Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания. Часть четвёртая (1987 - 1994). Глава 16Назад
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания. Часть четвёртая (1987 - 1994). Глава 16
К ВОЗВРАТУ
Переход на 1991 в СССР шёл очень будоражно. Многохитрый Шеварднадзе (про себя уже решивший уйти на Грузию?) - после всего, что он напутал и сдал во внешней политике Союза, - в декабре внезапно (и как бы угрожающе) заявил о своей отставке и мрачно предупреждал о каких-то тёмных силах, которые что-то страшное готовят. Общественность сразу заволновалась, и были оглашены воззвания не допустить диктатуру. Да не Горбачёв был адресат для таких воззваний. Хотя за шесть лет успел он двусмысленными манёврами изрядно растрясти и разладить жизнь в стране - но не собрался бы духом ни на свою диктатуру, ни - противостать чьей-нибудь. В общем настроении глубокого падения очередной беспомощный шаг Горбачёва был - мартовский референдум о сохранении СССР, - нервический поиск народной поддержки.
Однако при расшатанной всей обстановке в стране - что мог весить, какую опору представить референдум? Как поверхностно провели его - так за полгода результат его и смыло.
Год за годом мне всё больше виделся в происходящем даже не повтор Февраля Семнадцатого, а некая пародия, - настолько сегодняшние вещатели мельче, безкультурней и непорядочней прежней цензовой публики. (В феврале 91-го Давид Ремник, более других американских наблюдателей проникший в суть происходящего, - напечатал в Нью-Йорк ревью оф букс: Когда Солженицын в Обустройстве написал, что Перестройка ничего не дала, - эти слова казались жестокими. А сегодня - похоже, что так.)
А тем временем сложил-таки я с себя в 1990 полувековые доспехи Красного Колеса, кончил!!
Что дальше?
Оглянулся, приотпахнул - а неоконченной работы сколько! Своего неразобранного!
Начать - с массива тамбовских собранных материалов, и сколько ездил за ними по области, - ведь всё это я прочил для Красного Колеса. А теперь уже видно, отрезано - не войдёт. Кузьмина Гать, несравненный крестьянский поход на Тамбов - с вилами, под колокольный звон встречных сёл! Восстание в Пахотном Углу. Повстанческий центр в Каменке - уже так тщательно подготовленный в Октябре Шестнадцатого. Мятеж в Туголукове (его ещё с Августа захватил размашисто) и партизанские окопные и летучие бои. Партизанство по Сухой и Мокрой Панде и в урёмах Вороны. И сам же Тамбов уже начат в Октябре - отец Алоний, Зинаида - и повстанческое Каравайново. И как Арсений Благодарёв стал командиром партизанского полка. Штаб Тухачевского в Тамбове. Семьи повстанцев - в концлагеря, недоносительство на повстанцев - расстрел! И Георгий Жуков в отряде подавителей. Отца Михаила Молчанова котовцы вывели с литургии и зарубили на паперти. И весь накалённый сюжет с Эго. Да что теперь!
А разлив Освободительного Движения аж с 1901 года? Гнездование либеральных партий и группок, разлив амбиций и претензий. Нарастающий гремучий поток. Как либеральная ярость общества оттеснила работоспособное, скромное творческое земство. А ещё: история позднего русского либерализма туго переплетена с борьбой за еврейское равноправие в России, всё обострявшейся. И с начала же 900-х - эсеровский террор. За годы и годы - этих всех материалов взгромоздилась гора.
Сколько же накоплено - и оставлено за ободом Красного Колеса. Отжимал, обрезал - чтобы обод держал, не распёрло. И куда это всё теперь? вовсе покинуть, выкинуть? - жаль.
Может быть, что-то, из того же Тамбова, спасу в отдельных рассказах. Давно я задумал и томлюсь по жанру рассказов двучастных. Этот жанр - просто сам просится в жизнь. Мне видится несколько типов или видов таких рассказов. Простейший: один и тот же персонаж, или два-три их, в обеих частях-половинках, но разделённых временем - хоть малым, хоть годами. (Да это само собой, и незадуманно, встречается во многих литературных сюжетах.) Второй тип: половинки связаны общей темой или идеей, а персонажи - совсем разные. Третий тип: связь половинок может состоять в каком-либо предмете, событии, коснувшемся обеих. Четвёртый тип: вариантный. Идёт единый рассказ до какой-то точки, оттуда раздваивается; от этого развилка могло пойти вот так (и что из этого получилось), а могло эдак (и что получилось). Правда, это уже рассказ скорее трёхчастный.
И хочется такие рассказы попробовать! Ведь никогда не живёшь без следующей задачи, это неизбежный закон: она поселяется в тебе даже раньше, чем закончена предыдущая. Это - и сильная помеха окончанию каждой книги, крадёт время, сбивает. Но это же обещает и негасимость движения.
В конце мая 1991 достиг нас телефонными путями из новосозданного, пока неуверенно призрачного Министерства иностранных дел РСФСР запрос: Ельцин (ещё тогда не избранный в российские президенты, но вот изберут на днях), спешащий в конце июня первым же своим визитом представиться Президенту Соединённых Штатов, хочет приехать часа на два ко мне в Вермонт. Готов ли я его принять?
Очень было неожиданно для нас. А по сжатым срокам американского пребывания Ельцина выглядело даже и авантюрно: где ж выкроить время? Из Вашингтона до ближнего к нам аэродрома - в лучшем случае два часа, да оттуда к нам - почти час. Стало быть, всего ему нужно часов семь, откуда ж он их наберёт? Но - ждут моего ответа.
С такой прямотой - физической через океан, и ответственной по посту приезжающего, - вдруг живая и требовательная рука из России протянулась ко мне в Вермонт. Из одного сердечного порыва не мог Ельцин затеять такую сложность - ясно, что из расчёта политического, и ясно какого: выставить меня своим союзником против Горбачёва.
Ещё в Телёнке был такой прбомельк: а вдруг зовут на встречу с вождями? Западные рецензенты объясняли эти строки мелко, как им доступно: честолюбием, мегаломанией. Ничего они не поняли: я отвергал и встречи с испанским королём, с двумя американскими президентами, - а советских вождей и вовсе ставил нижайше, какая мне честь с ними встречаться? Но если можно повлиять на оздоровительный ход в моей стране? И вот теперь - российский Президент едет ко мне сам?
Аля позвонила Козыреву в Нью-Йорк, передала согласие на намеченный день: встретим на ближнем к нам аэродроме, а потом, без большой свиты, к нам домой - и часовая беседа у нас.
Что же я скажу Ельцину наедине? Ох, много чего. Начиная с этого опрометчивого кувырка с суверенитетом России, днём независимости России - от кого независимости? А миллионы русских в остальных республиках? их что, сбросим? - как же это у него в голове укладывается? И что это за мираж конфедерации государств из союзных республик? И - свежий тогда (майский) закон с бескрайними правами Госбезопасности, - что ж это делается? А ещё...? А...?
Я понимал, что у всех деятелей, всплывших на Перестройке, нет ощущения долготы исторической России, нет сознания ответственности перед протяжённостью Истории, - откуда б набраться им в их партийном прошлом? И не пополнить же в политической суматохе. Однако в разговоре наедине, может быть, можно что-то веско передать. Издали Ельцин был мне симпатичен, и я верил, что в чём-то важном сумею его подкрепить. Нуждается, нуждается он в подъёме уровня мыслей и действий; это так видно по его промахам.
В начале июня нам подтвердили, что Ельцин - условия встречи принял и рад ей. Ожидается в Штатах к 20 июня. Сопровождать его к нам будет охрана от Госдепартамента.
Однако сам этот шквальный приезд и эта необходимость немедленных политических заявлений - для меня, многолетнего неподвбиги, - был резкий, внезапный удар. Вот так сразу вдвинуться в самую гущу российской политики? Ведь - дни, и недели, и месяцы, и годы проходили у меня в равномерной работе над рукописями, над книгами, в переходе от одного письменного стола к другому, - и хотя сердце моё выколачивалось от страстного отзыва на политические события, попрашивалось к бою, - но вот когда так прямо вдвинулся в Пять Ручьёв призыв к политическому действию - я почувствовал себя не готовым, совсем не в том темпе. Да ведь только начни? После Ельцина, откройся эта дорожка, начнут приезжать и другие? И что останется от моей работы?
Но уже 15-го позвонил из Москвы благорасположенный к нам чиновник МИДа РСФСР: Не всё можно сказать по телефону, но в Москве - некоторые колебания. Есть противодействие - и вообще поездке в Америку, и особенно визиту в Кавендиш. (Аля так и ждала: как только план Ельцина ехать ко мне выйдет из круга тесных советников - ему сразу начнут перечить и постараются не допустить поездки.)
И мы испытали облегчение.
А через несколько дней напряженье и вовсе снялось. Приехал Ельцин в Вашингтон - сутки никакого к нам звонка не было. Ближе к полночи позвонил Козырев: не приедет, не помещается в график. Аля дерзко спросила: Что, не пустили? Было давление? Козырев мялся: Да, было. Но Борис Николаевич так переживал. Аля: Передайте, пусть не переживает. И поспешила втиснуть: Только, как бы ни давили, пусть не принимает программу гарвардской группы и Международного Валютного Фонда, закабалят. Тон Козырева стал заинтересованным: А почему? Тут все очень настаивают. Аля, достаточно вооружённая, изложила ему всю вредность затеи и обречённость России на долговой капкан. Да всуе... Кто ж тогда предвидел всю трясину, куда этот ещё никому не известный Козырев погребёт?
Ещё сколько б там я своими советами Ельцину помог, - а вряд ли.
И я освобождённо погрузился в свою работу.
Ещё в эти как раз дни, благодарный соседнему Дартмутскому колледжу за многолетнюю его помощь во всех моих библиотечных заказах по всей Америке, принял у них почётную степень. Каждый год куда-нибудь звали за степенью - неизменно отклонял. А тут не мог, - как бы я работал все эти годы без них!
Я в те недели и сильно болел. Из-за прохода желчных камней пришлось оперироваться, был и опасный момент.
А дальше - загорелось в Москве 19 августа, и мы все, с сыновьями, загорелись от него.
Создание ГКЧП легковесными языками было названо путчем. Название это - никак не оправдано. Путч - это всегда переворот: какая-то кучка свергает существующую власть и занимает её место. 19 августа 1991 уже сидящая на власти кучка попыталась укрепить своё ослабшее положение. (И даже - власть в полном своём составе, ибо лукавый сокрыв Горбачёва в Форос никого не мог обмануть: он, по своей неизбывной нерешительности, просто страховался на случай провала.) Такими рывками по закручиванию гаек была полна история СССР на всём своём протяжении, десятки были подобных актов, они никогда не встречали народного сопротивления, и никто не называл их путчами. Вся новизна была именно в том, что проступило сильное общественное сопротивление, а Ельцин вовремя его возглавил. А коммунистическая власть, - и в этом-то и был Знак смены эпохи, - власть потеряла ту решительность подавления, какую всегда имела, и застыла в растерянности. Общественная раскачка Гласности уже оказалась по амплитуде так велика, что собирала к Белому дому тысячи и тысячи добровольных защитников - безоружных, но одушевлённых не уступить коммунизму вновь. Туда стянулись и все возрасты до мальчишек, и пенсионерки, и студентки, агитирующие танкистов не подавлять, да и сами воины за годы Гласности стали не прежние, уже тронуло их сомнение, допустимо ли действовать против толпы. (Не стану тут писать, чего не знаю твёрдо, но как будто американцы подпитывали Ельцина в эти дни и информацией о действиях противника и какими-то мерами поддержки.) Воодушевление москвичей перед Белым домом было вполне революционное. В меньшем числе оставались и на ночь, разводя костры и тревожно вскакивая при каждом подозрительном шуме.
Когда увидели мы по телевизору, как снимают краном бутылку треклятого Дзержинского - как не дрогнуть сердцу зэка?! В Архипелаге я уже признался, как, принципиальный противник Больших Революций, я всем сердцем увлекался мятежным зэчьим порывом. Так и 21 августа - я ждал, я сердцем звал - тут же мятежного толпяного разгрома Большой Лубянки! Для этого градус - был у толпы, уже подполненной простонародьем, - и без труда бы разгромили, и с какими крупными последствиями, весь ход этой революции пошёл бы иначе, мог привести к быстрому очищению, - но амёбистые наши демократы отговорили толпу - и себе же на голову сохранили и старое КГБ, и КПСС, и многое из того ряда.
Утёсные события! Мне казалось (короткие сутки): такого великого дня не переживал я за всю жизнь. Наше с Алей высокое волнение уже делили и трое сыновей. (Им было от 16 до 19, они как раз были ещё с нами: Ермолай - перед отъездом на Тайвань; Степан - после школы и перед Гарвардом; Игнат - после трёх лондонских лет и перед филадельфийским Институтом Кёртиса. Они всё горячо обсуждали, Митя возбуждённо звонил из Нью-Йорка, а Ермолай-то отмлада и навсегда кипел политикой.)
Но я, из исторического опыта, хорошо знал минутный нрав революций: направления целых потом эпох определяются короткими часами, получасами решений и действий участвующих лиц. И я тревожно отсчитывал эти получасы и ждал определяющих деяний от победителей.
Упускались минуты, за ними - часы: отменить юридическую силу за Октябрьским переворотом 1917 - тем сразу очистить строительную площадку для обновлённой России, с правом наследовать всё лучшее из России исторической.
Нет! Оказалось, что главные действия их - мелочный захват себе престижных помещений в Кремле и на Старой площади, не забыть и автомашин власти.
Краегранный момент! - а Ельцин не разглядел никакого дальнего исторического смысла, ни великих перспектив, которые открывал удавшийся переворот, а, кажется, единственный смысл его увидел в победе над ненавистным ему Горбачёвым. И когда вся будущность России была как воск в его руках, поддавалась творческой лепке ежечасно и ежеминутно, и можно было быстро и безо всякого сопротивления начисто оздоровить путь России, - захватывали кабинеты и имущество... Вот их уровень.
Но 48-часовой переворот не просто расплылся в словесную пену - она тут же твердела и новыми острыми рёбрами рассекала тело России. Безопасно пережив вдали московские события, убедясь в их окончательном исходе, коммунистические хозяева союзных республик - Кравчук, Назарбаев, Каримов и другие - в эти 48 часов обернулись в ярых местных националистов и один за другим возглашали суверенитет и отделение по фальшивым ленинско-сталинским границам.
Мой толчок был - немедленно опубликовать открытое короткое письмо Ельцину: не признавать административных границ между республиками за государственные! оставить право их пересмотра! И не принимать в поспешности пособия от Международного Валютного Фонда!
Аля - стеной заслонила, отговаривала меня: я этим - не помогу Ельцину, но могу вмешаться неумело, а то и бесцельно. И что громогласность советов через океан будет выглядеть бестактно. Ложный довод: помогать надо было не Ельцину, а народному сознанию - и в нужный час. Но я - уступил ей. И, упустя время, очень сожалею: я бы как раз подкрепил заявление президентского пресс-секретаря Павла Вощанова, последовавшее двумя сутками позже. Из окружения Ельцина единственный Вощанов осмелился высказать трезво, что Россия оставляет за собой право на пересмотр границ с некоторыми из республик (то есть - право на политическую память, переговорные напоминания, дипломатическое давление). - Боже! какой сразу поднялся гневный шум о русском империализме - не только в заинтересованнейших Соединённых Штатах, но ещё больше - среди московских радикал-демократов сахаровской школы (Е. Боннэр, Л. Баткин, и иже, и иже). И Ельцин сразу испугался, что он будет империалист и рвётся к диктатуре, - и взял назад сказанное своим помощником - и срочно послал Руцкого в Киев и в Алма-Ату немедленно капитулировать, что тот и выполнил. Слабы проявились русские нервы перед украинскими самостийщиками и азиатским настоянием. (И какой там Крым? - а ведь никогда украинским не был. Севастополь? А о Черноморском флоте и думать даже забыли.)
И вот эта общественность в те дни действительно ждала от меня громкого заявления, да не такого - а какой-нибудь восторженной приветственной телеграммы к победе над путчем. Да уже изумлялись, да уже гневались: как я смел не выразить публичного восторга? Что я год назад предложил программу Обустройства - шут с ней, кому она нужна, её читать долго, - а вот короткое горячее заявление - где оно??
Это точно повторяло прежнюю ситуацию - как я смел молчать о Перестройке? не восторгнуться ею?
А - не только не в моём характере отдаваться буйной радости, - момент радости я тут же перешагиваю, как уже несомненно свершившееся, и ищу глазами: а что дальше? Теперь я с тревогой отсчитывал, отсчитывал часы, упускаемые Ельциным и его ближайшими, - и душа затмевалась. (Настолько не хватало и в Америке моего восторженного заявления, что и самая дружественная ко мне Нейшнл ревью вдруг напечатала отрывки из Как обустроить, сменив, где нужно, времена глаголов - как если б я это написал не год назад, а вот сейчас, в отзыв на августовские события.)
Я не предугадывал сочинского отдыха Ельцина, что он искал только двух-трёхнедельного пьяного торжества на берегу Чёрного моря - на малом клочке оставшегося российского побережья, а всё остальное море, за выход к которому Россия вела два века подряд восемь войн, да в придачу и с Азовским, - с лёгкостью подарил Украине, вместе с полудюжиной русских областей и 11-12 миллионами русских людей.
Я же, поскольку он вот недавно собирался со мной встречаться, считал себя вправе крикнуть ему о главных опасностях момента. И написал ему тревожное, уже не открытое письмо. Что есть решения, которых не исправить вослед [4].
Аля послала текст в Москву 30 августа факсом - прямо в руки Козырева. (И опять - не тот конь...)
Прошёл безотзывно почти месяц. В конце сентября от Ельцина пришло письмо в напыщенных тонах, с благодушными заверениями, что Россия - на верной дороге. (Да она-то, матушка, вынесет всё, вынесет всё - но до каких же пор?) И - ни слова в ответ по сути моего письма [5].
Из этого ответа увиделся мне совсем другой Ельцин - не тот, недавний будто бы борец за справедливость, и не тот, которого я недавно ждал в Вермонте с наивными и тщетными советами.
А ещё прежде ельцинского отклика в том сентябре случись такой шутейный довесок: празднуется 200-летие штата Вермонт, в разные дни по разным городкам. Назначен день и для нашего Кавендиша, и меня зовут присутствовать. После Англии не выезжал я никуда уже 8 лет - ни в дальнюю, вот, Корею, ни даже по Штатам, - но как не почтить наших гостеприимных соседей в их скромный праздник. Поехали с Алей, Катей и Стёпой. И очень милый был праздник, со своим разнообразным, прелестным парадом по главной улице. А на церемонию приехал вермонтский сенатор Лихи (и привёз мне личное письмо от президента Буша) - а значит, и пресса, и телевидение, NBC. А значит - нельзя не ответить и на телевизионные вопросы.
А вопросы - какой глубины! (Ну надо знать эфирно-газетные средства ХХ века, и особенно американские.) Согласны ли вы на переход России к рынку?
Боже мой! Надо было мне полвека обдумывать Красное Колесо и неразгибно просидеть над ним двадцать лет. Пропустить через себя весь объём российской истории и российских проблем с конца XIX века. Прочесть наших мыслителей ХХ века. Издать два своих тома публицистики; когда-то Письмо вождям, одна программа; теперь Обустройство, вторая программа. И в дальнем бессилии изводиться от смутных шараханий российской обстановки. Но - кому это нужно, интересно? Вот - знаменитая американская деловитость: согласен или не согласен на рынок?
Американцы искренно не знают, что этот чаемый Рынок был в России ещё до великого Октября, и был он здоровый (даже когда не на юридических бумагах, а на честном купеческом слове), и люди здоровы. Чего другого - а Рынок был. А вот какой будет сейчас? Чьи неопытные руки запустят этот волчок крутиться, и каким кувырком он пойдёт? И ещё малое сомнение: кроме Рынка - существует ли ещё какая-нибудь характеристика, свойство, сторона народной жизни? И вот всё это, весь этот объём и всю протяжённость - желательно покороче, лучше да или нет.
Да, согласен. Но (сужу по строчкам газет, сказал): после 70 лет коммунизма и 6 лет полностью проигранной перестройки - предстоящая зима, с возможной нехваткой продуктов, будет проверкой нового государственного порядка.
Вот и исчерпана проблема.
А через три дня объявил в Москве новый генпрокурор - снятие с меня обвинения в измене родине: За отсутствием состава преступления дело Солженицына аннулировано.
Вот теперь, впервые, - действительно можно возвращаться.
Так едем! - Когда? - На пустое место - не поедешь. Теперь, отведав глубокого рабочего уединения, я тем более уже не могу жить, не выживу в городской тесноте и колготе. И куда-то же - все огромные архивы за 17 зарубежных лет, библиотеку?
Значит, Аленька, ехать тебе на разведку. Но не вглубь же осени, - теперь ближайшей весной? Искать загородный участок. Покупать или строить дом. (От нашей высылки это будет уже третий кардинальный переезд. А говорят, и два переезда - пожар.)
Куда? Много манящих мест по России, которых просит душа. Всю жизнь я жил от столиц подальше. После Ивана Денисовича уж как зазывали в Москву - не поехал. Ну а сейчас, для конца жизни, пожалуй, можно и под Москвой. Проще будут все связи, практические дела. (Аля же - коренная и страстная москвичка, любит Москву всякую, и сегодняшнюю, со всеми новизнами.)
И возвращаться - ведь непременно весной: чтобы Сибирь и Север проехать летом. А к осени - успеть и на Северный Кавказ, в родные места. Получается, значит, - весной 93-го?
А пока - работать, как и шло. В российской круговерти и в разрыве требований - многого не допишу. (Мы и здесь, за 15 лет, так и не успели разобрать архивы, привезённые из Цюриха.)
Тут неожиданно пришло предложение - первое такое - от нового директора останкинского телевидения Егора Яковлева: дать для них, здесь в Вермонте, обширное интервью.
Обратиться - прямо, прямо к соотечественникам? Затеснятся мысли: что первое сказать, что главней всего?
А - кто это такой будет говорить? С чего вдруг его слушать? 17 лет запрета на родине - не мелочь. Целые поколения выросли, ничего меня не читавши. Всегда представлялось, что книги мои - придут раньше, наладят мне с читателями понимание. Теперь - да, уже два года меня печатают, но при нынешнем беспорядьи - книги вязнут, не продвигаются вглубь страны. Нестоличная Россия ещё мало меня прочла. Уже, вослед книгам, и публицистика моя печатается, - но и она либо опоздала к страстям, либо обгоняет понимание. И теперь - изустно излагать всё от исходного? от начала начал?
Отодвинул интервью на весну 92-го. Дать время книгам ещё.
Однако - нет, не помолчишь! В октябре 91-го вспыхнул кровоточащий, кричащий повод высказаться: назначенный на 1 декабря референдум о независимости Украины. И как же бессовестно был поставлен вопрос (впрочем, не бессовестнее горбачёвского за полгода до того): хотите ли вы Украину независимую, демократическую, преуспевающую, с обеспечением прав человека - или нет? (То есть не благоденственную, не демократическую, с подавлением прав человека и т. д.) Я - не мог не вмешаться! Откол Украины, в её русской части, - историческая трагедия, и раскол моего собственного сердца! Но - как крикнуть? Через какой рупор? Напечатали моё обращение* в Труде - самом распространённом в народе, прочтут и донецкие шахтёры, и крымчане. (Я предлагал подсчёт результатов по областям, может, оттянется к России хоть часть русских областей?) Но нет - проголосовали за отделение.
Вот и обратился... Впустую. (Оказалось: весь месяц до референдума все украинские газеты и ТВ были закрыты для голосов о единстве с Россией. И Буш перед референдумом не постеснялся открыто вмешаться: он, видите ли, за отделение Украины.)
Одурачили наших. Так потеряли мы 12 миллионов русских и ещё 23 миллиона, признающих русский язык своим родным. Какая ужасающая, разломная трещина - и на века?.. (Месяца два спустя пришлось Але побывать в Нью-Йорке и там случайно встретиться с делегацией донецких шахтёров. Как же вы могли так проголосовать? - спросила она. А потому что вы нас объедаете. Приезжают целыми автобусами за нашими продуктами. Отделимся - нам сытней будет. - А что ваших детей лишат русского языка, насильно в украинскую школу? - Ну, это ещё будет ли, и когда?..)
Сколь же многие, многие в нашей стране растеряли под коммунистами и национальный дух, и чуть не всё выше простого выживания.
А Ельцин со своим правительством - на фальшивый украинский референдум даже бровью не повели. Зазияла независимость Украины - Ельцин доверчиво держался на поводу у Кравчука, умечая свою единственную цель: сокрушить Горбачёва до конца, выдернуть из-под него трон. Так потянули они на Беловеж - и скрыли замысел от Назарбаева (боялись его вдруг неподатливости?). Тем самым Ельцин махнул рукой ещё на 6-7 миллионов русских в Казахстане, поехал на лихой беловежский ужин и подписал декларацию, не получив от Кравчука никаких гарантий будущего реального федеративного союза с Украиной. Кравчук, победив в референдуме, попросту обманул Ельцина (как он обманывал его и во всех последующих встречах): Украина тотчас враждебно оттолкнётся ото всяких связей с Россией (кроме дешёвого газа).
Так за короткие месяцы, от августа до декабря, Россия всем своим неповоротливым туловом вступила в Смуту, не назовёшь иначе, - в Третью Смуту: после Первой, 1605 - 1613, и Второй, 1917 - 1922. Размеры событий проступали неохватимые.
От Беловежа заволновались вожди остальных республик, - тогда тройка славянских лидеров сляпала иллюзорное, хилое СНГ взамен разломанного Советского Союза. Для России обманка на время, ярмо, и прикрытье, что бросили без защиты 25 миллионов своих соотечественников. - Так шаг за шагом наобум и с горячностью ступал Ельцин, - и каждый раз нельзя было ступить и поступить хуже для России.
Между тем у Ельцина не было мужества признать неотклонимые последствия Беловежа: что никакого СНГ не склеить вместо СССР - ведь бывшие партийные республиканские управляющие уже обратились в национальных властителей, со всеми тамошними складами оружия, аэродромами, базами, да даже и воинскими частями. - Потом (28 февраля 1993) претенциозное заявление: Россия должна быть гарантом безопасности в пределах СНГ - зачем? что за почесотка державная? Тотчас Шеварднадзе вскричал, что мы хотим уничтожить Грузию; с Украины голоса: Не надо нам старшего и никакого брата! (нельзя было напугать их медведистей), и правительство Украины тут же пожаловалось в ООН на державные притязания России. - А потому что (глубокомысленное новогоднее заявление Ельцина к 1994): жить нам [СНГ] отдельно просто не дано, наши народы этого не простят. Если народы не простят - то думали бы прежде, в Беловеже. (Позже Ельцин как-то похвастал эффективной защитой русского населения в ближнем Зарубежьи, - только и пальцем к тому не пошевелили.)
А - внутри России? Избранный Президентом в июне 1991, Ельцин издал первый же свой указ - Об образовании, какое благородное начало! - только ни одной строки его в последующие три года не было выполнено. - Вослед своему сопернику Горбачёву Ельцин так же дал вскружить себе голову похвалами, что он - демократ, предан общечеловеческим ценностям, - и, единственный изо всех вождей союзных республик, предпочёл не национальные интересы своего народа, а расплывчатый общий демократизм.
И вот теперь, когда отвалилось 14 республик, - сохранял ли он чувство ответственности за цельность оставшейся России? Нет! Берите суверенитета, сколько проглотите! Извращённо понимая так, что надо бросать экономические подачки каждой автономной республике, которая угрожает отделиться от России, - дал им распустить аппетиты до права не платить никаких налогов Центру - пусть всю Россию содержат только чисто русские области. Дальше Ельцин принялся заключать особые договоры с областями. (Целого с частью! - в каком государстве это возможно??) А ещё больней пронзали уколы сибирского сепаратизма: того и гляди, отвалится вся махина (ведь были такие попытки и в 1917)? Американская радиостанция Свобода из передачи в передачу злорадно, гнусно подстрекала сибиряков: отделяйтесь! отделяйтесь!
А едва отпраздновав беловежский разлом, Ельцин слепо, безумно погнал больную Россию в ещё новый прыжок - ещё усугубляя Смуту оголтелым разорением, окрестивши это миллионное разорение долгожданными экономическими реформами, притом отдав Россию в руки случайных и проискливых молодых людей.
Вот когда привалила Главная Беда! А я-то, из отдаления, в Обустройстве с последним отчаяньем описал степень обрушенья, уже тогда происшедшего. То было, значит, только предчувствие моё - чему ещё быть, наступить. Тогда-то, до Смуты, ещё можно было жить. Оказалось: всё, что до сих пор, в горбачёвское время, в России происходило, - это был только канун главной беды: авантюрной, жестокой гайдаровской реформы - и от неё обвала народной нищеты.
С готовой кабинетной схемой в голове, но без знания сути дела - пустились отчаянно резать и сечь скальпелем по беззащитному телу России. (Отпустить цены при монопольности производителей! - можно ли урядить беспутнее? И с какой проницательной силой предвидения Гайдар предсказывал падение цен через 2-3 месяца?)
Мне, прожившему 55 лет жизни на советские копейки, этот необузданный гигантский рост цен пришёлся невместим - а уж куда невместимее он был моим соотечественникам, падающим в бездну. (Привезли мне новый советский металлический рубль - монетку 1992 года, размером с прежние 2 копейки - а копеек и вовсе теперь не стало! - я чуть не прослезился: в этой жалкой безвесной монетке от прежнего тяжёлого николаевского серебряного рубля - вся глубина нашего падения... Да не вся, не вся: падение ещё и теперь только начиналось, нисколько не беспокоя вершины власти...)
С 1992 года разворачивалась гигантская историческая Катастрофа России: расползались неудержимо народная жизнь, нравственность, сознание, в культуре и науке останавливалась разумная деятельность, в уничтожительное расстройство впадало школьное образование, детское воспитание. Ходом пошедший развал России я воспринял как катастрофу моей собственной жизни: я отдал её на преоборение большевизма, и вот свалили его - а стало что?? Я и опасался же, я и Обустройство тем начинал: Как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами.
Предвидел ли я всё это? Именно эту форму разрухи - нет. Но что дело может свихнуться в новый Февраль - более всего и боялся давно. Об этом - и всё Красное Колесо, не успевшее в Россию. Да, Горбачёв развязал именно новый Февраль. А Ельцин покатил - крушительно и стремительно.
Что же за человек Ельцин? Во мне всё ещё гнездилась изначальная симпатия к нему. (От надежды - что нагонит упущенное Горбачёвым?) В его облике, в речах и поступках я теперь видел много неуклюжего, медвежьего, замедленного - но не чувствовал в нём личной корысти, лишь долю довольно примитивного честолюбия да наивность, а ни коварства, ни двоедушия. И за эту его предполагаемую честность я был, по сути, его сторонник, несмотря на растущий список его чудовищных промахов, губительных ошибок, непоследовательностей, за которые за все расплачивался - кто же? никак не он - а Россия, своей территорией, своими жителями, своими богатствами и своим нравственным состоянием. Ущерб от этих потерь был почти неописуемый, неохватный - но никакой ущерб не был, я надеялся, причинён по злому умыслу Ельцина, а только по недомыслию? Хотелось верить, что не было тут расчётливого бесстыдства. (На упречно возмущённые частные письма о Ельцине я отвечал: что поделать? Вот это и есть наш русский характер: размахнись рука! а - лень мысли, нераскачка на дело, царь-чурбан. Какие мы есть - то и расхлёбываем.)
Из-за того что Россия - так неожиданно?? - и с такой быстротой стала падать в разбой и нищету - пережил я с 1992 года такую ломку мироощущения, какую нелегко выстоять, когда ты старше 70 лет. А придётся сильно отклониться ото всей прежней жизни, от той эпохи, в которой я до сих пор жил, от всех моих потраченных - как будто впустую? - усилий, и суметь войти в новую жизнь страны. (Да и - после восемнадцати неподвижных, погружённых лет разве сменишься так быстро на искромётное движение? Из лесного логова - и сразу в толкучку? Как-то должен повернуться во мне и мир внутренний.)
А - где же были в России русские патриоты? О, горе: нынешнее патриотическое движение безнадёжно переплелось с коммунизмом, и, видимо, им не расплестись. Фронт Национального Спасения возгласил в октябре 1992 - историческое примирение белых и красных, подведём черту под Гражданской войной. За кого мирились? и где средь них были белые? А черту подвела ЧК уже к 1921 году.
Целебный, спасительный, умеренный патриотизм придётся - если придётся... - строить совсем на чистом месте и на новых основаниях. А как? Ещё сам не понимаю, но ясно, что: 1) из провинции; 2) исходя как из неизбежной данности, что наш народный характер расплывчат, ненастойчив, плохо сознаёт ответственность и плохо поддаётся самоорганизации.
Весной 1991 миновало два года, как я поручил Диме Борисову свои литературные права. А каждую весну должна была Аля посылать в Швейцарию годовой отчёт Фонда: сколько во всём мире заработано Архипелагом и сколько из того - и как - потрачено Фондом. В 90-м Архипелаг уже издавали в СССР, да не одно издательство, и цифры эти должны были войти в мировой отчёт, - тормошила Аля Диму ещё с осени. Однако и до сих пор Дима не прислал ни единой копии: ни договоров ни на какую из книг, ни справок о заработанном, ни о потраченном, - только перечни текущих журнальных публикаций и готовящихся книжных изданий. (Тут ещё начал разгораться скандал вокруг подписного новомирского 7-томника, включавшего всеми жданный Архипелаг; Дима поручил его какому-то коммерческому ИНКОМу-НВ, а результат - взрыв негодующих писем: качество издания непотребное, а цена с доставкой в 3 раза выше обещанной!) Аля настаивала срочно прислать договоры и справки на издания Архипелага, да теперь уж и на все издания вообще. Дима и прежде всякий конкретный от нас вопрос принимал с обидой. Теперь мы писали ему: Димочка! наше полное доверие к Вам не может автоматически распространяться на Ваших соиздателей и партнёров, особенно по нынешним временам. - Дима тянул, откладывал, но всё же тут, в апреле 1991, начала проясняться картина.
С долгим опозданием узналось, что уже в марте-мае 90-го Дима подписал без моего ведома два десятка договоров со своим Центром, отдав ему на 3 года исключительные права на мои книги (а Центр тогда же - заключил договора с партнёрами, ибо сам издавать не имел сил), - но лишь в июне предложил мне рассмотреть такую схему действий как проект. И когда я сразу же её отверг решительно - Дима не признался, что она уже действует, и о тех договорах не вымолвил ни слова, ни ещё целый год потом. (А он и сам входил в тройку возглавителей Центра.) И в августе 90-го, уже имея мой твёрдый отказ, Дима по той же схеме подписал договор с этим ИНКОМом, теперь, к его же отчаянию, надувающим подписчиков. (И по всем этим договорам Центр вёл двойную бухгалтерию: с бумажниками, печатниками, торговцами - по коммерческим ценам, и лишь с автором - по старым государственным.) Так что и Архипелагу (Фонду) даже от 3-миллионного тиража ИНКОМа причиталась бы смехотворная сумма. Под ливнем отчаянных просьб и нужд бывших зэков - принять эту резкую несправедливость невозможно. И вовсе немыслимо представить такой отчёт швейцарскому аудитору, - плутовство налицо. Аля начала изнурительные распутывания и передоговоры в пользу Фонда, в ходе которых обнажилось и всё остальное. (И всё равно обманули, не получил Фонд от миллионных изданий Архипелага на родине практически ничего.)
Дальше - горше. Случайно, из писем читателей, всплывала то одна, то другая моя книга, изданная под маркой Центра то в Петропавловске-Камчатском, то в Херсоне, - а ни следа тех книг не было ни в прежних Диминых перечнях, ни нынче в той папке, которую наконец прислал он с уверением, что теперь уж тут договоры - все. (И ни в одном из этих договоров не поставил Центр ни единого пункта о защите качества издания и защите автора от произвола, но в каждом - непременный пункт о материальной ответственности автора перед издательством. Ну точно, как в своё время у Карлайл...) Да что! - тем летом, во время отлучки Димы за границу, обнаружились в редакции сразу 10 договоров на мои книги, о которых он нам не упоминал. (И так никогда, ни при встрече с Алей, не мог Дима этого объяснить.)
Непостижимо. Изводились душой от невозможности оторвать Диму от хватки деятельных коллег. Настроение в нашем доме было - как семейное горе. Ошибку - можно простить и миллионную. Обмана - нельзя перенести и копеечного.
Добило нас письмо из Новосибирска. Молодое издательство Гермес в ноябре 1990 обратилось в Димин Центр с предложением издать Архипелаг для Сибири. Они связались лично с В[адимом] М[ихайловичем] Борисовым, сообщили, что имеют запасы бумаги на тираж в 300 тысяч в твёрдом переплёте, и провели с ним серию телефонных консультаций, в которых, как считали, было достигнуто соглашение об издании, сроках и проценте Центру за предоставление прав. Затем В. М. Борисов направил к коммерческому директору своего Центра, а тот сообщил, что издавать Архипелаг нет необходимости, т. к. Новый мир выпускает его трёхмиллионным тиражом. Но добавил, что издание возможно при отчислении Центру процента в 3 раза большего. - Здесь уже оказались в замешательстве сибиряки.
Да как это вывернулось? Да разве не умолял я разрешать Архипелаг немедленно - каждому, всем, особенно в провинции? Мой представитель с компаньонами - пресекают Архипелаг? оттого что недоплатили их самозваному Центру??
А то столичное издание, из-за которого отвергали провинциальные, вызвало у подписчиков Нового мира гневное возмущение - нечитаемым тесным шрифтом, на отвратительной серой бумаге, в тетрадной обложке. При первой же партии тиража - 10 тысяч читателей отказались выкупить гадко изданный том. Писали, да со множественными подписями, куда же? - в ИНКОМ да в безвинную редакцию журнала, чью марку взял Центр, и ошеломлённому Залыгину, и прямо ко мне в Вермонт.
Получили первую книгу Архипелаг ГУЛаг и просто возмущены, складывается впечатление, что эта подписка устроена ради чьей-то наживы (18 подписей). - Разве знали подписчики на А. Солженицына, что на такой книге, на таком авторе вы решили нажиться Ваша коммерция не знает границ совести (Смоленск). - Являясь постоянными подписчиками вашего журнала, всецело вам доверяя, мы с радостью подписались на собрание сочинений А. И. Солженицына. Наша радость была преждевременна. Мы столкнулись с фактом чистого надувательства (9 подписей, Пермь). - Нас обманули; бумага плохая, переплёт мягкий, заранее не поставили в известность об увеличении цены в 2 раза, да столько же за доставку. Вот и живи не по лжи. - Подписчики Нового мира попались на коммерческую удочку. Ваша организация, как лабазник, сбыла с рук дрянцо по завышенной цене (Студент). - Сколько было радостных ожиданий при объявлении подписки Прекрасно помню те времена, когда поливали грязью Солженицына на всех углах и во всех изданиях. А теперь решили крупно заработать на его имени (Ленинград). - Обман и предательство За это жалкое издание платить из пенсии обидно и больно (Орёл). - Такого надувательства от такого солидного журнала я не ожидала. Прошу сообщить адрес Солженицына, чтобы мы могли известить его, как, используя его имя и популярность, обманывают людей (Ярославль). - [Солженицыну и Залыгину: ] Неужели не ведаете, что творите? - Вы, страстно желающие и советующие, как нам обустроить Россию? (Рязань).
Стыд и боль какая: во что превратился возврат моих книг на родину?..
Щемит. Писал я свои книги - слишком рано. А придут они к читателю - слишком поздно. И - ничего не могу поделать.
И какая неожиданная симметрия Запада и Востока. Как прежде из Советского Союза, через Железный Занавес, я не имел сил управить движением моих книг на Западе, - так теперь, перед возвратом, через разрисованное колыханье, не мог управить движеньем моих книг в России.
Конечно, когда я передавал полномочия Диме - никто ещё не представлял, какая жестокая, беспощадная полоса - вот налегает на Россию. И сколькие, сколькие собьются с толку, потеряют себя в разыгравшихся соблазнах Рынка.
В эту струю - изневольно? беспомощно? - угодил и наш давний друг. Перестали совпадать наши сердечные биения.
Боль - и за него, и за всё - за всё, что стало твориться на родине.
В начале 1992 приезжал в Штаты, в один из университетов, Залыгин. Мы пригласили его к нам в Вермонт и радушно приняли, он провёл у нас дни как раз в начале масленицы.
Прорыв его с Архипелагом, хоть и в ослабленной форме, но повторял прорыв Твардовского с Денисовичем.
Сергей Павлович как-то мало изменился от прежнего простодушия, тепло мы с ним поговорили, рассказывал он о своей экологической борьбе, немало на неё положил, и с риском. Сочно рассказывал обо всей нынешней российской жизни. Обсуждали и издательские дела. Залыгин многого и не подозревал о делах Центра, носившего новомирское имя.
А приезд его ко мне использовал и горбачёвский штаб. Ещё раньше к нам из Москвы донеслось, что найдены военные дневники писателя и будут ему возвращены, шум по прессе. Я бы дико обрадовался, если б мог поверить, если б думал, что не сожжены? (Да на минуту и вознадеялся.) И вот, по поручению Горбачёва, Залыгин вручил мне изъятия из моего лубянского дела. И что ж? Оказалась, конечно, липа: один блокнот моих политических записей на фронте, несколько писем и фотографий из фронтовой переписки. Одна только дорогая находка: среди записей - подлинник той самой Резолюции N 1, которую мы с Николаем Виткевичем в январе 1944 сдуру сочинили и вывели своею рукой, каждый - по экземпляру для себя, и которая, вдовес к нашей переписке, определила нам тюремную судьбу.
В конце апреля от Останкина приезжала к нам телесъёмочная группа во главе со Станиславом Говорухиным, снимали фильм-интервью. Что-то мне удалось там сказать, а что-то важное потом урезалось - объёма ради. Более всего отрезвительно возразил мне Говорухин, когда я понёс бредовую мечту, что кто-то, кто-нибудь из палачей, насильников, номенклатурщиков - хоть в чём-то раскается. И - прав он был, конечно. А значит - нечистый, неискупленный, ползуче извилистый предстоит России путь. (А фильм показали в России - ещё четырьмя месяцами спустя.)
В приехавшей телегруппе меня с первого взгляда поразил - быстрым смыслом, юмором и тёплой доброжелательностью - кинооператор Юрий Прокофьев. Три дня они у нас работали, и на последнем застольи на его предложение в чём угодно помочь я ему ответил: А - понадобится. (Сверкнула мысль - привлечь его к сибирскому путешествию.) Никак более не объясняясь - крепко ударили по рукам.
А в мае приезжал к нам в Вермонт мой давний друг писатель Боря Можаев (Ермолай примчал его из Нью-Йорка, где отбился Боря от своей делегации). Это была - радостная дружеская встреча. Сроднились мы с ним не просто через Рязань, но особенно через совместные поездки в его родные места на Рязанщине, а потом - в Тамбовскую область, где сильно помог он мне собирать материалы о крестьянском восстании 1920-21. Прямодушие, открытость, готовность к доброму движению - всегда светом излучались от него. Не виделись мы с ним 18 лет - от их с Ю. П. Любимовым посещения меня в переделкинской осаде перед высылкой. Восемнадцать лет - а как один день, всё как прежде, и будто мы не изменились.
Теперь с ним первым обсудил я и план моего возврата через Дальний Восток - как я думал, весной 93-го, - чтобы помог он мне во Владивостоке, Хабаровске, хорошо ему известных, служил там флотским инженером. Проведав о существовании во Владивостоке Океанологического института - особо просил сговорить мне с ними встречу, очень уж своеобычное заведение.
А Боря между делом сказал мне: Тебе бы в России газету выпускать! Я как-то и ухом не повёл, скорее удивился. - А через месяц вступило мне в голову - как своё и как наитие: а отчего бы, правда, не газету? И эта мысль - сразу додала мне сил, рисовала динамичным возврат в Россию. (Пригодится и мой большой опыт чтения русской дореволюционной, ещё не разнузданной, печати.) Замелькали мысли. Хотелось бы - направить её как народную газету, газету русской глубинки - именно для неё газета, и её чаяния выражать. Небольшая, четырёхстраничная, но плотная по содержанию, два раза в неделю. Без рекламы. А - на чьи же деньги? Какие деньги огромные нужны, ещё и для рассылки по разбитой стране, - где найти таких жертвователей? и такие кадры? - Нет, непосильно и затевать.
В том же июне 1992 пишет мне российский посол Владимир Петрович Лукин (уже лично знакомый, побывал у нас в доме, очень светлоумый деятель и теплосердечный человек), что в Штаты опять едет накоротко Ельцин; хотел бы меня посетить, но опять не будет времени. Не приеду ли я в Вашингтон к вечеру 15 июня? если нет - то поговорить по телефону.
И в голову бы не пришло мне ехать на знакомство, да ещё потерять три рабочих дня. А по телефону - не избежать, хотя за минувший год я в Ельцине сильно уже разочаровался: по общему ходу допускаемой им разрухи. Той весной Ельцин обещал ошарашенному народу: Если к сентябрю не будет лучше - лягу на рельсы (это запомнил ему народ навсегда). Надо думать - и сам верил? Что ж вся гайдаровская команда предвидела?
Наш телефонный разговор был сорокаминутный. Ельцин занимал время хлебосольным, разливистым приглашением в Москву. Мне - в динамике хотелось бы ему многое внушить, но разве это возможно? (Разговор у нас и походил на разговор напорного Воротынцева с медлительным генералом Самсоновым в Остроленке.)
О гибельном пути гайдаровской реформы. (Но ведь Ельцину через несколько часов - беседы на верхах Америки, что ж ему подбивать коленки?) Сказал я: Гайдар оторван от жизни, делает - не то. Ельцин: Он сейчас растёт; зато смелый. - О границах с Украиной и Казахстаном - ещё раз. (Бесполезно: Ельцин тут выразил настроение дружить с Кравчуком. И додружился...) - Как защититься от террора кавказцев на юге, Чечню - не удерживать, а, напротив, отгородив границы, изолировать от России. И хотят от нас уходить - пусть уходят, только без казачьих терских земель. - И как избежать воровской приватизации, не дать расхватывать лакомые кусочки! (Ещё и тут не представлял я масштабов Разграба!) И как нужна крепкая власть, и - жестоко наказывать тех, кто расторговывает богатства России. - А меня Ельцин спросил: можно ли отдать те Курильские четыре острова (тогда шла острая дискуссия), и очень был удивлён, что я не выдвинул возражений. (Если можно отдать десяток действительно русских областей Украине и Казахстану, то держаться ли так страстно за маленькие - и правда не наши - острова с ничтожно малым населением? локальный вопрос, а Япония многим отблагодарит.
Не убедил я его ни в чём. Без прямой встречи - действительно, друг друга не понять. А если бы и прямая - надолго ли закрепятся в нём мои слова? или только до следующего собеседника?
В начале июля в Москве он добросердечно принимал Алю, я через неё послал ему недавно опубликованные материалы: как можно бы защитить Россию от бесконтрольного экспорта-импорта, утечки русских капиталов за границу, - он обещал непременно прочесть - да, конечно, всё впустую. Коменданту Кремля дал распоряжение помочь найти мне для покупки дачу под Москвой - непросто пошло и это. Аля уже месяц колесила в Подмосковьи с нашим другом Валерием Курдюмовым, где только не искали; теперь появилась надежда, - но так и вернулась домой, с участком обещанным, но не утверждённым и не оформленным. А на том участке - ещё дом построить? с кем? как? Казалось - невподым. (И уж никак - к следующей весне.)
И ещё была в Москве наиважная у Али забота: довести до ума начатую ещё при Силаеве в 1990 легализацию нашего Фонда в России. В эту поездку 1992 - много ходила по учреждениям, продвигала, чиновникам такое дело было внове, - но с переходом на 1993 Фонд уже легально действовал в России.
Все эти годы, от роспуска Горбачёвым политического Гулага, - искала Аля новые формы работы нашего Фонда. Теперь появилась возможность помогать и прежним, сталинским зэкам, с моего Архипелага, а к Фонду потянулись и бывшие раскулаченные, и дети репрессированных, и даже трудармейцы, - ведь наши беды неисчерпаемы. Оказий для пересылки лекарств уже не хватало, обычная же почта не обеспечивала сохранности, а то и самой доставки посылок. Помогла опять Люся Торн: сначала нашла путь защищённых отправок через Минздрав США, потом отыскала и надёжного получателя - Социально-правовую коллегию РСФСР, они получали наши коробки и передавали в Фонд. И весь 91-й и 92-й год Аля слала многочисленные посылки старым зэкам, доживающим в нищете, - лекарства, витамины, кубики супов, чай. Давала адреса и для американских благотворительных фирм, желающих слать помощь в Россию. Купила Соловецкому монастырю моторный катерок, у них не было своей связи с побережьем. - А в 93-м весь наш приход, отца Андрея Трегубова, включился в сбор тёплой одежды, обуви; Фонд закупал консервы, растительное масло, сухофрукты, бельё, прихожане во главе с матушкой Галиной всё это паковали, - и теперь уже мы посылали из Америки целые контейнеры с сотнями тяжёлых коробок - в Москву, Томск, Владимир.
Летом 1992 Аля с Ермолаем и Степаном прожили в России несколько недель (сыновья ездили и на Юг, в мои родные места, на тёплые встречи). Аля же за эти шесть недель много видалась в Москве и со старыми друзьями, и с новыми знакомыми. Повидалась и с Юрием Прокофьевым и открыла ему суть нашего с ним условного сговора: мой возврат через Сибирь и просьбу участвовать в нём. Он горячо взялся, не ошиблись мы в этом человеке.
Аля вернулась - уже вся в России, здесь смотрела на всё глазами невидящими.
Да в России - и я всеми мыслями, я из неё ни одного дня и не отсутствовал. А последние два года такая болезненно острая заинтересованность в ходе русских событий, что порой от них сжимает грудь стенокардия.
А приходило ко мне из России немало и прямых писем (ещё больше пропадало в пути), - и в них неизвестные мне люди обсуждали мой возврат-невозврат. Сильно перевешивали отговоры: Надеемся, вы не будете торопиться в Россию; не спешите с переездом!; Россия сейчас - страна пороков всех времён и народов; молодое поколение вас не знает; вы больше полезного сделаете там, чем если вернётесь; по-прежнему ощущаем тиски старой власти, повремените с возвращением!. А один бывший зэк-уголовник, дружески: Как бы тебе тут башку-голову не свернули бы твои доброхоты.
А другие напротив: Приезжайте, не упустите время!; все, кто стремится к лучшей будущности России, должен жить здесь; кто-то должен сплотить безгласные миллионы, из русских людей сформировать силы спасения; Родине, и мы это ощущаем, необходимо ваше личное присутствие, ваш живой голос, который бы звучал; приезжайте!.
О, конечно же! - вот этим людям я нужен! Да, могут быть и фанатики с ножами, с пистолетами - однако и Господь же есть, вот и вся моя охрана. Именно - вернуться, пока ещё есть силы поездить по областям, есть силы отдать в русскую жизнь всё накопленное. Ах, если б стал возврат каким-то рычагом к подъёму нашенских дел. (Заодно - и жизненный урок: и сыновьям моим; и многим-многим в России, кто ещё не сбежал на Запад или обречён оставаться.)
Ещё с 1987 третьеэмигрантские публицисты предупреждали с тревогой, что я уже собираю чемоданы, тайно готовлюсь к прыжку в СССР. Теперь их братки из метрополии сменили дудку: почему сидит в Вермонте? почему не едет? да уже и опоздал, всё пропустил? да и не нужен он тут никому, в нафталин его!.
Откуда у образованщины такое исключительное многолетнее раздражение ко мне? Не оттого ли, что моё поведение перед советским режимом было им практическим упрёком: что можно было и не гнуться, что я смел действовать, когда они в затаённости не смели. Ну и, конечно, за национальное направление: быть русским, русскость - это полагается в себе скрывать, стирать как постыдное, и уж во всяком случае не проявлять русских чувств полновесно.
Освобождённая и оттого бесстрашная российская пресса после недавнего потока похвал кинулась меня обгаживать - мало меня покусала советская неосвобождённая. Так - и всегда по закону психологии. Замелькали газетные заголовки понасмешливей (Солженицын? который?, три бороды в одном тазу, и ещё в этом духе). Смеяться-то смейтесь, а между тем за эти годы Гласности пришлось образованщине постепенно и незаметно признать: государственное величие Столыпина и мразь Февраля, - в главном они мне уступили.
А ещё ж и фанатики коммунизма хрипели от ненависти ко мне. На лекциях о моих книгах всегда кто-нибудь выкрикивал угрозы. А русские националисты не простили, что я не выражал твёрдости отстаивать Великую Россию в её имперской ипостаси. (Впрочем, ненависть ко мне одновременно с разных сторон - довольно веский признак, что линия моя верная.)
А в массе - людям хочется и необходимо верить - во что-то, в кого-то. От наступивших перемен - как было стране не ждать непременно и сразу - чуда? Таким возможным чудом мнилось и моё вмешательство. Вот, может, этот приедет - и сдвинет, и всё изменится?
Но чем заняты сегодня российские деятельные мозги? Экономикой, экономикой, реформой, ваучерами, коммерческими банками, - во всём этом я менее всего понимаю. (Только то и понимаю, простым глазом, что народ - бесстыдно и ловко грабят.) И нельзя представить, как я сейчас, по приезде, - сумел бы усовестить новых воров и новых чиновников: не грабить народ.
Окликала меня Россия и иначе: во многих десятках, если не сотнях просьб. Чаще всего: помочь семье выехать в Америку. Ещё немало писем: выехать больному и сопровождающему на лечение в Европу или в Америку, тоже понятия не имели, сколько это стоит, в десятках, если не сотнях тысяч долларов, и сколько ж надо хлопотать - а кому? разве у меня есть для этого штат? - И из уже отколовшихся республик: Умоляю, помогите семье переехать в Россию!.. Иные пронзающе: Христом Богом заклинаю, помогите! - но неохватно мне помочь. Больно было пропускать это всё через сердце. - Потом многие просьбы: напечатать на Западе рукопись, издать книгу, - это при полной немощи русских издательств здесь, и тоже ведь не понимали. - И просто рукописи, сборники стихов навалом, чтобы читал, отзывался, - да разве все их прочесть?.. Не ошибусь, сказав: из каждых десяти писем с родины девять содержали только просьбы, лишь в одном - существенные мысли о России, о сегодняшних бедах её.
Почта писателя... (А что в России будет? Стократно всё это же.)
Слегка стал я касаться и самоновейшей литературы - третьеэмигрантской и выплывающей на Запад из советского подполья. Да, видно произошёл надрыв русской литературы, пролёг резкий рубеж: до дикости чуждые приёмы и мерки. И читать - совсем неинтересно, даже отвратно. Необратимая смена эпох? Или просто Порченая литература? - так я назвал её для себя.
Между тем политическая свалка в новой России всё накалялась - и на самом же бесплодном направлении. В полном небрежении оставались 25 миллионов русских в бывших советских республиках (никто и не пошевельнулся забирать их, хотя бы из пылающего Таджикистана или из Чечни, где русских безнаказанно теснили, грабили, убивали). И в какую пропасть летит страна с провальными гайдаровскими реформами - не забота. А весь накал, как у двух козлов, столкнувшихся на мостике, пошёл на борьбу между группой Ельцина и группой Хасбулатова. Как годом раньше Ельцин видел только одного врага - Горбачёва, а раскромсанье России казалось ему второстепенным, так сейчас важно было раздавить Хасбулатова и изменника Руцкого. Ото всего этого к концу 1992 года развилось напряжение, грозившее полным хаосом в стране.
(А парадокс, усмешка истории, которую не замечали участники той борьбы, состояла в том, что демократы - ради поддержки своей надёжи Ельцина - защищали план конституции авторитарной России. А Верховный Совет, большей частью коммунисты, всей душой преданные тоталитарности, - эти, чтобы только подорвать Ельцина, вынуждены были ратовать за демократию. То есть обе стороны действовали не по принципу, а по политической тактике.)
Выступать перед народом систематически и объяснять свои действия и планы, как это делал Рейган и другие западные лидеры, - Ельцин не имел ни личной способности, ни охоты (да недоступно было и советникам сочинять: чтбо ему говорить при таких провалах, при таком кричащем несоответствии слов и дел?). Однако перед московской интеллигенцией, как, очевидно, внушили ему, иногда надо было изъясняться. И он собирал избранных, обычно в парадной кремлёвской обстановке. И в ноябре 1992, через два месяца после того, как не лёг на рельсы, высказывал на конгрессе интеллигенции, по чьей-то шпаргалке, премудро: Мы недооценили инерцию прежней системы. И результаты реформы оказались в зависимости в меньшей степени от радикальных действий правительства, а в гораздо большей - от ритма жизни, от стереотипа поведения людей. (Постыдники! Если вы и инерции не предусмотрели - о чём же вы вообще думали, заваривая кашу? - И опять у вас этот неисправимый народ виноват, не ценит благодеяний?) - Двумя месяцами спустя ещё одно объяснение на Совмине: Ельцин не согласен, что 1992 потерян для России. Была бы катастрофа, если бы не начали реформы. Они пошли по единственно [уже!] возможному варианту. Был огромный дефицит мужественных людей, готовых взять на себя всю тяжесть ответственности. В тех условиях неуместны были дискуссии [даже дискуссии?] о том, какую модель реформ проводить, не было возможности выбора команды... [И нашли Гайдара-Чубайса...] Не было опыта решения таких проблем. - Посмели и без опыта. Только для того, чтобы показать кукиш робкому Горбачёву? И для сего - требовал Ельцин, и вырвал от Верховного Совета, чрезвычайные полномочия на полтора года.
Но не найдя никаких шагов реальной политики, разумного изменения правительственного курса, - Ельцин поддался истерическому проекту победить своих врагов путём суматошного всеобщего референдума (апрель 1993) - политический рычаг для реформы. Сколько воззваний, пропаганды, какая трата душевных сил народа и финансовых сил государства, и, конечно же, откровенная покупка голосов (через утроение денежной эмиссии мнимо повысили зарплаты и пенсии, а цены на энергию обманно не повышали до референдума, после него сразу же повысили). Задабривая противников, Ельцин давал уже интервью Правде (2 марта 1993): к коммунистам надо относиться с уважением, как и ко всякой партии, кроме фашиствующих. Все лучшие силы демократии бросились поддерживать Ельцина. Тут - и манифест Е. Боннэр: все силы на поддержку Ельцина! каждый солдат знает свой манёвр.
Среди вопросов референдума был один, дающий возможность прямо осудить гайдар-чубайские реформы. (В невероятном ответе ограбленного народа, что он одобряет их, - виделось свидетельство подделки голосования.) Но о поддержке твёрдой президентской власти? - не видел и я другого выбора.
Тут - обменялись мы с послом В. П. Лукиным открытыми письмами. Нужно было искать мирное соглашение при каком-то балансе между спорящими сторонами. Я писал: За четырнадцать месяцев народ и вовсе повергнут в нищету и в отчаяние; идёт массовый, невиданного размаха разграб и дешёвая распродажа российского добра, страну в хаосе растаскивают невозвратимо; Президент с министрами не должны, не могут пренебрегать уже годичным стоном народа, что реформа ведётся не так. Однако сама президентская власть, глядя далеко в русское будущее, нуждалась в поддержке сейчас этого опрометчивого Ельцина, наделавшего уже столько грубейших ошибок*.
Увы, именно с момента, когда власть отдалась Ельцину в руки, - руководство Россией всё явней становилось ему не по плечу. Он думал укрепиться охватностью и действенностью государственного аппарата, - и в короткое время непомерно тяжеловесный советский госаппарат под Ельциным утроился (!) и стал ещё более тяжеловесным и бессмысленным. Попытки обозреть его приводят ко впечатлению то ли чудовищному, то ли анекдотичному. Администрация Президента (огромного объёма). Управление делами. Президентский Совет. Совет Безопасности. Совет по кадровой политике (из трёх комиссий: по судебным кадрам, зарубежным и военным). Аналитическая служба. Экспертный совет. Центр специальных президентских программ. Аппарат советников - ближайших и не столь близких. Ещё отдельный аппарат по взаимодействию Президента и парламента. Формальное правительство (из министров либо безразличных, либо бессильных, либо корыстных) с переменным числом вице-премьеров: то их пять, чуть не до семи, то только два, - а через несколько дней снова увеличивается. А ещё же - тёмный кружок наиболее приближенных советников - начальник охраны, главный тренер по теннису, - да хуже распутинщины!
До Ельцина доносилось, что напложенные в тысячах демократические чиновники стали почему-то брать лихие взятки и распродавать народное добро? - в апреле 1992 он издал грозный Указ: О борьбе с коррупцией в системе государственной службы - и никогда не была исполнена ни одна строчка в нём и не подвергнут проверке ни единый пункт - и никогда не был проведён ни единый публичный процесс над крупным хищником. Да ведь как-то и проговорился Президент: Своих - не выдаю. ( Женщина на улице спросила перед телекамерой: А мы ему - не свои?..)
А пока на Але - наше устройство в России. Порекомендовали ей архитектора Татьяну Михайловну Чалдымову, стала Аля с ней (приезжала она к нам в Вермонт) обсуждать план будущего дома, где б разместить и те огромные архивы, что уже накопились за 20 лет (а не опасно ли так прямо сразу их везти на взбаламученную родину?) и что нарастут в России, и библиотеку. Из двух домов, жилого и рабочего, занимаемых нами в Вермонте, не так легко втиснуться в один, значит - немалый. Для удаления меня от шумов, семейных и хозяйственных, сочинила Чалдымова два крыла под углом, очень удачно. Вообще, художественная изобретательность и вкус были у неё. Ранней весной 1993 она начала и стройку дома, сразу взяв стремительный, всем на радость, темп. (К тому времени покупка дома на пустовавшем участке в Троице-Лыково была уже совершена, но дом тот, по ветхости и размерам, был непригоден.) Поздней весной 1993 Аля, поехавши снова в Москву, увидела участок и была очарована его лесной зелёностью, тишиной и близостью к Москве*. Стройка двигалась бурно всё лето и осень, но, как часто бывает, настигла полоса трудностей - и зимой, при первой же оттепели, по всей площади потекла крыша. В январе 1994 стало ясно, что дома не будет к нашему переезду, а может, и до конца года не придётся в нём жить. (Нескончаемые хлопоты легли на супругов Курдюмовых, согласившихся разделить с нами будущую жизнь.) Однако и откладывать дальше возврат в Россию невозможно - временно устроимся в городе.
Но и сам переезд, после двадцати лет изгнания, - это не с дачи бы в город. Уже года два, предвидя мой возврат в Россию, несколько телевизионных фирм - американских, английских, японская, французская - всё шлют запросы, что желали бы иметь исключительное право на съёмку фильма о моём возвращении на родину. И кому-то, даже неизбежно, надо было такое право дать - просто чтобы не допустить обидной и постыдной свалки-драки конкурирующих телесъёмщиков. Однако все эти фирмы предполагали, конечно, мой прямой прилёт в Шереметьево (вариант, которого мы с Алей даже никогда и не обсуждали), ну и путь по Москве до дома, вот и всё, - никто ведь и предположить не мог дальнего кругового пути через Дальний Восток.
А - как нам по Сибири ехать? С двадцатью ссадками с поездов и столькими же посадками, сиденьем на станциях в разное время суток, и ночами, и зависимостью - найдётся ли нужное число билетов в один вагон? и нужное число мест в гостинице? И после этих бессонных передряг - с какой несвежей головой - встречи с местными людьми? выступления? поездки по округе?
О нашем плане возвращаться никак не через Шереметьево только и знали Боря Можаев и Юра Прокофьев. Последний и объяснил Але в Москве, что никакая телевизионная фирма российская при их нынешнем организационном и финансовом развале не сумеет устроить такую поездку и снять такой фильм. Значит - выбирать из западных. Изо всех запросчиков - мы предпочли Би-би-си как кампанию с давней отличной репутацией. И достать постоянный вагон - такой, в каком они целый год колесили по всей стране с выездной редакцией программы Время, - взялся неутомимый Прокофьев.
В апрельском референдуме Ельцин одержал победу - и что же? Что с неё дальше? А - ничего. Ельцин растерялся. Реального он по-прежнему не мог ни предложить, ни сделать. Кипело (или стыло?) на верхах всё то же патовое состояние двоевластия. Продолжало катастрофически падать производство, падал курс рубля (до пределов лилипутских, а финансовому жулью это-то и выгодно), чиновные и коммерческие разграбители угоняли за границу сокровища наших недр, и валюта оседала там, Россия уже перестала себя кормить, во второй год великих реформ продукты в городах продавались западные, и цены росли каждую неделю, - но чёрт с ними! но как при всём этом победить Верховный Совет?.. И новая блистательная мысль родилась (май 1993) в президентском окружении: теперь провести ещё один референдум - для принятия Конституции! Однако всё же - устыдились, и заменили нелепейшим Конституционным Совещанием - произвольно и непредставительно составленным и не имевшим никакого права принять Конституцию, а только давать рекомендации к ней.
И вот этот тягомотный момент всё длящегося беспомощного двоевластия, эти месяцы с мая по сентябрь 1993 - я ощущал как самые опасные для России: месяцы, когда решалось: развалиться ей на части или уцелеть? (А у меня эти месяцы ещё были отягощены подпиравшими новыми болезнями, двумя предстоящими операциями. Сказал Але: А грудь-то всё давит. Если по дороге через Сибирь умру, в любую минуту может случиться, то не вези меня никуда дальше, похорони в подходящем месте поблизости. Я буду счастлив лежать в Сибири.)
Верховный Совет, естественно, использовал силу народного неприятия псевдореформ и занял по отношению к Ельцину и его правительству - оппозицию. Но по своему изрядно коммунистическому происхождению и при честолюбии Хасбулатова (выбор самого Ельцина! - знаток сердец...) - эта оппозиция приняла самые разрушительные формы. Хасбулатовский Верховный Совет, да ещё укреплённый дезертирством Руцкого (выбор самого Ельцина! - знаток сердец...), - не рухнул, а по-прежнему ярился в бой против Президента. В тот же первомай 1993 коммунисты устроили полувооружённое уличное выступление с бесчинством.
И хасбулатовская и ельцинская стороны, судорожно стягивая и покупая себе союзников, кинулись обе - губительно давать политические взятки-обещания автономным нацреспубликам, - и республики эти еженедельно возрастали в своём значении и требованиях. И Ельцин реально уступил некоторым права и привилегии, которых никогда позже отобрать не сумеет, да и не попытается. (В эти кризисные месяцы России всё активнее стал действовать Совет Республик - управительный орган, уничтожающий Россию, обезглавливающий русский народ: Россия имела там 1 голос наряду с 21 автономией.) А в мае 1993 Ельцин ещё и так им потакнул: внешняя и оборонная политика автономных республик, - он допускает и такую! (Татария тут же стала засылать за границу свои международные представительства; якутская конституция возгласила собственную армию.) С Татарией было много переговорных раундов - и всякий раз новые уступки от Ельцина. И тогда покинутые сиротами русские области и края - стали в отчаянии, чтобы уравняться, объявлять себя тоже республиками - Дальневосточной, Уральской, Пермской, ещё и ещё какой-то... Нависал полный развал России - едва ли не в неделях.
Разрывалось моё сердце на всё это глядючи. Это пагубное двоевластие изводило меня. В гуще событий казались, наверно, важней перипетии партийных столкновений - а издали-то более виделись трещины по телу России, как они уже прорезбались, - уже геологическое явление. И сейчас - не выжить России без сильной президентской власти, нет у нас опыта парламентского правления. Я изневольно оставался на стороне Ельцина, хоть столь бесталанного, неуклюжего, столько уже провалившего (русская судьба, не выдвинулся у нас правитель предвидчивый и заботливый о народе),- только бы, только бы уцелела Россия!
Весна-лето 1993 были моими последними в Вермонте, последней возможностью ещё поработать в привычности. Тут я и писал две предстоящие речи - в Лихтенштейне и в Вандее, и вообще готовился тщательно к европейской поездке, которую мы с Алей затеяли в сентябре-октябре как прощание с Европой. (Мало-мало мы в ней побыли за 20 лет рабочей жизни, а сейчас у меня укрепилось сомнение, достанется ли мне ещё когда побывать в Европе, да и в эту поездку я ехал с уменьшенными силами.) В лихтенштейнской речи я, по сути, повторял прежнюю критику западного общества, но мягче, и уже присоединяя к тому жребию и новую Россию - как она потекла теперь туда же, вопросов себе не ставя.
А прежде того, в июне 1993, я второй раз ездил в памятный мне квадратный двор Гарварда, где 15 лет назад произносил речь, - а в этот раз на выпускной праздник Ермолая. Тем летом (Аля в Москве, Игнат на фестивале в Марлборо) Ермолай и Степан усиленно, на двух компьютерах, помогали мне сворачивать к переезду мои работы.
В Лихтенштейне, в Международной Академии философии, я произносил речь по-русски, отдельными короткими группами фраз, а Ермолай, заранее переведший речь, стоял рядышком со мной и озвучивал сказанное по-английски. (Эта система себя очень оправдывает: создаёт у слушателей полное впечатление связного текста на понятном языке - и не в отрыве от интонации говорящего на языке исходном.)
Старого нашего знакомца, герцога Франца-Иосифа II, мы уже не застали в живых. Банкет нам давал его старший сын, наследник, впрочем, сильнейше озадаченный произошедшим как раз в тот день правительственным кризисом в его герцогстве. На следующее утро ему предстояла парламентская битва за своего доверенного премьера - итак, мы осматривали замок и многочисленные его коллекции уже без хозяев.
Остановились мы на два-три дня у Банкулов в маленьком Унтерэрендингене. - Туда приехал со шведской телегруппой незабвенный наш невидимка Стиг Фредриксон. Сердечно встретились - и дал я шведскому телевидению давно-давно обещанное интервью.
Прошлись прощально по Цюриху - какой всё же привлекательный город, и как органически сочетаются в нём добротная многовековая старина - и самая модная (не всегда добротная) современность. (И сколько он мне дал для ленинских глав!)
После чего покатили поездом в Париж.
Во Франции - как всегда, мне особенно тепло. На улицах множество парижан узнавали меня и приветствовали, останавливались сказать благодарное; уж двадцать лет повелось, что во Франции я чувствовал себя как на второй, совсем неожиданной родине. Была встреча с парижской интеллигенцией. Два-три интервью. Большой круглый стол по телевидению, всё у того же Бернара Пиво. Говорили много о нынешней России, спрашивали, что буду делать на родине по возврате. Заверил я, что не приму никакого назначения от властей и не буду затевать избирательных кампаний; а вот поскольку буду говорить, не считаясь с политическими авторитетами, то не удивлюсь, если мне ограничат доступ к телевидению, к прессе*.
Принял нас с Алей премьер Балладур, а мэр Ширак сам посетил меня в гостинице. Эти две последние встречи я использовал, чтобы со страстью внушать им мысли в пользу страдающей России (чтбо бы им - простить нам царские долги?..). Было и прощание с издательским составом Имки, с Клодом Дюраном, и с моими многолетними переводчиками, неустанными, талантливыми и ещё высочайше добросовестными в проверке деталей, оттенков слов (присылали мне контрольные вопросники) - супругами Жозе и Женевьевой Жоанне. (И всё Красное Колесо легло на них, и частью попутное, что я за эти годы ещё издавал.)
А поездку в Вандею я ещё чуть ли не за год согласовал через Никиту Струве с префектом провинции Де Вилье. Я задумал её сокровенно - и теперь осуществил, к раздражению левых французских кругов. (Так слепо у них до сих пор восхищение своею жестокой революцией.) Де Вилье угостил нас бесподобным народным, массовым (но технически оснащённым современнейше) традиционным их спектаклем, изображающим на открытом воздухе, на огромной арене, в тёмное время, но при многих световых эффектах - историю Вандейского восстания. Ничего подобного мы с Алей никогда не видели и вообразить даже не могли. В последующие дни мы повидали историческую деревню, сохраняющую весь быт и ремёсла XVIII века, прошли и подземный музей, с большой силой воспроизводящий ухоронки повстанцев.
Щемящее впечатление! - и никогда не выветрится. Кто бы, когда бы восстановил в России вот такие картины народного сопротивления большевизму - от юнкеров и студентиков в Добровольческой армии и до отчаявшихся бородатых мужиков с вилами?!
Теперь предстояла поездка в Германию. Мне очень хотелось туда - ведь я её видел только с прусского края, в войну. Поехали (из Парижа поездом на Рейн) - в гостеприимный дом Шёнфельдов, когда-то привезших нам в Цюрих благоспасённый архив Колеса. Петер Шёнфельд устроил встречу в Бонне с германским президентом Вайцзеккером. За обедом и после него я, вероятно слишком напорно, говорил в защиту русских интересов, Вайцзеккер стал вежливо сдержан и - как-то успел распорядиться погасить уже сделанные вокруг резиденции многочисленные корреспондентские фотоснимки, лишь один проскочил в печать случайно. - В остальном - германскую столицу мы обминули. Избранное тихое гощение у Шёнфельдов привело к заглушке моего пребывания в Германии, зато сохранило нам неповторимую возможность мирно осмотреть жизнь среднерейнских городков, побывать и у статуи Великой Германии - Стража на Рейне - на правом берегу, на круче, а лицом - против Франции, достопримечательность, переставшая быть туристской, а впечатляющая. С подробнейшими объяснениями нам удалось осмотреть и соборы Майнца, Вормса. Почтительно озирали мы эту мрачную готику, любовались уютными уличками благоустроенных малых немецких городков - знакомились с древними камнями Европы и тут же прощались, - а в глаза так и наплывали ждущие нас российские полуразорённые поля, укромные среднерусские перелески, деревянные переходы через ручьи и бревенчатые избы, далеко перестоявшие сроки своей жизни.
Всё же интервью 1-му германскому телеканалу было заранее сговорено на 4 октября - так совпало! - в этом тихом доме Шёнфельда. А днём неожиданно накатило известие о пушечной стрельбе в Москве, пока смутно, неразборно, - но главный вопрос ко мне и был об этом. Разгон Верховного Совета*, пока ещё не ясный ни в каких деталях, однако вытекающий изо всего предыдущего конфликта, я воспринял как тяжёлый, но выход из тупикового мучительного двоевластия в России.
* Устойчивое отвращение к коммунизму заслонило мне тогда, что ведь тот Верховный Совет и стал выражать противостояние гай-чубайским "реформам". Да и фигура Хасбулатова в качестве отца России - очень мешала мне. (Примеч. 1995.)
Казалось мне, нынешнее столкновение властей - неизбежный и закономерный этап в предстоящем долголетнем пути освобождения от коммунизма. Я понимал так: неизбежный, если Российскому государству суждено существовать и дальше - в двоевластии ему нет бытия; и закономерный - что должна была проиграть сторона, державшая знамёна коммунистические. (Примерно так, неделей позже, выразил я и в интервью Независимому российскому телевидению.)*
Из Германии забрали нас приехавшие на автомобиле муж и жена Банкулы - в поездку через Австрию в Италию. Уже не оставалось времени ехать в Вену; но Зальцбург, проездом, и западная Австрия удивительно хороши. Когда-то великая Империя, вот сжалась же Австрия до маленькой, а с какой густотой сохранила отстоенную традицию веков. Сохрани её Бог от великих разорений Будущего.
Италия же не была для меня нова после нашей с Банкулом поездки в 1975 году. Тогда мы не докатили до Рима, теперь достигли его, и прожили здесь даже четверо суток, много ходили. Подлинно сильное впечатление оставили Forum Romanum, Колизей и Катакомбы. Всё остальное - скорей разочаровывало сравнительно с ожиданием. Может быть, на меня накладывалась нарастающая болезнь.
В Риме же была аудиенция у Папы Иоанна-Павла II. (Я пошёл с Алей и В. С. Банкулом, говорящим по-итальянски, но весь разговор переводила И. А. Иловайская, с неисследимо давних пор - преданная католичка, а теперь и активная помощница Папы.) Саму эту встречу Папа назначил в знаменательный для себя день 15-летия занятия им Ватиканского престола.
Величественная анфилада Ватиканского Собора. К Папе я шёл с высоким уважением и добрым чувством. В прежние годы были между нами, в устных передачах третьих лиц, как бы сигналы о прочном союзе против коммунизма, это прозвучало и в нескольких моих публичных выступлениях. Он тоже видел во мне важного союзника - однако, может быть, шире моих границ. Я отчётливо выразил это в разговоре, напомнив, что католические иерархи в 1922-27 годах, при разгроме русской православной Церкви, налаживали сотрудничество с коммунистами в откровенном (но близоруком) расчёте - с их помощью утвердить в СССР поверх праха православия - позиции Церкви католической. Мои замечания явно не были для Папы новостью, но отемнили его лицо. Он возразил, что это была лишь инициатива отдельных иерархов (во что мало верится, зная дисциплину католиков). - В какой-то связи я упомянул энциклику De rerum novarum папы Льва XIII - и по его отзыву понял, что Иоанн-Павел очень не чужд социалистических взглядов - и это легко понять, и естественно для христианского иерарха**.
* Лишь в России я понял, что вели Ельцина вовсе не государственные соображения, а только жажда личной власти. Уличные расправы были жестоки беспричинно и до бесцельности, а верней - террористически нагнать общий страх. Число погибших 4 октября превзошло число жертв "Кровавого Воскресенья" 1905 года, никогда не прощённого Николаю Второму.
Но патриотическое крыло надолго вперёд не забыло мне моего заявления о неизбежности и закономерности. (А Владимир Максимов, последние его годы что-то лютея в своих печатных репликах ко всем вокруг, ещё подтравил, передёрнул, будто я назвал разгон не "неизбежным", а необходимым, вот, мол, до чего докатился писатель-гуманист.) (Примеч. 1996.)
** Этому Папе-славянину ещё предстояло почти удвоить свой срок на Ватиканском престоле - и сколько же, сколько же поездить по миру, из последних сил благовествуя. А напряжение с Православием так и не уходит, и чаемый Папой приезд в Россию всё не состаивается. (Примеч. 2002.)
В декабре меня неожиданно поздравил с 75-летием телеграммою Ельцин. (Не знает, что в Европе я и критиковал его сильно?) Неизбежно отвечать. Я ответил суровым перечнем сегодняшних российских язв (в которых главная вина - его.) [6]
Юбилей мой не обошли и некоторые западные газеты - но с оценками и мерками, давно у них устоявшимися: Солженицын - в опасной близости от националистов, шовинистов; вернувшись в Россию, не примет ли объятий с ложной стороны? (Какая нечистая совесть уже столько лет толкает их буквально взывать к Небесам, чтоб я оказался яростным аятоллой, чтобы въехал в Москву на коне и сразу ко власти? Без этого у них почему-то не сходится игра. И как же они будут разочарованы, когда ничто такое не состоится? Впрочем, и утрутся с такою лёгкостью, как будто ничто подобное ими и не гужено-говорено уже второй десяток лет.)
Ну, и другой постоянный мотив: Да кто нуждается в Солженицыне сегодня в России? кого сегодня направит его православная мораль? - тем более, что время авторитетов в России прошло. (Этот тезис они тоже давно и усильно нагнетают, им просто позарез надо, чтобы в России никогда впредь не возникали моральные авторитеты: без этого насколько всем легче.) Его пламенные речи к народу не услышит никто.
А вот тут, несмотря на 20-летнюю отлучку, я уверен, что - ещё как услышат! только не московская элита - а в провинции, в гуще народной, - для того и еду таким путём.
Однако в скептических предсказаниях западной прессы - есть и трезвость. За 20 лет моего изгнания и коммунистическая власть не уставала меня марать - настойчиво, всеми способами и при каждом случае. Да и в демократической печатности немало перьев насторожено ко мне. И я еду без иллюзий, что сумею эту вкоренившуюся враждебность преодолеть при возврате - да и при остатке жизни.
Да вот пока что - ни Обустройство, ни обращение к украинскому референдуму, ни интервью с Говорухиным не сгодились и ничего никуда не подвинули. И книги мои вглубь страны продвинулись мало, и Красное Колесо, раздёрганное по журналам, сработать не смогло.
Да что там! Ещё и Архипелагом не насытили, всё текли жалобы: Я фронтовой офицер в отставке, ровесник Солженицына. Его книги Архипелаг ГУЛаг в Казахстане нет (Казахстан, Толебенский р-н); В продаже в книжных магазинах Архипелага ГУЛага нет, на чёрном рынке купить не могу при своей пенсии (Нижний Тагил); Давно уже хочу прочитать Архипелаг ГУЛаг, но такой возможности до сих пор не предоставилось. В продаже нет, в библиотеке она постоянно на руках (пос. Шушенское, Красноярский край); Я к вам, мать четверых детей, обращаюсь с наболевшим вопросом. Я не могу купить книгу А. Солженицына Архипелаг ГУЛаг. Мне книга нужна, чтобы её прочитали дети, а не выросли дураками (Усть-Илимск).
Приходится свои книги опередить собственными ногами.
Ногами А в европейских наших с Алей поездках я ходил плоховато и выглядел старовато. Воротясь в Вермонт, ещё прошёл те две операции, без которых не рискнул бы ехать. С опасением думал, где ж набраться сил для пространного перемещения по России с весны и как бы от пятилетней стенокардии освободиться хоть на время? Убеждённо говорю: повседневная молитва, месяцами, - и вера в её исполнение. И вот, к решающей моей весне - я вдруг неузнаваемо окреп, по весне начал расхаживать по круто холмистым вермонтским дорогам - и стенокардии совсем не чувствую! Чудо.
В последнюю вермонтскую зиму, отдаваясь двучастным рассказам, взялся я ещё и свести воедино, чтбо отстоялось во мне от русской истории XVII - XIX веков (Русский вопрос). Многих горячих патриотов огорчит - а ведь тбак, было - тбак. И печатать - сразу на родине, в Новом мире. Окончание статьи - уже о последней современности (...к концу ХХ века). Вот и прожил я, додержался до изменений в России. Да - не такие грезились... В иные часы овладевает мною уныние: не вижу, вообще ли выберется Россия из этой пропасти? И как же и кому её вытаскивать?
Весной 94-го у нас в доме наступила эпоха укладки - архивов, книг, в сотни картонных коробок, коробок, заклеивания их ленточным пистолетом и росписью их боков опознавательными знаками и номерами (неизвестно когда придётся все их распаковать, так хоть знать, где искать нужное). - Тот год Ермолай работал на Тайване, в среде одних тайванцев, стал свободно говорить по-китайски. А к маю готовился, не возвращаясь в Штаты, сразу лететь во Владивосток на встречу с нами. - Игнат учился в консерватории, сразу по двум классам - фортепьяно и дирижирования, напряжённо, но счастливо, а прошлой осенью впервые гастролировал в Москве, Петербурге и Прибалтике. - Степан на 3-м курсе Гарварда изучал градостроительство, с параллельным курсом в Массачусетском Технологическом. Им ещё доучиваться. - А жадно ждал возврата на родину наш старший Митя: ведь он жил в России до 12 лет, теперь и память и привязанности остро тянули его.
Теперь вот ещё задача: попрощались мы с Европой - надо прощаться и с Америкой?
С окружными вермонтцами прошло очень тепло: в конце февраля пошли на их ежегодное городское собрание, и я искренне поблагодарил за терпеливое ко мне и дружеское соседство [7]. Передал им в библиотеку дюжину своих книг на английском, а они, неожиданно для нас, подарили нам мраморную плиту с выбитой сердечной надписью: что протягивают нашей семье руки на прощание, а если когда вернёмся - то вновь протянут с дружеским приветствием. Мы были тронуты, но: нет, не вернёмся, не вернёмся.
И вдруг - 18 марта - беспощадным ударом оглушила смерть Мити - мгновенная, от разрывного сердечного приступа, в 32 года! - такая же безвременная, как его прадеда, деда, дядьёв по мужской линии. Ладный, красивый, в молодой силе. Так и застыл - на пороге возврата на родину, оставив вдову с пятимесячной дочерью Таней. Это было смятенное горе. Не только для семьи, для десятков повсюду друзей, но для всего нашего прихода. Похоронили его - в православном углу вечнозелёного клермонтского кладбища.
Так осталась у нас в Америке своя могила. Такое прощание
Но - с американской элитой? той читающей, пишущей, высокомерной, все годы так неотступчиво непримиримой ко мне? - тоже прощаться?
Уговаривали меня дать интервью CBS (без этого нельзя уехать из Америки). Этого - совсем не хотелось давать - и правильно. Майк Уоллес задавал бесцветные, а затем и гадкие вопросы - всё в ту ж налаженную дуду десятилетий, - ничего интересного не получилось и никакого прощания со Штатами не вышло.
Но внезапно предложил интервью влиятельный журнал бизнесменов и финансистов Форбс (Павел Хлебников) - и тут я высказался от души*. Вот это и вышло моё прощание.
А кавендишское - внезапно разнеслось по всему миру, и посыпались мне отовсюду, отовсюду - заявки, заявки на интервью.
Нет уж, поздно. Никому больше. Теперь я настроился разговаривать - с русскими и в России.
Посол В. П. Лукин подал мысль всё же предупредить Ельцина о моём необычном маршруте. Убедил, вежливость требует. И я послал письмо через посольство [8].
А ещё получил я немало частных писем из России, призывающих меня идти в президенты. Были такие и газетные статьи.
Нет, намерения подобного у меня нет. И - не по возрасту, и не моё это дело. Администрирование - квалификация другая, нежели писательская.
Прощай, ласковый к нам, благословенный Вермонт! Однако остаться бы тут доживать - было бы закисание векторной судьбы. Напротив, я боялся дожить в Вермонте до смерти или до последней телесной слабости. Умереть - я должен успеть в России.
Но ещё раньше успеть - вернуться в Россию, пока есть жизненные силы. Пока - ощущаю в себе пружину. Есть жажда вмешаться в российские события, есть энергия действовать. Плечи мои ещё не приборолись, у меня даже - прилив сил. Только вот нарушается пословица: Молодой на битву - старый на думу.
Еду я - быть может, на осмеяние, в духе сегодняшней безкрайней развязности прессы, журналистов, любых комментаторов, кто хочет плюнуть. Но - оравнодушел я к тому за долготу двух травель - промеж двух жерновов.
А в друзьях своих числю - русские просторы. Русскую провинцию. Малые и средние города.
Что-то ещё успею сказать и сделать?
А книги мои, в правильно понятых интересах России, могут понадобиться и много позже, при более глубокой проработке исторического процесса. В бороздимых по России крупных чертах Истории есть своя неуклонимость, она ещё проявится.
Проявится какое-то позднее долгодействие, уже после меня.
И уж всяко помню Ломоносова: Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети Отечества пожалеют.
Вермонт.
Март - апрель 1994.
ПРИЛОЖЕНИЯ
[1]
ПИСЬМО С. П. ЗАЛЫГИНУ
2 августа 1988
Глубокоуважаемый Сергей Павлович!
1 августа получил Вашу телеграмму от 27 июля. Благодарю Вас за усилия, предпринимаемые Вами для напечатания моих романов в Вашем журнале.
И Корпус и Круг первый я, конечно, с радостью отдал бы Новому миру, которому и предлагал их 20 лет назад.
Однако обвинение в измене родине (64 статья) мне было предъявлено - за Архипелаг ГУЛаг. За него я был силой выслан в изгнание, длящееся уже пятнадцатый год. За него людей сажали в лагеря. Невозможно притвориться, что Архипелага не было, и переступить через него. Этого не позволяет долг перед погибшими. И наши живые соотечественники выстрадали право прочесть эту книгу. Сегодня это было бы вкладом в начавшиеся сдвиги. Если этого всё ещё нельзя, то каковы же границы гласности?
Мой возврат в литературу, разрешённую на родине, может начаться только с Архипелага ГУЛага - притом без сокращений и не показным изданием (для Кузнецкого моста и для Запада), а реальным массовым тиражом, - так чтобы по крайней мере в любом областном городе СССР и по крайней мере в течение года трёхтомник можно было бы свободно купить.
Я понимаю, что это не зависит от Вас. Но я пишу об этом именно Вам, поскольку Вы единственный, кто обратился ко мне. Может быть, Вы сочтёте возможным довести это до сведения тех, от кого вопрос зависит. Благодарю Вас заранее.
После напечатания Архипелага не было бы никаких затруднений печатать в Новом мире и Корпус и Круг.
Мои самые добрые пожелания лично Вам и журналу.
С пониманием
Александр Солженицын.
[2]
ОБМЕН ТЕЛЕГРАММАМИ С МЕМОРИАЛОМ
Москва, 5 сентября 1988
Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
Просим Вашего согласия на вхождение в состав Общественного Совета по руководству созданием и работой мемориального комплекса жертвам беззаконий и репрессий.
В Совет по результатам опроса граждан избраны: Адамович, Юрий Афанасьев, Бакланов, Быков, Евтушенко, Ельцин, Карякин, Коротич, Лихачёв, Рой Медведев, Окуджава, Разгон, Рыбаков, Сахаров, Солженицын, Ульянов, Шатров.
Оргкомитет Мемориала.
Кавендиш, 6 сентября 1988
Оргкомитету Мемориала
Избравших меня благодарю за честь.
Памяти погибших с 1918 по 1956 я уже посвятил Архипелаг ГУЛаг, за что был награждён обвинением в измене родине. Через это нельзя переступить.
Сверх того, находясь за пределами страны, невозможно принять реальное участие в её общественной жизни.
Сердечный поклон.
Александр Солженицын.
[3]
СОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЕ НЕЧЕМ ОТВЕТИТЬ НА АРХИПЕЛАГ*
Стэнфорд, Калифорния
18 мая 1976
За 14 лет моих публикаций весь бездарный пропагандный аппарат СССР и все его наёмные историки не смогли ответить мне никакими аргументами или фактами: потому что ни мыслей, ни фактов у них нет, всегда одна ложь. Теперь КГБ по своей жульнической ухватке приготовил фальшивку, помеченную 1952 годом, - будто я тогда доносил чекистам о революционном лагерном движении. Эту фальшивку начали подбрасывать иностранным корреспондентам, один из них переслал мне такую ксерокопию.
Хотя КГБ уже был однажды пойман на подделке моего почерка - никогда не бывшей моей переписки с эмигрантом В. Ореховым (журнал Тайм в мае 1974 привёл по строчке сравнения моего истинного почерка и успешно подделанного, а у меня на руках - полные письма, подделанные КГБ, по нескольку страниц), они снова, не боясь позора, пошли по тому же пути. Для этого при содействии моей бывшей жены использовали комплект моих писем к ней лагерного периода (этими письмами КГБ уже тайно торговал на Западе, копии в моих руках) и, насколько могли, старательно подделали мой почерк того времени. Но, оставаясь на своём уровне, спущенном от людей к обезьянам, они не смогли подделать образа выражений и самого меня. Это различит всякий человек, кто читал Ивана Денисовича или Круг, или положит Архипелаг рядом с их жалкой клеветой. Сочинители фальшивки допустили просчёты и в лагерных реалиях. Третий том Архипелага передаёт огненный дух тех дней экибастузского мятежа, к которым осмелилось теперь приурочить свою подделку КГБ. Будет время - обретут свободный голос и мои солагерники того времени, украинцы, - высмеют они эту затею и расскажут о нашей истинной дружбе. Ложь КГБ так и составлена, чтобы внести раздор в единомыслие Восточной Европы: объединения наших сил больше всего и боятся коммунисты.
За 60 лет коммунистическая власть в нашей стране пристрастилась ляпать всех, кого травила: что они - агенты охранки или сигуранцы, или гестапо, или польской, французской, английской, японской, американской разведки. Этим дурацким колпаком покрывали решительно всех. Но ещё никогда власти нашей страны не проявляли такой смехотворной слабости, отсутствия опоры, чтоб обвинить своего врага в сотрудничестве... с ними самими! с советским строем и кроворощенной его ЧК - ГБ! При всей советской военной и полицейской мощи - какое откровенное проявление умственной растерянности.
Пользуюсь надёжной оказией доставить это письмо Вам в руки.
Восхищаюсь отвагой Вашей и всех окружавших Вас в те дни и ночи.
Горжусь, что русские люди нашли в себе силу сбросить самый вцепчивый и долголетний тоталитарный режим на Земле. Только теперь, а не шесть лет назад, начинается подлинное освобождение и нашего народа и, по быстрому раскату, - окраинных республик.
Сейчас Вы - в вихре событий и неотложных решений, всё сразу - важно. Но я потому смею вторгнуться к Вам с этим письмом, что есть решения, которых потом не исправить вослед. К счастью, пока я писал эти строки, Вы уже дали знать: что Россия сохраняет право на пересмотр границ с некоторыми из отделяющихся республик. Это особенно остро - с границами Украины и Казахстана, которые произвольно нарезали большевики. Обширный Юг нынешней УССР (Новороссия) и многие места Левобережья никогда не относились к исторической Украине, уж не говоря о дикой прихоти Хрущёва с Крымом. И если во Львове и Киеве наконец валят памятники Ленину, то почему держатся, как за священные, за ленинские фальшивые границы, прочерченные после Гражданской войны из тактических соображений той минуты? Также и Южная Сибирь за её восстания 1921 г. и уральское и сибирское казачество за их сопротивление большевикам были насильственно отмежёваны от России в Казахстан.
Я с тем и спешу, чтобы просить Вас: защитить интересы тех многих миллионов, кто вовсе не желает от нас отделяться. При Вашем огромном влиянии примите все меры, чтобы референдум на Украине 1 декабря был проведён полностью свободно, без всякого давления (оно очень возможно!), без искажений голосования - и чтобы результат его учитывался отдельно по каждой области: каждая область должна сама решать, куда она прилегает. И сразу слышим угрозы, со срывом голоса: Это война! - нет, только вольное голосование, которому все и должны подчиниться.
Да бесчестный ленинский совнарком, в обмен за мир и признание своего режима, поспешил (2 февраля 1920 г.) отдать и Эстонии кусок древней псковской земли со святынями Печор и Изборска, и населённую многими русскими Нарву. И теперь, без оговорок принимая отделение Эстонии, мы не можем увековечить и эту нашу потерю.
Я уже писал в Обустройстве год назад, что я не противник отделения союзных республик, и даже считаю это желательным для здорового развития России. Но федерация - это живое реальное сотрудничество народов в цельном государстве. А всплывшая теперь политическая Конфедерация независимых государств - искусственное образование, бессмыслица, и на практике обернётся (как Содружество наций для Британии) - отягощающим бременем для России.
И ещё срочное, Борис Николаевич! Крайне опасно сейчас поспешно принять для России какой-либо не вполне прояснённый экономический проект, который в обмен на соблазнительные быстрые внешние субсидии потребует строгого подчинения программе давателей, лишив нас самостоятельности экономических решений, а затем и скуёт многолетними неисчислимыми долгами. Опасаюсь, что такова программа Международного Валютного Фонда и Всемирного Банка Реконструкции (известная у нас как план Явлинского). В невылазные тиски долгов попала Латинская Америка, и Польша, однако им долги невольно прощают, ибо с них нечего взять. Но России - не простят, а будут выкачивать наши многострадальные недра. А затем, попав во внешнюю экономическую зависимость, Россия неизбежно впадёт и в политическую несамостоятельность. Я - боюсь такого будущего для нашей страны. И сердечно прошу Вас: не разрешите отдаться одному упорно предлагаемому проекту, распорядитесь изучить и альтернативные. Например - план, активизирующий внутренние резервы страны, позволяющий нам обойтись без иностранных займов, - план, поддерживаемый Милтоном Фридманом, крупнейшим авторитетом западной экономики.
Крепко жму Вашу руку.
А. Солженицын.
[5]
Москва
24 сентября 1991
Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
Благодарен Вам за письмо. Близка и понятна Ваша боль за состояние нашего Отечества, тревога за его будущее.
За прошедшие десятилетия Россия многое утратила из того, что составляло суть её жизни. Но уверен, удалось сохранить главное - великую жизнеспособность нашего народа, его душевные качества, глубокую веру в силу справедливости и добра. Страх, сковавший волю миллионов и миллионов наших граждан, всё-таки оказался слабее неутомимой тяги к свободе, и режим, казавшийся вечным, рухнул. Но он не унёс с собой порождённые им проблемы.
Мы уже приступили к реформированию народного хозяйства, хотя вопросов, стоящих перед нами, конечно, больше, чем ответов.
Убеждён, никто, кроме самих россиян, не выведет экономику республики из кризиса. Но мы не хотим восстанавливать экономический железный занавес. И поэтому стимулируем привлечение иностранного капитала для восстановления различных отраслей народного хозяйства России.
События августа 1991 г. нанесли сильнейшие удары по коммунистической империи. Прежнего СССР уже не существует, но остались народы, столетиями жившие рядом. Сегодня стало особенно очевидно, что в недрах разваливающейся империи развивались отношения, основанные на равноправии, свободном выборе и взаимной заинтересованности в сотрудничестве.
Считаю, что это более прочная и здоровая основа для Союза, чем насилие и принуждение. Конечно, вероятность неудачи в создании нового Союза есть.
В этом случае Россия будет действовать, как и другие государства, в соответствии с международным правом. Мы уже учимся жить по-новому и, надеюсь, научимся.
Уважаемый Александр Исаевич, поздравляю с тем, что с Вас сняты наконец несправедливые обвинения.
Желаю Вам и вашей семье здоровья и благополучия. Не сомневаюсь, что и в дальнейшем Вы будете сердцем откликаться на происходящее в России.
Б. Ельцин.
[6]
Кавендиш, 13 декабря 1993
Уважаемый Борис Николаевич!
Благодарю Вас за поздравление к моему 75-летию. С возвратом на российскую землю, может быть, мне удастся быть в чём-то полезным нашей измученной родине.
Надежду на духовную силу нашего народа не теряю и я. Но со страданием вижу грозное обнищание народного большинства, приватизацию в пользу избранных, всё идущий бесстыдный разграб национального достояния, густую подкупность государственного аппарата и безнаказанность криминальных шаек. И никак не видно, чтоб ожидалось близкое улучшение в этом кольце бед. Если не возьмёмся бесстрашно и бескорыстно бороться с этими язвами, одолевающими нас.
С добрыми пожеланиями
А. Солженицын.
[7]
ПРОЩАНИЕ С ЖИТЕЛЯМИ КАВЕНДИША
28 февраля 1994
Граждане Кавендиша! дорогие наши соседи!
Семнадцать лет назад на таком же вашем собрании я рассказал, как меня изгнали с родины, и о тех мерах, которые я вынужден был принять, чтобы обеспечить спокойную работу, без назойливых посетителей.
И вы - сердечно поняли меня, и простили мне необычность моего образа жизни, и даже всячески оберегали мою частную жизнь, за что я вам был глубоко благодарен все эти годы напролёт и завершающе благодарю сегодня! Ваше доброе отношение содействовало наилучшим условиям моей работы.
Я проработал здесь почти восемнадцать лет - и это был самый продуктивный творческий период моей жизни, я сумел сделать всё, что я хотел. Часть моих книг, те, которые в хорошем английском переводе, я сегодня преподношу вашей городской библиотеке.
Наши сыновья росли и учились здесь, вместе с вашими детьми. Для них Вермонт - родное место. И вся семья наша за эти годы сроднилась с вами. Изгнание - всегда тяжко, но я не мог бы вообразить места лучшего, чем Вермонт, где бы ожидать нескорого, нескорого возврата на родину.
И вот теперь, этой весной, в конце мая, мы с женой возвращаемся в Россию, переживающую сегодня один из самых тяжёлых периодов своей истории, период нищеты большинства населения и падения нравов, период экономического и правового хаоса, - так изнурительно достался нам выход из 70-летнего коммунизма, где только от террора коммунистического режима против собственного народа мы потеряли до 60 миллионов человек. Своим участием я надеюсь теперь принести хоть малую пользу моему измученному народу. Однако предсказать успех моих усилий нельзя, да и возраст мой уже велик.
Здесь, на примере Кавендиша и ближних мест, я наблюдал, как уверенно и разумно действует демократия малых пространств, когда местное население само решает большую часть своих жизненных проблем, не дожидаясь решения высоких властей. В России этого, к сожалению, нет, и это - самое большое упущение до сегодняшнего дня.
Сыновья мои ещё будут оканчивать своё образование в Америке, и кавендишский дом остаётся пока их пристанищем.
Когда я теперь хожу по соседним дорогам, прощальным взглядом вбирая милые окрестности, то всякая встреча с кем-либо из соседей - всегда доброжелательна и тепла.
Сегодня же - и всем, с кем я встречался за эти годы и с кем не встречался, - я говорю моё прощальное спасибо. Пусть Кавендиш и его окрестности будут всё так же благополучны. Храни вас всех Бог.
[8]
Кавендиш, Вермонт
26 апреля 1994
Уважаемый Борис Николаевич!
Как Вы, может быть, знаете, я возвращаюсь в Россию со своей семьёй в конце мая, примерно через месяц. Я всегда верил, что возврат этот станет возможен при моей жизни, и ещё 20 лет назад задумал маршрут своего возвращения. А сейчас я считаю своим долгом заранее сообщить его - совершенно доверительно и только лично Вам.
Я буду возвращаться через Дальний Восток, неспешным путешествием по стране. Теперь, когда страна меняется так кардинально и стремительно, - знакомство с жизнью людей необходимо мне прежде каких-либо общественных шагов. И я особенно хочу начать с Сибири, которую я знал совсем мало и больше - из окна тюремного вагона.
Пишу я это Вам прежде всего для Вашего личного сведения, но также и с просьбой: не присылайте во Владивосток кого-то из Москвы для встречи: пока я буду ехать по провинции - я имею цель встречаться именно с местными людьми (в том числе и с Вашими представителями на местах). Таким образом, к приезду в Москву и к нашей возможной встрече с Вами, я надеюсь получить немало личных и свежих впечатлений от состояния страны и людей.
Окончание. Первая часть "Очерков изгнания" Александра Солженицына "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов" напечатана в "Новом мире", N 9, 11 за 1998 год, N 2 за 1999 год, вторая часть - N 9 за 2000 год, третья часть - N 12 за 2000 год, N 4 за 2001 год.
