Занятное - нет, странное, нет, ужасное - получил я совсем недавно письмо.
Вообще-то я сам собирался на это совещание молодых писателей, которое проводил Союз российских писателей в Ярославле, но не вышло по чисто семейным обстоятельствам. В день выезда, в середине января пришел на Поварскую, откуда, от здания бывшего СП СССР, уходили автобусы, -- много знакомых лиц: и друзья-писатели, и не очень друзья, и семинаристы, среди которых много студентов нашего института. Опять сердце ёкнуло, что сиднем сижу, делаю всякие общественные и институтские дела, а люди, видите ли, ездят, новые впечатления... Я пошел отказываться, причина была только эта, хотя понимал - ситуация там и диспозиция авторских самолюбий может быть разнообразная. Кое-кто из моих соратников по так называемому альтернативному Союзу писателей на Комсомольском проспекте предупреждал: смотри, мол... А чего мне бояться? Я за себя постоять умею, и за меня - не один и не два моих романа и публицистические статьи. Вон тому пареньку, который уезжал туда из нашего института, прелестный такой, сумрачный паренек, из тех, у которых всегда нет денег, из тех, которые из глубинки, из тех, что родились в многодетной семье, где отродясь никто не занимался интеллигентным трудом, а так - доярки, трактористы... А он - первый поэт, ученик покойного ныне Долматовского и Евгения Рейна, которые оба в поэзии что-то понимают, которые достаточно высоко оценили этого парнишку. Вот ему - да... Я ему и сказал: лучше не езди, сомнут. Стихи у тебя такой обнаженной русской народной традиции, что могут эстетам и "не показаться". А он все-таки поехал и вернулся потом в слезах. Но, собственно говоря, поэзия - не булка, чтобы нравиться всем, я просто констатирую, что не поехал сам, а очень хотелось более объемно посмотреть на ситуацию, не поехал исключительно по соображениям занятости. Никакого литературного расчета и литературного предвидения у меня здесь не было. Но, может, меня от чего-то оберегает Господь? Ну, ладно.
Все, что я написал, -- это присказка, разминка ситуации, потому что 21-го числа, через неделю после морозного дня, когда автобусы с Поварской отправились по Ярославскому шоссе, я получил по "еврейской почте", как говорят у нас в России, т. е. с гонцом, письмо от двух своих бывших семинаристов. Я его читал три раза, я его носил в боковом кармане пиджака не на одну большую писательскую тусовку, чтобы прочитать там вслух... И не решился. Слишком обжигающ смысл, слишком спокойны и обидчивы слова. И как здесь ответишь?
Я думал-думал, и, чтобы даже возможную неискренность взять под контроль, решил ответить ребятам публично. Но фамилии изыму. Мне-то на миру и смерть красна, а им-то жить.
Вот это письмо.
"Пишут Вам Андрей... и Михаил ..., Ваши бывшие семинаристы. Зашел к нам Саша..., который через несколько часов уедет в Москву, и у нас двоих разом возникло желание выговориться перед Вами. Это нетерпеливое желание написать Вам идет от чувства обидного недоумения, какое впервые мы переживаем, сталкиваясь с литературной братией. И от этого же чувства хочется говорить как можно более определенно о некоторых вещах. Не зная, что нам предложили, согласились мы участвовать в совещании молодых писателей, организованном у нас в городе Ярославле. До этого мы и не подозревали, что перед нами встанет выбор, который, собственно, к литературе отношения не имеет. Поэтому на душе у нас сейчас гадко, тошно, в мозгах хаос. Всех подробностей мерзкого действа, что происходило в нашем городе, не перечислить, поэтому - о главных ощущениях, которые мы вынесли из этого опыта.
С первого же дня мы почувствовали, что мы лишние, чужие на этом празднике, среди этого народа. В первый раз в жизни воочию мы увидели, что происходит, когда евреи собираются вместе и во множестве, а русские среди них поодиночке и в меньшинстве. Никогда еще мы не переживали такого откровенного пренебрежения нами, и именно потому, что мы - люди не того происхождения, не той крови. Даже в семинарах таких людей, как Кушнер (для которых, как нам казалось раньше, важнее всего культура), деление на лучших и худших происходило не по эстетическому принципу, но по принципу принадлежности к определенному духу и крови. И получилось, что не для выявления новых талантов и помощи им, но для разделения на своих и чужих, для продвижения своих и забивания чужих собралось это совещание. Унылое и позорное зрелище представляли т. н. мастера литературы. Было видно, что люди съехались на халяву попить коньячку, пошестерить перед властями, разделить деньги.
И вот, Сергей Николаевич, если нам в такой грубой форме предлагают делиться на евреев и антисемитов, нам ничего не остается делать, как выбирать второе. Но каким тогда образом нам с этим вынужденным выбором существовать в литературе? Лучше было бы поговорить с Вами обо всем этом не в письме, а с глазу на глаз, но что же делать, если мы, русские, в России все поодиночке и далеко друг от друга.
Ваши Андрей, Миша.
21 января 96 г."
Ну вот, недаром читал я это письмо три раза. Я думаю, что и любезного читателя пробила оторопь - кто прав, кто не прав, в какой степени не прав. Я-то в первую очередь полагаю, что как литератор целиком не должен допускать до себя этой мысли. Я и не допускаю.
Как-то на одном из собраний в начале перестройки, когда я выступал в Доме кино вместе с редколлегией журнала "Знамя", мне прислали записку все по тому же еврейскому вопросу, и я ответил, что, как представитель одной из величайших в мире наций, не могу помыслить, что какой-то другой народ, пусть даже один из самых древних, может этой нацией и мною управлять. Не могу -- и все. Я полагаю, читателю ясно - какой был вопрос.
Далее я предполагал написать о том, что нельзя по отдельным, пусть и достаточно неприятным индивидуумам моделировать целый народ. Конечно, у каждого народа есть и своя ментальность, свой менталитет, и своя эстетика. Я никогда не забуду, как во время одного из таких совещаний молодых писателей моя приятельница рассказала, как к ней подошла другая, уже ее приятельница, милая, вполне интеллигентная, очень спокойная еврейская дама и, показав на высокого еврейского юношу, сказала: "Ты посмотри, как он прекрасен!" А я, -- рассказывала мне уже моя приятельница, -- ничего прекрасного не увидела. Ну высокий, худощавый парень, лысоватый, с ярко выраженной породой.
Так, может быть, есть какая-то национальная эстетика? Ну, мне, предположим, безумно нравятся Кольцов, Некрасов и Есенин, и еще, в своей компании, почти зажмурившись, я говорю, что люблю Бродского, люблю отдельные стихи Мандельштама, но еще больше люблю великую книгу жены Мандельштама, Надежды Яковлевны, которая из просто хорошего поэта сделала своей книгой великого поэта. Но сплошь и рядом в одном лагере, национальном лагере, -- только Рубцов, а в другом -- студенту с рубцовским и есенинским складом души советуют писать под Мандельштама.
Я собирался написать ребятам о знаменитом собирателе русских былин еврее Александре Федоровиче Гильфердинге, хотел привести примеры знаменитых славистов, писателей, поэтов, артистов еврейского происхождения, еврейской крови, которые так много сделали для русской культуры. Я даже хотел вспомнить своего личного зубного врача Беллу Абрамовну. Я уже начал собирать карточки в своей картотеке, искать цитаты, которые поднаправили бы моих бедолаг и поддержали их. Но тут случилась беда -- умер замечательный русский поэт Юрий Давыдович Левитанский. (Иосиф Бродский умер позже и из нашей общественно-телевизионной жизни, я бы сказал, несправедливо отодвинул Левитанского.)
В четверг вечером, часов в 8 или в 9, мне домой позвонила его жена: "Умер! Скоропостижно скончался! В мэрии выступал". Господи, подумал я, да что же их в этом возрасте несет выступать и что-то отстаивать! Адамович умер, когда выступал. Левитанский умер, когда выступал. Но это мысли как бы бокового зрения, а у самого сердце так сдавило!
Я любил этого, черт возьми, старика, мы часто с ним разговаривали, в том числе обсуждали его публикации, с которыми я не всегда соглашался, и письма, которые он подписывал и против которых я протестовал. И в ходе его рассуждений было что-то, что оттягивало меня от моей собственной категорической точки зрения, и я начинал колебаться. Я заходил к нему на семинар, на который часто сбегалось, казалось, пол-Москвы -- и студентов, и любителей, я вспоминал его рассказ, как он 17-ти или 18-летним пацаном, добровольцем, в самые страшные для Москвы дни 41-го года, когда практически ожидалось вторжение германских войск в столицу, оказался часовым у дверей Литинститута. Худенький еврейский мальчик с винтовкой, в шапке, запорошенной снегом. Он ведь так и не окончил Литинститут, в котором учился после фронта, и ИФЛИ, в котором учился до фронта, и не имел высшего образования. А вот в этом институте преподавал, так сказать, профессорствовал, потому что был на острие основной специальности института -- литературного мастерства, литературного творчества, и в этом была такая несправедливость: 74-летний старик, старший преподаватель -- не профессор и не доцент...
Иногда он мне жаловался на жизнь, а еще до того, как получил свою Государственную премию, -- на отсутствие денег. "Знаете, -- говорил он, -- иногда моя печень хочет какого-нибудь фрукта, а я себе его не могу купить". У него сгорела дача, шла какая-то тяжба, я звонил в суд.
А часа за два или за три до его смерти мы на ученом совете, который традиционно проходит у нас по четвергам, обсуждали один процедурный казус: как представить человека без высшего образования к званию профессора. Ну здесь, надо сказать, давным-давно прецеденты были: в свое время также знаменитый поэт Александр Межиров, автор бессмертного стихотво-рения "Коммунисты, вперед!", также без высшего образования, получил звание профессора. Но Левитанский ни про коммунистов стихов не писал, ни про двуглавого орла, да и время-то было такое -- как на другой планете. И тем не менее этот вопрос мы на ученом совете твердо решили, и в ближайшее время председатель Госкомитета по высшему образованию обязательно получил бы письмо, и, думаю, он и Высший аттестационный комитет согласились бы с доводами ученого совета знаменитого Литературного института...
"Как с деньгами?" -- спросил я тогда его жену. Несмотря ни на что, я как администратор вынужден за-давать этот вопрос первым. В моем сознании начало прокручиваться: где достать денег, где транспорт, как заказать зал... Но жена просто сказала: "Деньги есть".
Потом я узнал, что деньги были не только семейные, не только, видимо, обломки Государственной премии, ибо поэт традиционно нищ, но и вроде бы деньги господина Ильи Колерова (бензоколонки, бензин). Низкий ему поклон, всю оставшуюся жизнь буду заправляться только на его бензоколонках.
Около 10-ти утра в пятницу я был уже в институте, компьютерный цех был, к счастью, открыт, текст не-большого некролога уже вызрел у меня, пока я ехал в метро, и за пять минут я его надиктовал. В 10 часов пришла наша библиограф Алла Васильевна, и я сказал ей: "Давайте разберем витрину со свежими студенческими и преподавательскими публикациями и быстро составим выставку произведений нашего умершего товарища -- книги, публикации и некролог".
В 10.30 я дозвонился до "Московской правды", до своего приятеля, работающего в секретариате, Саши Егорунина и сказал: "Саша, умер Левитанский, поставь некролог". --"Быстро присылай текст и 300 тысяч рублей. Я успею в сегодняшний номер". Я вынул из бумажника 300 тысяч рублей (бухгалтерия мне их потом вернула), вызвал нашего курьера Пашу, записал ему на бумажке, как доехать, как забрать пропуск, как найти -- и сказал: "Лети, Паша, как Сивка-Бурка".
В тот же день мне позвонили из Обнинска, где у меня дача. В очередной лезли раз то ли ко мне, то ли к соседу, то ли в качестве понятого или просто посмотреть -- связь плохая, в трубке что-то хрипело: надо ехать. Одна волна забот перекрыла другую.
В субботу в 5.30 утра я встал, с шестичасовой электричкой уехал в Обнинск. Час через лес с рюкзаком, час топил печку, начал блаженствовать от тепла, жарить мясо, прикинул, что уеду в воскресенье в 15.30, поделал что-то по хозяйству, лег читать и во время информационной программы в 9 часов, которая еще ничего не объявила о смерти поэта, я вдруг вспомнил: завтра в 12 часов в Центральном доме литераторов панихида. И снова -- в половине шестого подъем, через черный лес и снегопад... Минуты на полторы, из-за этого снегопада, опоздал на электричку, в Москву приехал в 11. Значит, переодеться, как хотел -- в черный костюм, в пальто вместо теплой куртки, -- уже не успевал. И опять меня хранил Бог, если бы я переоделся, то наверняка бы замерз и простудился на кладбище. По дороге в метро купил цветы.
Малый зал Дома литераторов был набит под завязку. Последним в дверях стоял наш аспирант Юлик Гуголев. Мы с ним дружили, и в свое время он отвозил от меня письмо Бродскому. Я ударил Юлика по плечу, он обернулся, смешно тряхнув своей схваченной резинкой косичкой, посмотрел на меня, потом на цветы и сказал: "Сергей Николаевич, здесь вы не пройдете, идите через фойе".
Путь знакомый. У другой двери, так сказать, со стороны "президиума", кучковался сановный народ, готовый к последнему прощанию. Некоторые с траурными лентами на рукавах: Евтушенко, Поженян, Вознесенский, Владимир Соколов. И тут я увидел Юлиу Эдлиса. Он был в хорошо сшитом костюме, даже с загаром, как мне показалось, на чисто выбритом лице. И в следу-ющий момент я понял, что именно он здесь распоряжается всем. Ну что ж, распоряжается так распоряжается. Но отношения у меня с ним были плохи.
Собственно, людей, с которыми у меня не сложились отношения, я делю на две категории: на тех, перед кем я виноват, и на тех, перед кем не виноват, которые испортили наши совместные отношения как бы собственной спесью, сложностью собственного характера, спровоцированностью ситуации или какой-нибудь другой шалостью. Ощущение это, конечно, очень субъективное, но и умирать буду, на смертном одре, перед лицом Господа Бога нашего, который все видит и знает, скажу: в том, что Эдлис ушел из нашего института, виноват я не был. Положа руку на сердце, я всегда понимаю, что писатель -- человек особо амбициозный, а писатель с отсутствием творческой самодостаточности амбициозен вдвойне. Нужно много писать, много работать, бросать свою жизнь на распыл. Но можно просто чувствовать себя эдаким мэтром, богом и вседержителем, не имея на то внутреннего права. И еще раз повторю как перед Богом -- я не виноват. Но Эдлис ушел. Объяснять причины долго.
И только это чувство внутренней невиновности рядом с покойным писателем заставило меня пересилить себя, сделать несколько шагов, подойти к нему (но сначала я положил цветы к гробу Левитанского) и сказать: "Юлиу, дай мне слово". И Юлиу не моргнув глазом -- холеный и уверенный распорядитель действия, видимо, имел готовый ответ -- не расширив и не сузив зрачка, ответил: "Нет!"
Я отошел в уголок возле двери; от двери в другой угол, к микрофону переместились Евтушенко и Вознесенский. Подошли Поженян, Соколов, подошел к микрофону и Эдлис и очень красиво, взвешенно и умно заговорил о покойном. Ну, собственно, Василий Розанов говорил о том, как писатель высказывается у гроба своего погибшего собрата.
Евтушенко прочитал свои стихи, Вознесенский сказал, что должны звучать стихи Левитанского. Говорили хорошо. Я стоял в уголке, слушал, и невольно, помимо меня, какой-то сидящий в душе злой чародей отстукивал на машинке текст статьи, которую я обязательно напишу после этих похорон.
Как иногда бывает, финал статьи уже был: Юлиу сказал "нет". Но жизнь часто подсказывает сюжеты более интересные, чем литературные дефиниции. Видимо, и Юлиу понял, что он сказал и кому он сказал. Из своего угла как бы параллельного чувствования, думая о покойном, о его семье, о его девочках, которые остались сиротами и о которых он так заботился, я оглядывал их, оглядывая собравшихся. Зал был вполне интернационален, с некоторым преимуществом еврейской интеллигенции. Но ведь это и понятно. Кое-где я видел знакомые лица, то есть лица были почти все знакомые, но кое-где я видел лица более мне дружественные: Лев Скворцов, мой друг и проректор Литинститута; Владимир Костров, наш поэт и глава Объединения независимых писателей. С грустью я отметил, что нет никого из начальства нашего, так называемого альтернативного союза на Комсомольском проспекте. Никого из основных рабочих секретарей: ни Ганичева, ни Лыкошина, ни Игоря Ляпина. А ведь надо было быть, потому что умер не только человек, с которым ты, может быть, разошелся в политических убеждениях и в том, как строить в стране будущую жизнь, но умер очень крупный поэт твоей земли. (На следующий день я встретился с Валентином Сорокиным, также одним из больших секретарей с Комсомольского, и сказал все, что я по этому поводу думаю об их секретариате, в котором, кстати, состою и сам.)
Итак, через несколько минут Юлиу, видимо, сообразил, что не дал слова не только хорошему знакомому погибшего поэта, сослуживцу, ректору института, в котором этот поэт работал и который всегда, когда требовали обстоятельства, этого поэта поддерживал; он не дал слова секретарю Союза писателей России -- и через пять минут подбежал ко мне: "Хочешь сказать на кладбище?" Он сообразил: у гроба запахло жареным. Я это тоже сообразил, но сказал: "Нет". Тупая волна гнева уже ударила мне в лицо: я с полшестого на ногах, чтобы выполнить свой долг, шагал через темный лес, ехал два часа в нетопленой электричке, толкался в московском метро по переходам!
Евгений Евтушенко читал свои стихи, по ним получалось, что надо бы вроде опять диссиденствовать. Мысль ясна: додиссиденствовались в тот раз. Впрочем, стихи эти опубликованы в "Литгазете", которую я по причине ее полной ангажированности не читаю уже давно, но, когда прихожу и вижу на стенке эту газету, отмечаю и автуру, и характер статей. И пока Евтушенко читал свои стихи, я тоже размышлял. И вдруг мысль, что свои амбиции, пусть даже и оправданные, я разыгрываю над телом поэта, мысль эта меня обожгла. Я тут же снова подошел к Эдлису: "Юлиу, я обязательно скажу несколько слов на кладбище".
Боже мой, как давно я не был на Ваганьковом кладбище! Как здесь все изменилось! Могила Высоцкого, могила Листьева и самый, наверное, дорогостоящий памятник нашего времени - памятник братьям Квантришвили: ангел во весь рост, с нимбом вокруг головы, простирает руки.
Юрия Левитанского похоронили тоже недалеко от входа, возле колумбария. Здесь, на площадке, открыли крышку гроба, и при дневном свете, близко, я увидел лицо Левитанского. Мне показалось, что смерть не взяла его, даже не изменился цвет лица. Может быть, только освобождение от жизни читалось в его чертах.
Было чертовски холодно, хотя и светило солнце. Я говорил первым, и мысль моя была очень проста: мы хороним последнего поэта старшего поколения, поэта русской классической традиции. Собственно, о скорби его учеников, его читателей, его коллег я уже написал в некрологе, за два дня до этого. Потом выступали другие люди. Я помню лицо Миши Поздняева, православного священника и литератора, я с ним работал раньше на радио и брал его на работу. Потом несколько слов, точных и проникновенных, но без аффектации, произнес раввин, очень немолодой человек в зимнем пальто по моде 50 - 60-х годов, с чуть истертым, серого каракуля, воротничком. Меня поразил аскетизм процедуры. Раввин держал маленькую книжку и что-то читал на незнакомом языке. Мне показалось - я не знаю правил иудейской религии, - что это что-то из ветхозаветных текстов. Ветхозаветные тексты у нас общие... Я благоговейно вслушивался в непонятные слова и звуки и вспоминал первую строку стихотворения Левитанского. Не вспомнил. Уже когда пришел снова на службу, то нашел в сборнике 63-го года, на суперобложке которого Левитанский, еще молодой, без единого седого волоса и безумно красивый, это стихотворение:
"Я давно знаю, что, когда умирают люди и земля принимает грешные их тела, ничего не меняется в мире. Другие люди продолжают вершить свои будничные дела. Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются. Идут за покупками. Целуются на мостах. В бане моются. На собраниях маются. Мир не рушится. Все на своих местах. И все-таки каждый раз я чувствую - рушится. В короткий миг особой той тишины небо рушится. Земля рушится. И только не видно этого со стороны".
"Независимая газета", 1996
http://lit.lib.ru/
viperson.ru
Док. 530731
Перв. публик.: 09.12.96
Последн. ред.: 14.02.12
Число обращений: 409
Есин Сергей Николаевич
|
