно лечь на
стол. Как всякий больной, он предпочитал любое другое долгое лечение.)
-- Операция бессмысленна.-- Она вытирала руки о подставленное
полотенце.
И хорошо, что бессмысленна! Павел Николаевич соображал. Вс?-таки надо
посоветоваться с Капой. Обходные хлопоты тоже не просты. Влияния-то нет у
него такого, как хотелось бы, как он здесь держался. И позвонить товарищу
Остапенко совсем не было просто.
-- Ну хорошо, я подумаю. Тогда завтра решим?
-- Нет,-- неумолимо приговорила Донцова.-- Только сегодня. Завтра мы
укола делать не можем, завтра суббота.
Опять правила! Как будто не для того пишутся правила, чтоб их ломать!
-- Почему это вдруг в субботу нельзя?
-- А потому что за вашей реакцией надо хорошо следить -- в день укола и
в следующий. А в воскресенье это невозможно. {39}
-- Так что, такой серь?зный укол?.. Людмила Афанасьевна не отвечала.
Она уже перешла к Костоглотову.
-- Ну, а если до понедельника?..
-- Товарищ Русанов! Вы упрекнули, что восемнадцать часов вас не лечат.
Как же вы соглашаетесь на семьдесят два? -- (Она уже победила, уже давила
его кол?сами, и он ничего не мог!..) -- Мы или бер?м вас на лечение или не
бер?м. Если да, то сегодня в одиннадцать часов дня вы получите первый укол.
Если нет -- вы распишетесь, что отказываетесь от нашего лечения, и сегодня
же я вас выпишу. А три дня ждать в бездействии мы не имеем права. Пока я
кончу обход в этой комнате -- продумайте и скажите.
Русанов закрыл лицо руками.
Гангарт, глухо затянутая халатом почти под горло, беззвучно миновала
его. И Олимпиада Владиславовна проплыла мимо, как корабль.
Донцова устала от спора и надеялась у следующей кровати порадоваться. И
она и Гангарт уже заранее чуть улыбались.
-- Ну, Костоглотов, а что скажете вы? Костоглотов, немного пригладивший
вихры, ответил громко, уверенно, голосом здорового человека:
-- Великолепно, Людмила Афанасьевна! Лучше не надо! Врачи
переглянулись. У Веры Корнильевны губы лишь чуть улыбались, а зато глаза --
просто смеялись от радости.
-- Ну вс?-таки,-- Донцова присела на его кровать.-- Опишите словами --
что вы чувствуете? Что за это время изменилось?
-- Пожалуйста! -- охотно взялся Костоглотов.-- Боли у меня ослабились
после второго сеанса, совсем исчезли после четв?ртого. Тогда же упала и
температура. Сплю я сейчас великолепно, по десять часов, в любом положении
-- и не болит. А раньше я такого положения найти не мог. На еду я смотреть
не хотел, а сейчас вс? подбираю и ещ? добавки прошу. И не болит.
-- И не болит? -- рассмеялась Гангарт.
-- А -- дают? -- смеялась Донцова.
-- Иногда. Да вообще о ч?м говорить? -- у меня просто изменилось
мироощущение. Я приехал вполне мертвец, а сейчас я живой.
-- И тошноты не бывает?
-- Нет.
Донцова и Гангарт смотрели на Костоглотова и сияли -- так, как смотрит
учитель на выдающегося отличника: больше гордясь его великолепным ответом,
чем собственными знаниями и опытом. Такой ученик вызывает к себе
привязанность.
-- А опухоль ощущаете?
-- Она мне уже теперь не мешает.
-- Но ощущаете?
-- Ну, когда вот ложусь -- чувствую лишнюю тяжесть, вроде бы даже
перекатывается. Но не мешает! -- настаивал Костоглотов.
-- Ну, лягте.
Костоглотов привычным движением (его опухоль за последний {40} месяц
щупали в разных больницах многие врачи и даже практиканты, и звали из
соседних кабинетов щупать, и все удивлялись) поднял ноги на койку, подтянул
колени, л?г без подушки на спину и обнажил живот. Он сразу почувствовал, как
эта внутренняя жаба, спутница его жизни, прилегла там где-то глубоко и
подавливала.
Людмила Афанасьевна сидела рядом и мягкими круговыми приближениями
подбиралась к опухоли.
-- Не напрягайтесь, не напрягайтесь,-- напоминала она, хотя и сам он
знал, но непроизвольно напрягался в защиту и мешал щупать. Наконец,
добившись мягкого доверчивого живота, она ясно ощутила в глубине, за
желудком, край его опухоли и пошла по всему контуру сперва мягко, второй раз
ж?стче, третий -- ещ? ж?стче.
Гангарт смотрела через е? плечо. И Костоглотов смотрел на Гангарт. Она
очень располагала. Она хотела быть строгой -- и не могла: быстро привыкала к
больным. Она хотела быть взрослой и тоже не получалось: что-то было в ней
девч?ночье.
-- Отч?тливо пальпируется по-прежнему,--установила Людмила
Афанасьевна.-- Стала площе, это безусловно. Отошла вглубь, освободила
желудок, и вот ему не больно. Помягчела. Но контур -- почти тот же. Вы --
посмотрите?
-- Да нет, я каждый день, надо с перерывами. РОЭ -- двадцать пять,
лейкоцитов -- пять восемьсот, сегментных... Ну, посмотрите сами...
Русанов поднял голову из рук и ш?потом спросил у сестры:
-- А -- уколы? Очень болезненно? Костоглотов тоже дознавался:
-- Людмила Афанасьевна! А сколько мне ещ? сеансов?
-- Этого сейчас нельзя посчитать.
-- Ну, вс?-таки. Когда примерно вы меня выпишете?
-- Что??? -- Она подняла голову от истории болезни.-- О ч?м вы меня
спросили??
-- Когда вы меня выпишете?-так же уверенно повторил Костоглотов. Он
обнял колени руками и имел независимый вид.
Никакого любования отличником не осталось во взгляде Донцовой. Был
трудный пациент с закоренело-упрямым выражением лица.
-- Я вас только начинаю лечить! -- осадила она его.-- Начинаю с
завтрашнего дня. А это вс? была л?гкая пристрелка. Но Костоглотов не
пригнулся.
-- Людмила Афанасьевна, я хотел бы немного объясниться. Я понимаю, что
я ещ? не излечен, но я не претендую на полное излечение.
Ну, выдались больные! -- один лучше другого. Людмила Афанасьевна
насупилась, вот когда она сердилась:
-- Что вообще вы говорите? Вы -- нормальный человек или нет?
-- Людмила Афанасьевна,--спокойно отв?л Костоглотов большой
рукой,--дискуссия о нормальности и ненормальности {41} современного человека
завела бы нас очень далеко... Я сердечно вам благодарен, что вы меня привели
в такое приятное состояние. Теперь я хочу в н?м немножечко пожить. А что
будет от дальнейшего лечения -- я не знаю.-- По мере того, как он это
говорил, у Людмилы Афанасьевны выворачивалась в нетерпении и возмущении
нижняя губа. У Гангарт зад?ргались брови, глаза е? переходили с одного на
другую, ей хотелось вмешаться и смягчить. Олимпиада Владиславовна смотрела
на бунтаря надменно.-- Одним словом, я не хотел бы платить слишком большую
цену сейчас за надежду пожить когда-нибудь. Я хочу положиться на защитные
силы организма...
-- Вы со своими защитными силами организма к нам в клинику на
четвереньках приползли! -- резко отповедала Донцова и поднялась с его
кровати.-- Вы даже не понимаете, чем вы играете! Я с вами и разговаривать не
буду!
Она взмахнула рукой по-мужски и отвернулась к Азовкину, но Костоглотов
с подтянутыми по одеялу коленями смотрел непримиримо, как ч?рный п?с:
-- А я, Людмила Афанасьевна, прошу вас поговорить! Вас, может быть,
интересует эксперимент, чем это кончится, а мне хочется пожить покойно. Хоть
годик. Вот и вс?.
-- Хорошо,-- бросила Донцова через плечо.-- Вас вызовут.
Раздосадованная, она смотрела на Азовкина, ещ? никак не переключаясь на
новый голос и новое лицо.
Азовкин не вставал. Он сидел, держась за живот. Он поднял только голову
навстречу врачам. Его губы не были сведены в один рот, а каждая губа
выражала сво? отдельное страдание. В его глазах не было никакого чувства,
кроме мольбы -- мольбы к глухим о помощи.
-- Ну, что, Коля? Ну как? -- Людмила Афанасьевна обняла его с плеча на
плечо.
-- Пло-хо,-- ответил он тихо, одним ртом, стараясь не выталкивать
грудью воздух, потому что всякий толчок л?гкими сразу же отдавался к животу
на опухоль.
Полгода назад он ш?л с лопатой через плечо во главе комсомольского
воскресника и пел во всю глотку -- а сейчас даже о боли своей не мог
рассказать громче ш?пота.
-- Ну, давай, Коля, вместе подумаем,-- так же тихо говорила Донцова.--
Может быть, ты устал от лечения? Может быть, тебе больничная обстановка
надоела? Надоела?
-- Да...
-- Ты ведь здешний. Может, дома отдохн?шь? Хочешь?.. Выпишем тебя на
месяц-на полтора?
-- А потом... примете?..
-- Ну, конечно, примем. Ты ж теперь наш. Отдохн?шь от уколов. Вместо
этого купишь в аптеке лекарство и будешь класть под язык три раза в день.
-- Синэстрол?..
-- Да.
Донцова и Гангарт не знали: все эти месяцы Азовкин фанатично {42}
вымаливал у каждой заступающей сестры, у каждого ночного дежурного врача
лишнее снотворное, лишнее болеутоляющее, всякий лишний порошок и таблетку
кроме тех, которыми его кормили и кололи по назначению. Этим запасом
лекарств, набитой матерчатой сумочкой, Азовкин готовил себе спасение вот на
этот день, когда врачи откажутся от него.
-- Отдохнуть тебе надо, Коленька... Отдохнуть... Было очень тихо в
палате, и тем слышней, как Русанов вздохнул, выдвинул голову из рук и
объявил:
-- Я уступаю, доктор. Колите!
www.lib.ru
viperson.ru
Док. 534380
Перв. публик.: 20.12.00
Последн. ред.: 05.03.11
Число обращений: 298
Раковый корпус
|
