"...отказываясь от чтения этих книг (даже просто откладывая их в сторону) по соображениям эстетическим либо - недосуга, мы тем самым совершаем этический выбор в пользу зла".
Иосиф Бродский. География зла
(рецензия на английское издание первого тома "Архипелага ГУЛАГ" и сборника "Из-под глыб")
Ровно за неделю (как оказалось) до смерти писателя видела моноспектакль Александра Филиппенко "Один день Ивана Денисовича" - на фестивале "Пилорама", который проходил на месте бывшей политической зоны "Пермь-36" (где теперь единственный в России музей, целиком посвященный политическим репрессиям). И сам спектакль совершенно поразительный, и - много ведь лет не перечитывала! - проза солженицынская поразила. Ныне она показалась мне еще - куда! - более новаторской, чем в те далекие дни конца 1962 года. Тогда хватала за душу новизна материала, хотя если подумать, то понятно, почему так хватала: потому что было и написано по-особому. Но это оставалось почти незамеченным. Недаром после - очень скорого - появления "Матренина двора" пошли разговоры, что вот-де здесь А.И. показал себя художником, а "Один день", мол, просто голая правда. (Не говорю сейчас о тех, кто правду эту ложью объявлял.)
Голая! Скажем, обнаженная. И обнаженная великим художником. До косточек скелета обнаженная, до самого нутра...
"Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, вдумчиво. Уж тут хоть крыша гори - спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином".
Так еще и сегодня мало кто научился писать. Обманчивая простота, а на самом деле - выверенность каждого слова, ритм каждой фразы, каждого абзаца, всего повествования. В нескольких приведенных строчках всё есть: и человек, и система (строй, режим - не просто лагерный "режим").
Вернувшись из Пермской области в Москву, рассказала о своем потрясении младшей подруге, у которой жила. И говорю: "По-моему, все-таки Твардовский не понял, насколько эта проза ни на что не похожа, можно сказать революционна". Лена (а она - дочь Вероники Туркиной, двоюродной сестры Натальи Решетовской и вечного верного друга Солженицына) мне отвечает, что нет, Твардовский именно с точки зрения художественности оценил "Один день". С точки-то зрения - да, но мне кажется, что все-таки полностью он эту новизну прозы Солженицына вряд ли разглядел, мысленно вводя ее в русло хорошей новомирской прозы. А там было в те времена немало хорошей прозы, но сейчас она мне по сравнению с "Одним днем" кажется, как бы это сказать, либо отсталой (нынче уже многого перечитывать не станешь), либо игрой в бирюльки (и тоже перечитывать не станешь). Напомню, впрочем, что в то время мы практически еще не знали Платонова, Замятина, Булгакова. Ну, знали уже Бабеля и Пильняка, но сопоставление с ними первая же повесть Солженицына вполне выдерживала.
3 августа поздно вечером я вернулась домой в Париж, открыла почту, там было письмо от Лены: "Умер дядя Саня..."
Я ответила что-то вроде: "Знаешь, все-таки и так чудо, что он дожил почти до девяноста и совершил то, что совершил".
Конечно, лучше было бы, если б он дожил до этих девяноста, увидел бы спектакль "Шарашка", ну а потом? А потом, раньше или позже, все равно бы умер, и мы точно так же, как сейчас? искали бы слова: как оплакать и как оценить?
Осталось бы вот то же самое: он совершил то, что совершил. И, более того, совершил все, что хотел совершить.
Воздвиг памятник всем мученным и замученным в ГУЛАГе. И опять-таки - почему "Архипелаг" после сотен (буквально сотен!) книг, посвященных советским лагерям, произвел такое оглушительное впечатление? Потому что и это была совершенно новая, ни на что прежнее не похожая проза: "опыт художественного исследования". Здесь, в Париже (а я приехала, как раз когда вышел по-французски первый том), я видела вчерашних троцкистов и маоистов, под влиянием "Архипелага" ужаснувшихся своему прошлому - или, точнее говоря, потенциальному, но, к счастью, не состоявшемуся будущему. Их на Западе назвали "детьми Солженицына". Опыт художественного исследования раскрыл им то, чего не раскрывали документы и воспоминания, - лишь после него они уже смогли обратиться к тем и другим.
Написал то, что хотел написать с юности: эпопею об истории русской революции. У меня к ней (особенно к "Марту 17-го") странное, сугубо личное отношение. В давней моей молодости, когда я еще думала, что буду писать прозу (какой же уважающий себя стихотворец не хочет писать прозу?), был у меня такой замысел: машина времени, и я попадаю в 17-й год. Бегаю, всем кругом объясняю, чем это кончится, но никто меня, разумеется, не слушает. Отмахиваются. Или даже не замечают. Читая "Март", я как будто узнала этот неосуществленный юношеский замысел...
Успел сказать всё, что хотел сказать.
Что он говорил - не всё, не всем и не всегда нравилось. Даже если забыть о намеренном перевирании и умышленном нежелании услышать и понять. Да и я не во всем и не всегда была с ним согласна. Но, помимо того, что вообще чту свободу каждого иметь свои мнения, всегда считала, что по сравнению с тем, что Солженицын совершил, его, на мой взгляд, неудачные высказывания ничего не значат.
Мы помним полемику между Солженицыным и Сахаровым. Но русский (и не только русский) ХХ век остается и останется эпохой Солженицына и Сахарова.
Мы помним добросовестную попытку Солженицына опровергнуть поэзию Иосифа Бродского как целое (как ценность) - попытку, которая, на мой взгляд, не удалась и не могла удаться. Но в русской литературе последние десятилетия ХХ века остаются и останутся эпохой Солженицына и Бродского.
Наталья Горбаневская / OpenSpace.ru, 05.08.2008
viperson.ru
Док. 533026
Перв. публик.: 15.10.08
Последн. ред.: 05.03.11
Число обращений: 2
О нем...
|
