Был ли в истории литературы случай, когда бы неизвестный и немолодой человек за считанные дни стал признанным писателем? И явился бы не многообещающим дебютантом, "новым Гоголем", как поспешили окрестить критики 24-летнего Достоевского (чтобы назавтра высмеять и развенчать), а выступил зрелым мастером, поднимающим литературную планку на недостижимую высоту? Пожалуй, нет: история литературы таких случаев не помнит. И не знает ничего похожего на тот молниеносный взлёт, который случился с Солженицыным. Меж тем громкая, затопляющая слава, об опасности которой предупреждал Твардовский, имела для автора несколько кардинальных последствий.
Первым делом "рассекретилось" писательское подполье. Маска педагога из провинции, плотно приставшая к Солженицыну, была сорвана, и рязанская школа N 2 вдруг узнала, кто на самом деле пятый учебный год работает в её стенах. "Новый мир" читали далеко не все, да и пришёл одиннадцатый номер рязанским подписчикам только дней через десять после Москвы, но статью в "Известиях" от 17 ноября "О прошлом во имя будущего", не могла пропустить даже Рязань. "Солженицын проявил себя в своей повести как подлинный помощник партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями", - писал Симонов, и такую оценки не могли не заметить. Заключительную фразу из статьи Симонова: "В нашу литературу пришел сильный талант" - следовало принять всерьёз.
Когда через пять дней "Литературная газета" (в статье Г. Бакланова "Чтоб это никогда не повторилось") назвала автора "рязанским учителем", деваться было некуда. 23 ноября к учителю домой явился секретарь рязанской писательской организации В. Матушкин и выразил радость, что живёт в одном городе с автором "Ивана Денисовича". Назавтра в областной газете "Приокская правда" появилась рецензия местного литератора А. Чувакина "Суровая правда". Спустя ещё две недели Матушкин пришёл снова, на пару с писателем Б. Можаевым ("рослым, молодым красавцем"), жившим тогда в Рязани, и вдвоём они стали уговаривать Солженицына вступить в Союз писателей. А. И. вышел к ним в лагерных валенках и не торопился соглашаться: дайте, мол, оглядеться, пусть повесть выйдет отдельным изданием, и в "Литературку", как просил от имени газеты Можаев, дать что-нибудь затруднился.
Этот визит имел двоякий результат. Во-первых, уже к концу декабря автора "Одного дня" поспешно, без обычной процедуры, без поручителей, даже без личного заявления (оно было послано вдогонку) приняли в Союз писателей РСФСР. Во-вторых, знакомство с Можаевым вскоре переросло в сердечную дружбу: "Душевная прямота Бориса рождала распахнутость. В конспирацию мою я его не вовлекал, конечно, но политические и бытийные наши взгляды на всё время советское и подсоветское не могли не сойтись. Простая трезвость его знающей оценки не могла оставить у него места политическим заблуждениям".
Следует отдать должное и школе N 2: в учительской, на доске объявлений, прикнопили вырезку из "Известий", коллеги жали триумфатору руку, парторг прислала домой личное поздравление, ученики одного из выпускных классов подарили открытку с розой и желали дальнейших творческих успехов. Директор школы пригласил на служебном авто прокатиться на Великие озёра (вместо Великих озёр получилось съездить в Кирицы, погулять по лесу возле санатория). Оригинально повёл себя институт, где работала Решетовская: ректор поручил прочесть "Один день" педагогу, напечатавшему повесть о чекистах, и тот доложил, что хвалёное сочинение написано ужасным языком. Торжества из публикации решили пока не делать.
А читатели пробовали на вкус непривычную фамилию: Саланжицын, Соложенцын, Солженцов В Рязань потянулись журналисты, фотографы, поклонники творчества. Всесоюзное радио связало развитие нового направления в литературе с именем Солженицына, сообщило о двух рассказах, которые вот-вот будут напечатаны, и выдало "биографическую справку", подготовленную "Новым миром" (Твардовский не позволил, чтобы прошла формула "репрессирован за критику Сталина", так что остались "необоснованные обвинения"). То, чего не успели сделать журналы и газеты, довершило радио.
"Чтобы меня раскачать, нужны большие события!" - с этими словами, едва закончилась радиопередача, прибежал Виткевич; с февраля 1962-го он жил в Рязани и работал на кафедре химии Медицинского института. Старая дружба держалась общими воспоминаниями, велосипедными прогулками, но настоящего сближения не получалось: разговоров о литературе и общественной жизни Кока не терпел. Пафосное поздравление с высокой оценкой "со стороны центрального партийного органа" прислал Лёня Власов. Экибастузец Владимир Гершуни, читавший "Один день" до публикации, радостно убеждался, что А. Рязанский - его товарищ по лагерю. Однокашник надписал на конверте: "Вручить, если подтвердит, что он - Морж". "Поздравляю с космическим взлётом!" - телеграфировал из Казани фронтовой друг Аркадий Мельников: в 1946-м он выслал от себя лично боевую характеристику комбату, попавшему в беду. Мгновенно отозвались Зубовы, лучше всех знавшие историю "Щ".
Именинницей чувствовала себя и Решетовская. Вузовская карьера, прежде так увлекавшая её, давно стала бременем. Доцентскую нагрузку Наталья Алексеевна тянула с трудом, уже и перешла на половинную ставку. Пыталась развлечь себя фотографией, курсами кройки и шитья, музицировала, и, как замечала кузина Вероника, Санина слава сильно разогрела Наташины чувства к мужу. Летом 1962-го, ещё до выхода повести, она ездила в Ростов. "Я могла, наконец, сознаться, что А. И. пишет, что он - писатель. Да, да, настоящий писатель, признанный Твардовским, Чуковским". Когда вышел "Один день", она жаждала разделить с мужем общественное внимание. "Я ездила по Москве, оповещала друзей и родных, взахлеб делилась нашими новостями и жадно впитывала впечатления от повести, отношение к автору. Каких только похвал Ивану Денисовичу не наслышалась я в те дни! Один из редакторов издательства Искусство, учившийся вместе с моей сестрой Вероникой, говорил ей: Я счастлив, что оказался как бы заочно знаком с Солженицыным. Он - гений. Вы, как родственники, не можете оценить его таланта. Для нас же - это святое".
Солженицын всё чаще выезжал в Москву, и ей тоже не сиделось в Рязани: "тихое житьё" утратило былую прелесть. "Хочу в Москву! Хочу к мужу! Хочу хоть краешком разделить его славу!" - вспомнит позже Решетовская свои тогдашние ощущения. И едва появлялось окно в расписании, она мчалась в Москву, чтобы быть с ним в дни триумфа, видеть тех, кого видит он, бывать там, куда зовут его и куда она, по своим собственным возможностям, не имела бы никаких шансов попасть. Было от чего закружиться голове: по броне "Нового мира" муж останавливается в гостинице "Москва", дни его расписаны с утра до вечера, дружеские и деловые встречи плотно следуют одна за другой. Телефон звонит, не умолкая: даже Военная коллегия Верховного Суда жаждет зазвать к себе писателя. Переводчики ждут консультаций. "Советский писатель" намерен печатать "Один день" отдельной книгой. Повесть должна выйти в "Роман-газете". Театр "Современник" хочет ставить пьесу, артисты готовы её слушать в авторском чтении. На обеде у вдовы Михаила Булгакова гости поднимают бокалы за писателя ушедшего и писателя "внезапно родившегося"; во всех московских культурных семьях, сообщает Елена Сергеевна, говорят об "Иване Денисовиче" (и как же мечтает Решетовская походить на прекрасную Елену, писательскую музу и светскую даму!). Известный чтец Дмитрий Журавлев читает "Матрёну". Ходят слухи, что великий Шостакович мечтает написать оперу "Матрёнин двор".
"Уж это-то я знал твёрдо, что славой меня не возьмут, на стену советской литературы всходил напряжённой ногой, как с тяжёлыми носилками раствора, чтобы не пролить", - позже писал Солженицын. Те первые недели, когда он отбивал атаки прессы, оставили оскомину: время и нервы тратились впустую. Но у его славы была одна несомненная и радостная привилегия: новые яркие знакомства. Не то чтобы он как-то вдруг перескочил на другую орбиту, нет: старые связи сохраняли свою крепость. "Бывая в Москве, - напишет он в Телёнке, - я теперь всякий раз, и с тяжёлыми сумками продуктов, делал дальний крюк на Мытную к Теушам, где не надо было скрываться, притворяться, и так тепло сердцу, и можно полностью открыто рассказывать о своих событиях и советоваться. Привязался я к ним... Так они и стали первыми, кому я разгружал свою душу в Москве, первыми, кому рассказывал все мои перипетии с Новым миром".
Однако "Иван Денисович" принес автору, помимо славы, известности и официального признания, дружбу тех, перед кем он привык преклоняться, не ища личного знакомства. Так было с В. Т. Шаламовым. "Варлам Шаламов раскрыл листочки по самой ранней весне: уже ХХ съезду он поверил, и пустил свои стихи первыми ранними самиздатскими тропами уже тогда. Я прочёл их летом 195678 и задрожал: вот он, брат! из тайных братьев, о которых я знал, не сомневался. Была ниточка и мне ему тут же открыться, но оказался я недоверчивее его, да и много ещё было у меня не написано тогда, да и здоровье и возраст позволяли терпеть, - и я смолчал, продолжал писать". Весной 1962-го удалось раздобыть в библиотеке Дома офицеров Рязани маленький сборник Шаламова "Огниво", вышедший крошечным тиражом (это была первая книжка 54-летнего поэта), и Солженицын, радуясь за "брата", перепечатывал на машинке его стихи.
Они встретились в комнате отдела прозы "Нового мира" сразу по выходе повести. Шаламов был крайне взволнован - будет ли "Один день" ледоколом, торящим путь, или останется крайним положением маятника, который качнет в другую сторону. Вскоре он писал автору: "Я две ночи не спал - читал повесть, перечитывал, вспоминал Повесть - как стихи! - в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что Новый мир с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал". Шаламов находил, что похвалы преуменьшены неизмеримо - ведь автор сумел найти исключительно сильную форму, точно выбрать ракурс - лагерь с точки зрения работяги, чьё увлечение работой спасительно. "Вся Ваша повесть - это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперед. Все, кто умолчат об этом, исказят правду эту - подлецы". Шаламов писал, что и сам хочет посвятить жизнь этой правде; просил напомнить Твардовскому, что в "Новом мире" более года лежат стихи и рассказы, в которых лагеря показаны так, как он, Шаламов, их видел и понял79. Солженицын благодарил за подробный разбор, в котором столь органично скрестились лагерник и художник.
"Иван Денисович" ещё до выхода в свет сумел покорить и Анну Ахматову: Солженицын ставил её выше всех живущих поэтов. "Копелев сказал мне: Ахматова не прочь тебя встретить. Хочешь? Я ответил: Конечно, хочу. Он позвонил мне и назвал день, и я поехал к ней. Это было на Хорошёвском шоссе, на квартире Марии Петровых". Ахматова прочитала "Щ" в середине сентября и сказала непререкаемо: "Эту повесть о-бя-зан прочитать и выучить наизусть - каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза". Об их первой встрече 28 октября 1962 года у Марии Петровых она рассказывала торжественно: не к ней пришли на поклон, как бывало обычно, а явился человек, которому она сама была готова и хотела поклониться. "Вчера (28) у меня (у Маруси в Москве) был Рязанский (Солженицын). Впечатление ясности, простоты, большого человеческого достоинства. С ним легко с первой минуты". Ахматова сравнивала: "В Старике и море Хемингуэя подробности меня раздражают. Нога затекла, одна акула сдохла, вдел крюк, не вдел крюк и т. д. И всё ни к чему. А тут каждая подробность нужна и дорога".
Анна Андреевна предсказала Солженицыну всемирную славу и опасалась, выдержит ли он. "Пастернак не выдержал славы, - говорила она. - Выдержать славу очень трудно, особенно позднюю". "Славы не боится, - записывала Ахматова. - Наверное, не знает, какая она страшная и что влечёт за собой". Появление "Ивана Денисовича" в печати Ахматова считала эпохальным событием, и говорила не раз, что счастлива дожить до Солженицына, до его сочинений и до его личности. Л. К. Чуковская фиксировала ахматовские восторженные оценки Солженицына-человека. "Све-то-но-сец! - сказала она торжественно и по складам. - Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья. Строгий. Слышит, что говорит О, Лидия Корнеевна! видели бы вы этого человека! Он непредставим. Его надо увидеть самого, в придачу к Одному дню з/к Поразительный человек Огромный человек Ему 44 года. Выглядит на 35. Лицо чистое, ясное. Спокоен, безо всякой суеты и московской деловитости. С огромным достоинством и ясностью духа"80.
В те первые встречи они много читали друг другу. Ахматова - свой "Реквием" ("Я так и думал, что вы не молчите, а пишете что-то, что нельзя печатать"). Солженицын - "Дороженьку". "Он принес мне поэму. Она автобиографична. И спросил, стоит ли за неё бороться. Я сказала, что одного моего мнения недостаточно, пусть даст ещё кому-нибудь. Он сказал, что ему достаточно моего мнения. Я сказала, что бороться за эту поэму не стоит". "Пишите прозу, - советовала Ахматова. - В ней вы неуязвимы". Когда появится "Матрёнин двор", Ахматова скажет проницательно и прорицательно: "Удивительная вещь Удивительно, как могли напечатать Это пострашнее Ивана Денисовича Там можно всё на культ спихнуть, а тут Ведь у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги" Но совсем никогда не льстила - и "Случай на станции" поругивала: рассказ казался сочинённым, а герой - склеенным из бумаги: "От Солженицына мы другого ждем, только правды, а не этих выдуманных добродетелей".
С первого дня знакомства Ахматова спрашивала, понимает ли он, что уже скоро начнут терзать. После "Матрёны" - предсказала: вот-вот. Выдержит ли? Ведь это хуже, чем выдержать прокурора. Прокурора он выдержал, но открыться ей не посмел. Не сказал, что перенёс рак, скрыл, что написал роман, не намекнул, что собирает материалы к "Архипелагу". "Я ещё в самом начале знакомства прочла ему Реквием. А он мне глав о том же самом не дал и даже не упомянул о них. Я так им всегда восхищалась, так счастлива, что до него дожила. За что же он меня обидел?" "Я круто ошибся, - признается Солженицын позже, а в 1962-м боялся, что Анна Андреевна не удержит тайну. - Не мог дать читать своих скрытых вещей, даже Круга - такому поэту! современнице! уж ей бы дать?! - не смел. Так и умерла, ничего не прочтя". Позже узнает от Л. К. Чуковской, что Ахматова безошибочно чуяла стукачей, замечала слежку, верила в существование подслушивающих приборов, когда никто в это не верил. Держала "Реквием" незаписанным 34 года, хранила свои рукописи не дома. "Политическая осторожность была её манией".
В ту осень Ахматова подарила ему томик стихов: "А. Солженицыну в дни его славы". Он понял, что значила такая надпись. Дни - вот было ключевое слово. Он не сомневался, что эта слава - не надолго, ощущал её коварство, её опасную летучесть. Сколько продлится инерция успеха? Чем он располагает - годом? месяцем? неделей? Он хотел, чтобы вещи, следуя одна за другой, выстреливали, как автоматная очередь. "Такова была сила общего захвала, общего взлёта, что в тех же днях сказал мне Твардовский: теперь пускаем Матрёну! Матрёну, от которой журнал в начале года отказался, которая никогда не может быть напечатана, - теперь лёгкой рукой он отправлял в набор, даже позабыв о своём отказе тогда!" Твардовский дал название "Матрёнин двор" - авторское "Не стоит село без праведника" казалось слишком назидательным. С колёс пошла и Кочетовка, изменённая на Кречетовку, во избежание рифмы с Кочетовым, редактором "Октября". Твардовский провёл четырёхчасовой разбор "без наркоза", но и без цензорских вывертов: Солженицын отбивался, но за тонкие уроки был благодарен. "Труден кое в чём до колотья в печени", - записывал Твардовский. - Но молодец".
Пьеса, которую А. И. готовил для "Современника", внесла в отношения автора и редактора первую трещину. "Республика труда" (в варианте "Оленя и шалашовки") двигалась трудно. Ахматова сказала о пьесе: "Какая-то средневековая"; Анну Андреевну увлекал только Солженицын-прозаик. У Твардовского было куда больше претензий, и они были куда принципиальнее. "Это то, что он сам себе запретил Иваном Денисовичем делать (дополнять подробностями и деталями, очерком быта и нравов - образ, родившийся, выбившийся из всего этого). Вот оно, то самое, чего нужно было бояться, - он рванулся к пьесе, написанной им 10 лет назад, рванулся сейчас, когда воспринял успех: это что, я ещё не то знаю Очень похоже, как я после Муравии начал писать пьесу, желая досказать..."
Твардовский был непреклонен - пьесу нельзя ни печатать, ни ставить. Логика редактора была безупречна, и аналог с "Муравией" работал против "Республики труда". Но автор находился внутри собственной логики, и значит, ему было по пути с "Новым миром" до тех пор, пока обеспечивался прорыв к цели. Счастье печататься вообще, и счастье печататься в "Новом мире" не должно было ни затмить, ни отменить главную цель. Поэтому признать, что пьеса десятилетней давности - всего лишь новые подробности темы, значило отказаться от своего тайного статуса и своего тайного замысла. Твардовский, при всей его трепетной любви к "Ивану Денисовичу", знать об этом замысле и не мог, и не должен был. А если бы и узнал, то скорее всего никак бы не одобрил. Твардовскому нравилось, что в "Иване Денисовиче" нет ужасов. Но это не значило, что их не было вообще или что автор дал подписку никогда о них не писать. "Конечно, я был обязан Твардовскому - но лично. Однако я не имел права считаться с личной точкой зрения и чт обо мне подумают в Новом мире, а лишь из того исходить постоянно, что я - не я, и моя литературная судьба - не моя, а всех тех миллионов, кто не доцарапал, не дохрипел своей тюремной судьбы, своих поздних лагерных открытий".
И вопрос по сути: что для кого? кто для чего? журнал для автора или автор для журнала? Если оттепельный журнал - ценность абсолютная, а публикуемые в нём вещи - ценность относительная, тогда и в самом деле следует печься прежде всего о благе журнала. Но какой художник согласится применять к себе относительные мерки? или считать себя средством, в то время как журнал - цель? Ведь и сам Твардовский честно говорил: зачем мне нужен журнал, если в нём нельзя напечатать "Один день"? Разве не считал он публикацию повести делом своей жизни? Разве новомирцы не отличали "солженицынский" период в жизни журнала? Разве не верны слова Шаламова, что "Новый мир" с самого начала своего существования ничего столь сильного не печатал? Разве не Солженицын задал журналу высочайший уровень правды, моральной ответственности и художественного мастерства? В 1966-м В. Лакшин запишет в "Дневнике": "1962 г. - дата рождения у нас новой литературы. Иван Денисович подвел черту под прежним и начал новое. Можно бранить Солженицына, поставить его вне литературы, но дело это обречено. Он теперь единственный романист, который даёт уверенность, что реализм не умер, что он и теперь, как прежде, единственно жизнеспособная ветвь искусства. Все другие - ветки высохшие, и голые, омертвелые... В 1962 году кончилась молодежная литература, 4-е поколение со Звёздным билетом и пр. Появление Солженицына быстро уничтожило их легкий и скорый успех - сейчас они кажутся эпигонами самих себя, их никто не принимает всерьёз. Вот последствия выхода XI номера "Нового мира" 1962 г.... Журнал будто ждал появления Солженицына, и когда он явился - этим оправдано всё - теории, декларации, компромиссы - и под будущие векселя мы получили золотое обеспечение".
Можно ли в таком случае упрекать Солженицына, что он следовал своей стратегии, а не стратегии редакции и цензу "проходимости"? В том, что писатель боролся за свою литературу и не считал "Новый мир" святыней, не присягал ему на верность, не было обиды для журнала, тем более что риск понимался окружением Твардовского и автором "Ивана Денисовича" слишком по-разному.
Однако своё поведение после выхода "Ивана Денисовича", так или иначе скованное обязательствами, писатель позже осознает как ложное: невозвратно упускалось время разгона, когда на инерции выступлений Хрущёва можно было толкнуться во все двери - редакций, театров, киностудий. Как и предсказывал Твардовский, у Солженицына все просили дать хоть что-нибудь, любые кусочки, отрывки, и в те первые недели всё и везде пошло бы беспрепятственно. Вместо того чтобы немедленно публиковать "Крохотки", разместить в печати главы "Круга" и "Дороженьки", то есть застолбить участок, он отвечал "нет" и "нет", полагая, что так он оберегает свои вещи, и был горд, что легко устаивает против медных труб. Худсовет "Современника" настойчиво просил разрешить к постановке "Оленя и шалашовку", брался ставить пьесу тотчас, артисты готовы были обедать и ночевать в театре и за месяц выпустить спектакль. И наверняка выпустили бы, но - получили отказ. Ибо сначала пьеса должна была пройти в журнале - а журнал её забраковал: "искусства не получилось".
"Дочитал пьесу Солженицына, - замечал Твардовский. - Мнение то же самое: не нужно ни печатать, ни ставить. Он молча выслушал, но сказал, что очень любит эту вещь и хочет её всё же показать специалистам, т. е. режиссерам и т. п. Я не возражал было, но думаю, что и читать её не нужно никому, - боюсь, что специалисты бросятся ставить". Этих "специалистов" Твардовский называл "театральными гангстерами"- автор не должен был им даже показывать пьесу. А ещё приезжала дама с "Ленфильма", привезла четыре экземпляра договора на "Кречетовку", уже подписанного киностудией. "Мне оставалось только поставить подпись и получить небывалые для меня деньги - и Кречетовка появится на советских экранах. Я - сразу же отказался: отдать им права, а они испортят, покажут нечто осовеченное, фальшивое? А я не смогу исправить" АПН жаждало получить интервью по поводу Карибского кризиса; некто из Кишинёва хотел делать сценарий по "Ивану Денисовичу". Поток писем, вызовов и звонков не мог бы уместиться даже и в две жизни.
В ноябре 1962-го, в ошеломлении первого успеха, Солженицын всё же надеялся, что у его славы есть минимум полгода. Они нужны были позарез - ведь одной книгой изменить или сдвинуть систему невозможно. Прорыв в публичность - это ещё не прорыв к цели, к тому же оказалось, что счёт идет вовсе не на годы. Время отмеряло недели - от первой хвалебной рецензии на "Денисовича" до первой контратаки (скандал в Манеже) и потом до кремлевской встречи Хрущёва с интеллигенцией: две недели и ещё две.
1 декабря 1962 года в Манеже открылась выставка, посвящённая 30-летию Московского союза художников, которую посетил Хрущёв. Неожиданно к участию в выставке были приглашены художники альтернативных направлений. Как позже выяснится, одна команда живописцев решила свести счёты с другой руками первого человека в государстве. Так же, как Твардовский через Лебедева нашёл путь к Хрущёву, так и первый секретарь Союза художников РСФСР Серов действовал через секретаря ЦК по идеологии Суслова. Интрига была тщательна срежиссирована: с первых минут Хрущёва повели по специальному маршруту, и и он увидел работы, далёкие от реализма. Никита был в бешенстве. "Мазня!" "Патологические выверты!", "Духовное убожество!" Но кампания против абстракционизма оказалась двусмысленной: авангардисты Запада примыкали к левым организациям, и в Москве их обычно привечали. К тому же готовилась выставка французских художников Фернана и Нади Леже. Советское руководство решило пойти на диалог с творческой интеллигенцией.
Твардовский, отдыхая в Пицунде, сразу понял, чем чреват такой "диалог". "О встрече думается так-сяк. Звонил Дементьеву сегодня утром, тот говорит: обстановка сложная, противоречивая. Кочетовщина поднимает голову в связи с суждениями о живописи. То Солженицын, а то - противоположное, - разберись. Только бы не вверзиться в дерьмо". Предчувствие не обмануло. "Кочетовщина" подняла голову ещё до событий в Манеже: её короткий обморок заканчивался. Лакшин зорко подметит вирши официозного поэта Н. Грибачёва, появившиеся в "Известиях" 30 ноября: "Метеорит" стал первым отрицательным отзывом на Солженицына, через двенадцать дней после выхода повести. "Отнюдь не многотонной глыбой, / Но на сто вёрст / Раскинув хвост, / Он из глубин вселенских прибыл, / Затмил на миг / Сиянье звёзд. / Ударил светом в телескопы, / Явил / Стремительность и пыл / И по газетам / Всей Европы / Почтительно отмечен был. / Когда ж / Без предисловий вычурных / Вкатилось утро на порог, / Он стал обычной / И привычной / Пыльцой в пыли земных дорог. / Лишь астроном в таблицах сводных, / Спеша к семье под выходной, / Его среди других подобных / Отметил строчкою одной". Официоз отмерял славе "Ивана Денисовича" срок до утра и хотел видеть автора пылью. Не хватало лишь определения - лагерная. Но в хрущёвское время таких эпитетов уже как-то стеснялись, и пока Солженицын был в фаворе, газеты держались за удобную формулу: повесть напечатана "с ведома и одобрения ЦК КПСС".
Меж тем 15 декабря, в субботу вечером, в рязанскую школу N 2 пришло распоряжение из обкома партии: Солженицын вызывается в Москву, в ЦК, к Поликарпову, повезёт его утром 17-го обкомовская серая "Волга". Зачем? Первая мысль была - будут загонять в партию. Оделся нарочито: старый костюм из "Рабочей одежды", чиненные чёрные ботинки с латками из красной кожи, к тому же был сильно нестрижен. "Так легче было мне отпираться и придуряться: мол, зэки мы, и много с нас не возьмёте. Таким-то зачуханным провинциалом я привезён был во Дворец встреч". В понедельник утром водитель спросил "товарища Солженцова" и покатил в Москву. В отделе культуры ЦК, где его приняли "восхитительно-заботливо", будто всю жизнь сочувствовали лагерной литературе, он узнал, что приглашён на торжество. Черноуцан вручил пригласительный билет, и, завезя по дороге в "Москву" (в невиданно пышный номер) для размещения, большая чёрная машина доставила гостя на Ленинские горы.
Лет через пятнадцать Солженицын составит подробный рассказ о той встрече, куда он был зван не как объект вразумления, а как именинник. Запомнит огромные паркетные залы, белоснежные оконные занавесы, разодетую праздную публику, мужчин в остроносых лакированных ботинках, знающих друг друга в лицо и по именам. Он не знал тут никого, и его тоже никто здесь не знал: "Новый мир" портреты авторов не печатал. А потом всех завели в банкетный зал со столами буквой "П", роскошной сервировкой и гастрономическим изобилием; гости приветствовали длинного Суслова, тучного Брежнева, усталого Косыгина, непроницаемого Микояна, и в центре - маленького лысого Хрущёва. Близко сидели ответственные персоны: Марков, Кожевников, Софронов, Чаковский, Шолохов "Это - всё грозные были имена, звучные в советской литературе, и я совсем незаконно себя чувствовал среди них. В их литературу я никогда не стремился, всему этому миру официального советского искусства я давно и коренно был враждебен, отвергал их всех вместе нацело. Но вот втягивало меня - и как же мне теперь среди них жить и дышать?"
В перерыве Твардовский знакомил своего протеже с публикой, и надо было учиться с ней беседовать. Потом каким-то ловким манёвром, выждав время, когда вестибюль опустел и Хрущёв шёл один, А. Т. представил ему Солженицына. "Хрущёв был точно как сошедший с фотографий, а ещё крепкий и шарокатный мужик. И руку протянул совсем не вельможно, и с простой улыбкой сказал что-то одобрительное - вполне он был такой простой, как рассказывал нам в лубянской камере его шофёр Виктор Белов. И я испытал к нему толчок благодарного чувства, так и сказал, как чувствовал, руку пожимая: Спасибо вам, Никита Сергеевич, не за меня, а от миллионов пострадавших. Мне даже показалось, что в глазах у него появилась влага. Он - понимал, чт сделал вообще, и приятно было ему от меня услышать".
Потом, через месяцы, Солженицын будет себя корить, что упустил момент, мог бы смелее говорить с Хрущёвым, сделать необратимый шаг, просить аудиенции, предупредить, что успех XX и XXII съезда шатается, и подвигнуть на закрепление начатого. "Но я оказался не вровень с моментом - с первым прямым касанием к ходу к русской истории. Слишком резок и быстр для меня оказался взлёт". Кинохроника зафиксировала момент рукопожатия, которое, кроме Твардовского, видел ещё только Шолохов. "Земляки?" - спросил он. "Донцы", - лаконично ответил Солженицын. И был момент, когда глава агитпропа Ильичёв, клеймя лозунг "пусть расцветают все цветы", вдруг изогнул речь в ту сторону, что партия ценит произведения пусть и острокритические, но жизнеутверждающие. И привел пример: вот правдивое, смелое произведение "Один день Ивана Денисовича", где показаны человечные люди в нечеловеческих обстоятельствах. Хрущёв, перебивая докладчика, предложил всем посмотреть на автора. Зал аплодировал. "Я встал - ни на тень не обманутый этими аплодисментами. Встал - безо всякой и минутной надежды с этим обществом жить". Но залом был получен сигнал, и во втором перерыве фаворита окружили и обласкали. Сатюков, редактор "Правды", просил дать кусок рассказа. Подошёл интеллигентный Лебедев, "с неба приставленный к беспутному Хрущёву ангел чеховского типа". Радостно тряс руку некто долговязый: Солженицын не признал Суслова, а тот и не обиделся. Потом были прения, о которых позже напишут все, кто там был и кто не был, и всё закончилось поздним вечером.
Ещё два дня провел Солженицын в Москве. Объяснял Олегу Ефремову - постановка пьесы может сорвать публикацию рассказов в первом номере "Нового мира" за 1963 год. Забрал в редакции верстку и внёс правку, видел стопку студенческих билетов - залоги за чтение одиннадцатого номера, взятого на сутки. Обедал у Твардовского: Александр Трифонович, в обход собственных установок, настаивал дать в "Правду" отрывок - это гарантия, что рассказы никто не тормознёт. Сошлись на отрывке из "Кречетовки".
23 декабря "Правда" напечатала подвал на четвёртой странице. Получив дома газету, Солженицын написал Власову, как настойчиво просился под перо сюжет, услышанный от него. "Я уже проверил действие этого рассказа на людях старшего поколения: у всех поголовно герой вызывает симпатию и сочувствие". Славный Лёня ответил: "Могу только радоваться, что моя более чем заурядная персона в какой-то мере способствует расцвету советской литературы. Так что с самого начала твоей художественной деятельности дарую тебе полный карт-бланш".
Публикация в "Правде" - охранная грамота, затыкающая рты злопыхателям. Однако почему-то Москва не советовала Рязани перепечатывать "Один день". Почему-то трёхсоттысячное издание в "Советском писателе" урезано до ста тысяч. Почему-то напряжены рязанские писатели, когда на встрече с ними 22 декабря Солженицын рассказывал о встрече на Ленинских горах, и Матушкин спрашивал, правда ли, что за границей "Один день" собираются использовать "против нас". А с другой стороны, "Правда" печатала доклад Ильичёва, и автор повести упоминался в положительном смысле. "Межкнига" сообщала что "Ивана Денисовича" переводят в Лондоне, Париже, Турине, Гамбурге, Нью-Йорке, и получены запросы из Дании, Швеции, Норвегии.
Где победы, где провалы?
Никаких иллюзий насчет дебюта и прорыва у Солженицына не возникло. Вместо диалога власти с людьми искусства прозвучали нотации; партийные бонзы разрешали пение только в унисон с партией. Интеллигенцию призывали трудиться во имя коммунизма, и она торопилась заявить о своей лояльности. Самый дерзкий из выступавших Евтушенко просил считать его не наследником Сталина, но наследником революции. Каждый шаг хрущёвской либерализации был двусмыслен, и это стало сущностью эпохи. Встреча на Ленгорах дала внятный сигнал, что повестью, одобренной сверху, лагерная тема в литературе исчерпана, и пахать на этом поле бесперспективно. И был ещё один знак: только что вышедшая "История КПСС" под редакцией директора Института марксизма-ленинизма Поспелова разрыва со сталинизмом не содержала. Заглянув в учебник, Твардовский отметил: "Убожество новой лжицы взамен старой лжи Жалкое впечатление: поручили мелкому чиновнику исправить известный краткий курс, он и делает это, стремясь не упустить ни одного из указаний и разъяснений, но без всякой заботы относительно целого. Горе!"
Солженицын, нацеленный на "Архипелаг", должен был ощущать это горе ещё трагичнее. Градации лжи виделись ему иначе, чем любому правоверному коммунисту, а понимание "целого" не совпало бы даже контурно. "Всей глубины нашей правды они не представляли - и нечего даже пытаться искать их сочувствие" - это мысль билась в нём при аплодисментах зала, когда его выдернул с места Хрущёв. Партийным ортодоксам "Иван Денисович" показал, что дальше отступать нельзя. "Я - не ихний": чувство чужести им всем только окрепло после встречи на Ленгорах. Литературное подполье должно было отныне обрести новое качество. "Иван Денисович" освобождал от службы, успех давал гарантию защищённости, инерция славы обещала продлить срок спокойной работы. Главное сейчас было правильно распорядиться временем и трудом.
Заканчивалось учебное полугодие. 29 декабря прошли последние уроки учителя Солженицына, и он прощался со школой. Он не подвёл директора, от которого всегда видел только добро, но "За неделю я мог дать Современнику текст, подготовленный к публичному чтению; дважды в неделю мог выдавать по облегчённому отрывку из Круга и читать их по радио, и давать интервью - а я возился в школьной лаборатории, готовил ничтожные физические демонстрации, составлял поурочные планы, проверял тетради. Я был червь на космической орбите"
Отныне на космическую орбиту выходил вольный стрелок, одинокий копьеносец, проводник в миры неведомые.
Так совпало, что как раз в этот день его приняли в ряды Союза писателей РСФСР по секции прозы. В Рязань пришла телеграмма, его поздравляла верхушка - Соболев, Сартаков, Баруздин, Михалков, Софронов, Кожевников. В канун Нового года все они собрались у себя на Софийской набережной и ждали, звали Солженицына, изумлённые его взлётом и связями с Хрущёвым. В течение получаса могли (и хотели как будто!) выписать новому члену Союза московскую квартиру. Солженицын, приехав 31-го в Москву, от визита уклонился и квартиры не принял. "Это было некрасиво, сразу переехать в Москву, а мне это и не нужно было; к тому же я Москвы боялся, сразу задёргают, бесконечные встречи, звонки, конференции; а в Рязани, как приезжаю, - тихо, спокойно". Поступок, поймёт он позже, был весьма обременителен: "Обрёк себя и жену на 10-летнее тяжкое существование в голодной Рязани, потом и притеснённый там, в капкане, и вечные поездки с тяжёлыми продуктами - о жене-то я меньше всего подумал, и потом она, в разрыве со мною, только через выступление против меня смогла переехать в Москву. (А в дальнем просвете жизни хорошо: не стал я москвичом, а разделил судьбу униженной провинции.)"
Новогоднюю ночь, к восторгу Натальи Алексеевны, они встречали не в Рязани и не у подруги, а в украшенном еловыми ветками и разноцветными шарами фойе театра "Современник", где после спектакля были расставлены столики со свечами и шампанским. Сидели вместе с Олегом Ефремовым (Долоховым!), вернувшимся со съёмок "Войны и мира", и его супругой, актрисой Аллой Покровской. Часы пробили полночь, взорвались хлопушки, загорелись бенгальские огни. Главный тост - чтобы на сцене "Современника" был поставлен "Олень".
Первую неделю января Солженицын и его жена прожили в роскошном номере "Будапешта" на Петровских линиях. Был в гостях Шаламов, "мы ужинали в номере и живо обсуждали пьесы: мою Олень и Шалашовку, которую он уже прочёл, - и его колымскую пьесу, не помню её названия, драматургии в ней было не больше, чем в моей, но живое лагерное красное мясо дрожало так же, пьеса его волновала меня". А вскоре в фойе театра (там всё ещё висели на ветках блестящие шары) автор читал труппе "Современника" своего "Оленя", пояснял отличия ИТЛ от Особлага, где мотал срок Шухов. Обсуждения не получилось: волнение переполняло артистов, перехватывало горло: "Счастье, что эта пьеса в нашем театре!" "Нам бы только дотянуться до неё!"
20 января почта принесла "Новый мир" с двумя рассказами. Им он, кажется, радовался больше, чем выходу "Ивана Денисовича". "Там - тема, а здесь - чистая литература. Теперь пусть судят!" Судьи не замедлили себя ждать: восторженная телеграмма, а потом и письмо от Шаламова, похвальные отзывы от Можаева и других рязанцев - с ними А. И. увиделся на перевыборном собрании (избрали Н. Е. Шундика), восторженное письмо от Чуковского. "Это никакая не заслуга, - писал Корней Иванович, - прочесть великое произведение искусства и обрадоваться ему как долгожданному счастью. Иван Денисович поразил меня раньше всего своей могучей поэтической (а не публицистической) силой. Силой, уверенной в себе: ни одной крикливой, лживой краски, и такая власть над материалом; и такой абсолютный вкус! А когда я прочитал Два рассказа, я понял, что у Льва Толстого и Чехова есть достойный продолжатель".
"Получил письмо от Солженицына!!!" - так, тремя восклицаниями, отметит событие Чуковский 3 марта. Крёстный "Щ-854" отстаивал правду Ивана Денисовича талантливо и азартно. "Встретил Катаева. Он возмущён повестью Один день, которая напечатана в Новом мире. К моему изумлению он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. - Какой протест? - Протест крестьянина, сидящего в лагере. - Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести - а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все".
Эти "все" снова собрались вместе 7 - 8 марта 1963 года в Екатерининском зале Кремля. Хрущёв преобразился: не было больше хлебосольного хозяина, кормившего несколько сот человек обедом из семи блюд, не было покровителя талантов. Наставник советской литературы и друг художников предстал свирепым чудищем и угрожающе прорычал: "Всем холуям западных хозяев - выйти вон!" (это значило: тем, кто собирается информировать западные агентства, лучше этого не делать, иначе ответят по закону об охране гостайн). Новая встреча отменяла вредное понятие "оттепель" и обещала морозы для врагов партии. Лозунги про "все цветы" и "сосуществование идеологий" объявлялись враждебными. Бонзы предупреждали, что власть они ни с кем делить не будут. Интеллигенции вменялось в обязанность самой бороться за чистоту рядов. Мастера искусств ответно требовали извести душок либерализма в творческих союзах. Редкие оппозиционеры, которых допустили выступать, были так осторожны и уклончивы, что казалось, будто они твёрже самой власти. Два дня репетировали старую, как мир, идею: кто не с нами, тот против нас. Сначала атаковали маститых либералов, потом - запугивали молодняк. Затопали Вознесенского, зацыкали Аксёнова, обуздали средних и промежуточных. И уже звучало страшное слово "контрреволюционер": "верные" требовали возвратить в литературу меч диктатуры пролетариата, распалённый Хрущёв нервно выкрикивал: "По врагам - огонь!.. Судьёй будет партия!.. Сталин звал на борьбу с врагами!.. У меня были слёзы на глазах, когда мы его хоронили!.. Бразды правления не ослаблены!.. Не пустим на самотёк!.. Во всех издательствах - наплыв рукописей о тюрьмах и лагерях. Опасная тема! Любители жареного накидываются! Но - не каждому дано справиться с такой темой. Тут - нужна мера. Что было бы, если б все стали писать?.. На такой материал, как на падаль, полетят огромные жирные мухи"
"В руинах дымился весь ХХ съезд, - вспоминал Солженицын ту встречу - Сейчас внеси портрет Сталина, объяви Никита: На колени перед портретом! - и все партийные повалятся, и вся когорта повалится радостно, - и остальным куда ж деваться? Попробуй, устой!" Уже никто не искал знакомства с недавним фаворитом в перерывах, никто не торопился пожать ему руку. Ускользал Лебедев, отрешённо скрываясь за нужной дверью. В кулуарах прошёл слух, будто Шолохов и Кочетов готовятся раздавить "Ивана Денисовича", но, в уважение к Никите, их не выпустят "Разговоров много, - записал 7 марта Чуковский. - Говорят, будто Шолохов приготовил доклад, где будут уничтожены Новый мир с Твардовским, будет уничтожен Солженицын, будет прославлен Ермилов, будет разгромлена интеллигенция и т. д." А интеллигенция восприняла встречу в Кремле как реакцию по всему фронту, откат от двух съездов и реставрацию сталинизма. "После встречи не пишется, не читается, - замечал Лакшин. - Вокруг растерянность, уныние. Перепуганные интеллигенты ещё пуще запугивают друг друга".
Вопрос о постановке "Оленя" отпал сам собой. Лебедев объяснил и автору, и режиссёру, вызванному на беседу, и своему патрону Хрущёву (в специальной справке от 22 марта), почему пьеса не подходит для сцены: это именно тот материал, на который в театр тучами полетят огромные, жирные мухи, т. е. отечественные обыватели и западные корреспонденты. К тому же в этом исправительно-трудовом лагере почему-то не видно исправляющихся
Всё, что сквозь зубы поздравляло Твардовского три месяца назад, после "встречи" мстительно показало когти. Публикации "Нового мира" именовали злостным очернительством; журнал называли "сточной канавой", собирающей всю гниль в литературе. Травля достигла апогея на пленуме Союза писателей СССР; Твардовский не выступал, ибо общий настрой понял точно. "Повеяло чем-то жутко знакомым: ты не хочешь, но ты должен выступить и должен сказать не то, что ты думаешь, а то, что мы хотим, и выступишь, и скажешь, но что бы ты ни сказал, мы назовём это попыткой уклониться, и чем более ты будешь готов признать и заверить, тем беспощаднее мы тебя растопчем, отплатим тебе и за речь на ХХII съезде, и за Солженицына, и за строптивость, и за твои удачи, и за всё, но, пожалуй, более всего за Солженицына"
Реваншисты жаждали кровопускания и так торопились, что ТАСС вынужден был опровергнуть слух, будто Твардовский снят с должности (23 марта "Нью-Йорк таймс" сообщил о назначении Ермилова на его место). Жалить "Матрёнин двор", не имевший верховных санкций, было проще - с него и начали. Бдительный взор разглядел печать безысходности, пессимизма и затхлости; партийные сердца испытали душевную горечь. Ведь автор исказил историческую перспективу, перепутал бунинскую деревню с советской, критическим реализмом подменил социалистический. Чуткие к перемене погоды собратья по перу требовали рассказа о революционных изменениях, происшедших в крестьянском сознании. Из Москвы критика "Матрёны" перенеслась в Рязань: столичные эмиссары громили учителя-постояльца, не сумевшего очистить хозяйскую избу от крыс и тараканов. Автора "Матрёны" приглашали выглянуть за гнилой забор, увидеть цветущие колхозы и показать передовиков труда - истинных праведников своего времени ("Нашёл идеал в вонючей деревенской старухе с иконами и не противопоставил ей положительный тип советского человека!" - негодовал осенью 1963-го сосед Чуковского по Барвихе маршал Соколовский. Другой вельможа говорил Корнею Ивановичу: "Я депутат той области, где живёт Матрёна. Ваш Солженицын всё наврал. Она совсем не такая"). Поиски уязвимых мест "Ивана Денисовича" вскоре тоже дали результат - и оказалось, что кусать можно и эту высочайше одобренную вещь. Во-первых, социально-классовые критерии подменены общегуманистическими. Во-вторых, герой похож на Платона Каратаева, примиренца, и покоряется обстоятельствам. А нужен герой пытливый и действенный. В-третьих, не показаны "тайные партсобрания зэков", к которым мог бы прислушаться Иван Денисович
И наступал на пятки новый партийный форум - июньский Пленум ЦК по вопросам культуры и идеологии. По инерции славы Солженицын был зван и сюда, и Твардовский считал, что надо идти, иначе свора подумает, будто фаворит упал в значении, а это вредно для "Нового мира". Следовало ехать и в Ленинград, на симпозиум Европейской ассоциации писателей. Однако стать декорацией придворно-партийного театра и так распорядиться своей свободой Солженицын не хотел. Представлять советскую литературу и не сметь сказать ни одного своего слова - нет, неколебимое "нет". От одного форума отбился, от второго - просто сбежал.
Газетный лай нисколько не уязвлял Солженицына: в этой печати его больше задевали и позорили недавние чрезмерные похвалы. Своё положение он считал превосходным: впервые в жизни можно было в любой сезон писать, живя у реки или в лесу. "Не мешают писать - чего ещё? Свободен - и пишу, чего ещё?" В начале лета Чуковский впервые принимал литературного крестника у себя в Переделкине и радовался, как легко тот взбежал по лестнице и как молодо потом мчался догонять поезд, изо всех сил, сильными ногами, без одышки: "В лёгком летнем костюме, лицо розовое, глаза молодые, смеющиеся". А. И. рассказывал о тюремных годах, о лекциях в Бутырках, о своей болезни; вместе смотрели "Чукоккалу", потом стояли у могилы Пастернака и Марии Борисовны, покойной жены Корнея Ивановича. Гость был "лёгкий, жизнерадостный, любящий". А с обложки "Роман-газеты" смотрело грустное, усталое, укоризненное лицо
Но он действительно ощущал необычайную лёгкость. В конце зимы перепечатал для Твардовского несколько глав "Дороженьки". Весной в Солотче, в номере гостиницы бывшего монастырского дома на берегу Старицы, а потом в отдельном домике на опушке леса, отрешившись от московской и рязанской суеты, газетного бреха, журнальных дрязг, отрезанный от всех, он писал, думал, гулял по лесу, впервые в жизни от начала до конца видел ледоход. Пора было собирать материалы к "Архипелагу" и к роману о революции, своей заветной цели. Пришла мысль написать повесть или роман об онкологическом прошлом. И ещё в Рязани был задуман рассказ о техникуме, который строили студенты: и тема, и разработка как будто подходили для "Нового мира". И в самом деле - отданный в редакцию в начале мая рассказ "Для пользы дела" был встречен в журнале как проходной, с большим одобрением, и пошёл в печать гладко, без заминки. "Новый рассказ Солженицына - сила. Того, что там на 1,5 листах, хватило бы на острый, проблемный роман типа Г. Николаевой", - считал Твардовский. Но автор видел в таком успехе верный признак неудачи. "Противный осадок остался у меня от напечатания этого рассказа, хотя при нашей всеобщей запретности даже он вызвал немало возбуждённых и публичных откликов. В этом рассказе я начинал сползать со своих позиций, появились струйки приспособления". Неудачей назвала его и официозная критика, только по другим причинам: новый рассказ архаичен, как и "Матрёнин двор", люди даны вне реальных жизненных связей, автор привержен этическим абстракциям, идеалистической концепции добра и зла; там - "праведница" (это слово особенно раздражало рецензентов), здесь "маленькие люди", расшибающие лбы ради такой схоластики, как справедливость.
Лето 1963-го было наполнено такими яркими, живыми впечатлениями, что он не слишком горевал из-за неудач. Прочёл залпом "Мастера и Маргариту". Три недели был в Ленинграде и работал в Публичке, поглощая спецхрановские книги. Благодарно навестил на даче Дмитрия Сергеевича Лихачёва, сказавшего доброе слово об "Одном дне". Был у Ахматовой, на этот раз с женой, и Наталья Алексеевна видела, как высоко ценит мужа первая дама русской поэзии. Впечатляющей получилась встреча с отставным генералом Травкиным, бывшим комбригом, пожелавшим счастья капитану Солженицыну в момент ареста. Захар Георгиевич специально приехал из Луги, забрал гостей к себе, вспоминал, как довоёвывала бригада после 9 февраля 1945 года. Встречи продолжились в Тарту - сокамерник по Лубянке Арнольд Сузи, Юрий Лотман, знакомый Булгаковой. А потом отдых в Латвии, на хуторе Милды и Бориса Можаевых, у самого моря. Едва вернулись в Рязань, схватились за велосипеды и бежали из города, чтобы укрыться от приглашений на писательский форум. "Если бы мне когда-нибудь сказали, что я отклоню первое предложение встретиться с европейскими писателями, я бы не поверил!"
Но всё было именно так: Рязань- Михайлов-Ясная Поляна-Епифань-Куликово поле-река Ранова-Рязань. Купались во всех встречных реках, пили родниковую воду, на ночлег останавливались в школах, днём отдыхали под деревьями, обедали, где придется, покупали молоко и яблоки. Кульминация путешествия - в Ясной Поляне, где Солженицына встречали с почётом, оставили ночевать в гостевом флигеле. Впервые он видел дом Толстого, комнаты, парк, представлял, на какой аллее мог встретиться отец с Толстым - это уже был заход на "Р-17".
То великолепное, щедрое лето окажется последним летом семейного мира.
А осенью - опять Солотча, спасительное уединение, ежедневная работа в тишине и в чистом воздухе, лекарство от бессонницы и головных болей, донимающих в городе. "Топлю печь, хозяйничаю. Из приёмника льётся музыка, Александр Исаевич пишет Уютно. Хорошо. Лучше не может быть. Мужу очень хорошо здесь работается", - вспоминала Решетовская (1990). Приезжал, но не остался пожить Шаламов: гость был настроен на общение, хозяин - на писание и молчание. "Открытой размолвки между нами этот неудачный опыт не вызвал - но и не сблизил никак". Нужно продумывать и начинать "Раковый корпус", готовить "Отрывок" - четыре главы из "Круга", объединённых тематически. "Женская тема, которой посвящён отрывок, тяготеет над моей совестью, я считаю её для себя одним из главных долгов", - пишет он Твардовскому. Александр Трифонович тактично даёт понять, что лагерное содержание в ракурсе "женской темы" под силу многим, кому не под силу то, что по плечу автору "Одного дня". Солженицын понимает, что уже и для "Нового мира" лагерные сюжеты исчерпаны. Не проходит и анонс "Ракового корпуса" на 1964 год: название страшит и может быть принято за символ. Лучше, полагает Твардовский, пусть будут "Больные и врачи". "Манная каша, размазанная по тарелке", - негодует Солженицын.
Сорокапятилетие А. И. было отмечено необычными дарами. Во-первых, "Москвич", приобретённый на зарубежные гонорары за "Один день". Машину выбрал и пригнал в Рязань Цезарь Маркович, то есть режиссер-документалист Лев Гроссман, прототип, очень любивший списанного с него героя и мечтавший снять фильм о Твардовском. День рождения праздновали вместе и легковушку назвали "Денисом Ивановичем". Во-вторых, стараниями Шундика в квартире на Касимовском был установлен телефон, сразу же засекреченный хозяевами. В-третьих, в самый канун Нового года "Известия" напечатали большой список кандидатов на соискание Ленинской премии. Семнадцатым (из девятнадцати) в списке значился "Иван Денисович", выдвинутый редколлегией "Нового мира" и Центральным государственным архивом литературы и искусства.
"Раньше мне казалось, - писал той осенью Твардовский, - что решающее слово принадлежит самым победительным в своём художественном существе явлениям искусства. Оказывается, это не совсем и не всегда так. Солженицын отнюдь не разоружил тёмную рать, а только ещё более её насторожил".
И всё же, понимая это, он поставил перед собой невыполнимую задачу: добиться присуждения Ленинской премии именно Солженицыну: отважный, отчаянный, безнадёжный вызов всей тёмной рати.
http://solzhenicyn.ru
viperson.ru
Док. 533970
Перв. публик.: 18.10.08
Последн. ред.: 16.03.11
Число обращений: 9
Людмила Сараскина: Полная биография Александра Солженицына
|
