Чингиз Айтматов, безусловно, последний советский классик. В понятие классики входит понятие нестареющего на все времена образца. Ну, может быть, "на все времена" слишком смело сказано, но очень надолго. Классика ведь тоже со временем подвергается деформации, некоей утруске, уплотнению, и хотя из ее собрания редко что исчезает совсем, но что-то переходит в другое качество -- становится специфическим: литературой детской, или научной, или университетской. Нам не дано предвидеть, что же произойдет с бывшей советской литературой дальше, но уже сегодня ясно, что как только входишь в густую ауру романов и повестей Айтматова, -- чувствуешь, что это очень надолго, что-то есть в этой прозе отвечающее сегодняшнему времени, человеческой потребности в чем-то возвышенном, в иной жизни, кроме бытовой, скажем - в жизни Духа.
В эту книжку входят три повести Чингиза Айтматова - "Пегий пёс, бегущий краем моря", "Прощай, Гульсары" и "Белый пароход". И большой роман "И дольше века длится день".
Молодое поколение, люди, для которых Айтматов знаком понаслышке, которые прежде его не читали, ознакомятся с этими произведение с жадностью, перед ними раскроется удивительный, не знакомый для них мир бывших среднеазиатских республик Советского Союза, ныне стран ближнего зарубежья. Окраина Советской империи, сказал бы меткий современный публицист. Акцент, тем не менее, я здесь делаю не на географических названиях - действие одной повести, например, происходит в Киргизии, во второй действуют киргизы и казахи, описанное в третьей происходит на берегу Охотского моря - читателю здесь придется чиркнуть глазами и из нижнего левого угла карты в верхний правый - а вот роман - это казахские безжизненные степи и Вселенная, потому что из домика путевого обходчика действие переносится в Тихий океан, с дрейфующим в центре него авианосцем, - но ведь география и названия в литературе - это мелочь. Главное, правда - и человеческая и природная - стоит за всем этим. Но писатели-классики обладают такой пронзительной силой убедительности, их картины с такой силой впечатываются в сознание, что становится уже неясным - объективен ли тот мир, который описал автор под видом национального или далекого, или сила писательского гения сама создала этот мир, и теперь бедный читатель, даже если он попадет в те дальние страны, всегда будет видеть не то, что перед ним, а то, что ему внушил писатель. И опять-таки это особенность классики. Классик редко уходит от правды, и в глубинах своих, к какому бы движению литературы его самого ни причисляли, в своей основе он всегда преданный безнадежный и махровый реалист.
Но это лишь одна сторона вопроса. Читатель в этих книгах встретится воистину и воочию с жизнью совершенно необыкновенной и неповторимой, может быть даже почти исчезнувшей или исчезающей, как мираж в пустыне, ведь жизнь наша так быстротечна. Техника поглощает все. Человеческая цивилизация своим размахом перекапывает поля, поворачивает реки, срывает до основания горы. Какая нынче жизнь? А вот Айтматов сохранил её - ту, первозданную, почти естественную, когда советская власть лишь вклинилась в нее... Вклинилась, но не сокрушила. А какова эта жизнь сейчас? Что сейчас сотворил с ней этот монстр с капиталистическим лицом?
Я хотел бы предупредить читателя - я имею в виду читателя настоящего и глубокого, который взял эту книгу в руки или ее купил -- что в настоящей литературе сюжет имеет лишь побочное значение; сюжет -- это та пружинка, которая раскручивает часовой механизм, но цифры, нарисованные под быстрым бегом часовых и минутных стрелок, эта орнаментика -- уже дело писателя, И вот здесь-то Чингиз Айтматов является одним из величайших мастеров нашего времени. Начать цитировать, вытаскивать обрывки пейзажей, которые так прекрасно запечатлены в его повестях и романе, приводить монологи, проговариваемые в душе его героями, -- всё это дело бессмысленное. Читателю достаточно перелистать несколько страниц, чтобы погрузиться в поразительные таинственные картины, чтобы воскликнуть: и я так же вижу, и я так же думаю, я так же все переживаю у себя в душе! А в этом особенность классиков: строй их мыслей, их образную систему, их духовный настрой любой читатель готов воспринимать как своё пережитое.
Но мы, кажется, употребили слово душа? И здесь необходимо сделать небольшое отступление по поводу первого мощного взлёта, происшедшего в русской советской литературе где-то в 60-е -- 70-е гг., -- взлёта, который мы называем "деревенской прозой".
Наверное, всем сразу ясно, что речь пойдет о прозе о деревне. Отчасти это справедливо. Этот взлёт обозначился знаменитой повестью, а может быть даже романом (автор, помнится, сам не обозначал жанровую принадлежность произведения), и называлось это произведение "Привычное дело" Василия Белова. Там было всё очень просто: деревня, бедный мужик, которого звали Иван Африканович, его тяготы и мытарства, смерть коровы, смерть жены... (ой, не случайно я сопоставил смерть животинки, вокруг которой строился весь крестьянский дом, и смерть хозяйки, которая весь дом вела). Ну, а параллельно возникали повести одного из самых знаменитейших наших писателей -- Валентина Распутина: "Деньги для Марии", "Прощание с Матёрой", "Живи и помни". Чтобы картина была более объемной, назовем еще одного классика, без которого эта панорама деревенской прозы либо вообще бы не существовала либо была бы неполной -- Федора Абрамова с его послевоенным миром северной деревни. И опять вспомним только две-три его вещи -- "Пряслины", "Дом"... Мы же не пишем историю литературы, а лишь обозначаем её исходные точки. Здесь -- тот же самый мир, не мир города, не мир бытовых или политических отношений -- хотя политика всегда вторгалась в литературу, а мир первозданных вещей и отношений. Первозданных, но не простых...
А если уж начистоту, обнажая мысль, то в деревенской прозе, особенно когда уже полстраны переехало в города, главным был не показ полузабытого этими бывшими крестьянами деревенского быта, описанного этими писателями с удивительной привлекательностью, с глубоким ностальгическим чувством -- никогда это уже не вернется! -- а тот глубокий внутренний мир настоящих и цельных крестьянских характеров. Не простых, а первозданных. Городская литература нового времени как бы уже и позабыла о том, что кроме плана, соцсоревнования и разложенной между ними бытовой жизнью, человека соблазняло еще нечто иное, уже почти полузабытое для русской души: духовное движение, такое как совестливость, терпение, смирение, любовь к труду не как к необходимой линии планового поведения, а любовь к труду как к исконной, почти божественной субстанции жизни. Деревенская проза как бы вспоминала эти лучшие свойства русского человека, которые превратили Русь в могучее государство, а потом и в империю, потому что ведь всё в этом мире создается трудом, духом и чувством справедливости.
Вот на этом фоне и в этой среде появились и первые повести Айтматова, и вдруг стало понятно, что человек труда, то, что мы называем "простой " человек, а в предшествующую эпоху звался "винтиком" -- везде одинаков, так как его совесть не хочет приспосабливаться к новым бюрократическим правилам жизни, его чувство долга всегда острее и непреклоннее долга под расписку и долга из газет, да и вообще, по своей сути, по глубине и расцвеченности своего духовного мира, он не менее значит, чем известные ученые, артисты, летчики-испытатели и полководцы. Надо уметь вглядеться в такого человека, чья человеческая иерархия заключена не в должностных характеристиках, а во внутренних свойствах самого человеке, объекта этой иерархии. Первые повести Айтматова были ответом, который дала многонациональная советская литература на вызов деревенской прозы. Ответом очень сильным, но по сути среди писателей национальных -- единственным.
Литературоведы, разбирая художественное произведение, всегда находят какую-то удивительную и многозначительную последовательность, с которой писатель строит это свое произведение. Они определят -- что за чем следует и почему. Все образы у них, у литературоведов, возникают не просто так, -- повинуясь какому-то духовному импульсу или мистическому значению, а потому, что так необходимо для литературного произведения, так диктуют некие рациональные правила игры. Правила придумывают не писатели, писатели пишут произведения. Но надо всегда помнить, что писатель -- не компьютер, который заранее высчитал количество знаков, величину монологов, имеет список эпитетов; писатель -- живое существо, которое повинуется своему сложившемуся представлению о мире, своему внутреннему зову при написании того или иного произведения. Писатель часто ошибается, когда сам пытается определить -- что он написал, и его определения всегда окажутся или уже или шире. Если говорить о каких-то схемах, свойственных Чингизу Айтматов, то да, они есть. Но схемы есть и у Толстого, и у Достоевского, и у Тургенева. У кого нет? У Айтматова всегда есть некая парность: человек и высшие силы, человек и таинственный мир природы, причем мир природы у него часто конкретизируется превращаясь не только в определенные живые существа, но и некие существа мифические. Так, в повести "Пегий пёс, бегущий краем моря" существуют две стихии: огромное море, темный океан, в котором снует лодка с тремя одинокими гребцами, -- и берег, земля, твердь, жизнь: это скала, которая называется Пегий пёс. В "Прощай, Гульсары!" -- знаменитый легендарный иноходец, своеобразной, почти желто-гнедой масти -- лютик-Гюльсары, и его хозяин, человек почти всю жизнь ездивший на нем, Тонобай. Вообще, у Айтматова всегда своеобразная композиция -- человеческая судьба, рассказанная, продуманная героем для самого себя. Тонобай, прошедший, войну и состарившийся, и Гюлъсары, тоже прошедший уже всю свою жизнь, побеждавший на скачках и превратившийся, наконец, в клячу. Может быть, две эти истории они рассказывают друг другу? Умирает старый иноходец, и старый хозяин, сидя у костра возле своего покрытого попоной умирающего друга, переживает всю свою жизнь, свою любовь и свою молодость. Еще кое-что он переживает, но об этом позже. В романе "И дольше века длится день" -- другая пара. Это путевой обходчик Едигей, тоже, кстати, прошедший войну и тоже, как и Тонобай, проживший в одном месте, где география знакома как собственная ладонь. И -- огромный, будто родившийся из мифа, верблюд-гигант Коронар. Две жизни. Два рассказа. "Белый пароход" -- опять-таки старый человек, а значит судьба, и тут тоже зазвучала война, ведь в какой-то мере у всех советских людей была одна и та же судьба. Итак, старый Мамун и мальчик, внук, который с горы, с вершины, где расположен лесной кордон, где жизнь дика, неприхотлива и тяжела, в бинокль разглядывает пароход, плывущий по Иссык-Кулю. Может быть, на этом пароходе его отец? Луна как рыба, горная речка, обегающая окрестности, и мальчик, который хочет превратиться в свободную рыбу. И все они, выражаясь фигурально, в кого-то превращаются, все они, герои Айтматова, отыскивают свой путь к духовной свободе, но на этом пути...
В своем предисловии к изданному у него на родине, в Киргизии (во Фрунзе, который нынче называется Бишкеком) роману "И дольше века длится день" (1981г.) Чингиз Айтматов много писал о социалистическом реализме. Он писал о своем главном герое Едигее Женгельдинове, которого назвал сыном эпохи, говорил, что он крепко связан со своим временем, он касался проблем романа и мимоходом написал следующее: " Именно поэтому для меня было важно, обращаясь к проблемам, затронутым в романе, увидеть мир через его судьбу -- фронтовика, железнодорожного рабочего. И я попытался это сделать свободно, в доступной мне мере. Образ буранного Едигея -- это мое отношение к коренному принципу социалистического реализма, главным объектом исследования которого был и остается человек труда". Чему же здесь возражать? Без труда, наверное, и мир бы, таковым, как он есть, каким он является, не существовал. И если в этом высказывании выделить понятие "социалистический", почти синоним "советского" (а именно в этом плане термин "социалистический реализм" сейчас толкуется) то, должен сказать, что Чингиз Айтматов -- один из самых антисоветских писателей нашей эпохи. Да нет, нет -- он никогда не выступал против советской власти, он был облечен самыми высокими (имеется в виду для Айтматова) советскими почестями. Советская элита читала его роман. Мне, по наивности, тоже казалось, что я эти романы хорошо понимаю и знаю. Но Боже мой, как это всё оказалось неверно! Что же я вычитывал у этого писателя раньше, что же я пропускал, читая его повествования? Я пропускал страшную машину советской бюрократии в её худшем бюрократическом тупом низовом звене, которое противостояло светлым и ясным героям Айтматова и в конечном итоге губило их. А если не губило, то изматывало. Когда в конце романа "И дольше века длится день", имеющего подзаголовок "Буранный полустанок", главный герой Едигей, которому не дали похоронить на родовом кладбище, отошедшем в ведомство космодрома, его товарища, уходит искать правду, мы понимаем, что, возможно, эту правду, правду конкретного факта, он и найдет. Но, в принципе, вера в ее объективность и статистическую закономерность была минимальна, это была вера в "бога из машины".
Вообще, с этими кладбищами в русской литературе удивительная перекличка. Читая "Буранный полустанок", в частности это классическое место, когда двигается похоронная процессия, состоящая из верблюда с наездником, тракторной тележки с лежащим на ней покойником, и экскаватором "Ковровец", ковшом которого предстояло вырыть могилу, я вдруг вспомнил сцену из "Мастера и Маргариты", когда автомобиль, ведомый волшебным Грачом, вместе с Маргаритой, приземляется в районе Дорогомилова, на том местечке, где когда-то было еврейское кладбище. Это по Булгакову. Видимо, не одного писателя волновало крушение истории, которое шло вслед за невежеством и бюрократией.
Несколько выше я писал, как мне только казалось, что я хорошо помню эти романы. Впрочем, есть точка зрения, которую культивировал и которой придерживался великий Набоков -- что любое, самое громкое литературное произведение -- это лишь несколько эпизодов и выражений, запавших в сознание читателя. Собственно говоря: великий писатель и отличается от всех остальных своих собратьев тем, с какой силой он внедряет в сознание свои образы. Чингизу Айтматову повезло. В свои произведения он внедрил не только этнографические описания киргизов, казахов, но и несколько легенд, и в том числе удивительную легенду о манкуртах. Я не буду ее пересказывать, хотя это и соблазнительно. Но зачем присваивать себе богатство, принадлежащее другим? По этой легенде был снят в свое время фильм туркменским режиссером Нарлиевым, может быть, кто-то фильм помнит, если нет -- не буду лишать читателя тяжелого удовольствия прочесть об этом самому и узнать из уст Айтматова эту легенду.
Писатель берется писать или сказать несколько слов о другом писателе, только повинуясь каким-то достаточно серьезным внутренним импульсам. Я взялся писать об Айтматове, вернее -- предварить несколькими словами его книжку еще и потому, что портрет писателя висит в одном из холлов Литературного института имени Горького, где я работаю. Портретов висит много, самые знаменитые русские писатели, писатели первого ряда: и Астафьев, и Друцэ, и Петр Проскурин, и Чингиз Айтматов учились здесь. Здесь еще сохранились легенды о некоторых из них. Меня, конечно, интересовала всегда и легенда о так называемом "авторском переводе", когда писатель писал на родном языке, а потом переводил написанное на русский язык сам. Критики уверяют нас, что так все и было. Я же думаю, что волшебник слова Чингиз Айтматов свои тексты всегда создавал на русском языке, на очень разработанном, мощном, полном оттенков русском языке. И его здесь помнят: люди, проработавшие в институте много лет, вспоминают, что еще совсем молодым человеком, он был не такой, как другие молодые писатели откуда-нибудь с окраин советской империи, -- из Узбекистана, Таджикистана, Киргизии... Им запомнилась его молчаливость, сосредоточенность в себе, он как бы все принимал, не отдавая обратно. Он всё копил в себе, этот бывший специальный корреспондент "Правды" по Киргизии. Еще я где-то читал, что когда у Айтматова спросили о его мечте, он сказал, что его мечта -- создать религию. Может быть, это апокриф? Религия, к сожалению, не создана -- это ведь очень сложное и подвижническое дело. Но создана литература, которая запоминается и волнует народ, продолжает волновать, как и положено литературе классика.
Предисловие к несостоявшемуся изданию, 2003
http://lit.lib.ru/
viperson.ru
Док. 530715
Перв. публик.: 09.12.03
Последн. ред.: 11.10.11
Число обращений: 205
Статьи о литературе
|
