Александр Неклесса: Новый класс и семантическая реконструкция РоссииНазад
Александр Неклесса: Новый класс и семантическая реконструкция России
Без неё не обойтись.
Политическая атмосфера России начала XXI века производит странное, отчасти парадоксальное впечатление: страна интенсивно осваивает завоёванные пространства социальной новизны, однако футурологический восторг изрядно приправлен ощущением "застоя", исторической паузы и даже частичной архаизации российского социокультурного текста. Мы наблюдаем распад недавно усвоенного политического языка, мутацию "классической" политико-правовой культуры, драматичные трансформации идеалов, перерождение социополитических институтов и концептов: публичной политики, представительной демократии, среднего класса, гражданского общества. Что же происходит?
ИГРА В КЛАССИКИ
Рождённое в 90-е годы политическое многоголосье претерпевает чудные метаморфозы: коммунисты становятся консервативной организованностью, декларирующей свод национальных и патриархальных ценностей, поднимая на щит также и национальную буржуазию; либералы провозглашают себя правыми и демонстрируют превосходство элитаризма над демократией, пропагандируя ценности социал-дарвинизма; чиновничество организуется в политическую связанность под лозунгом радикальных реформ, имеющих целью лишить госаппарат доминирующего положения в обществе; наконец, либеральную демократию представляет весьма специфичный политик из явно иного культурного измерения. При этом политическая сцена становится, по сути, театром одного актёра, но что интересно - актёра, лишённого определённой политической окраски и с некоторых пор старательно избегающего её внятного определения. В общем, "всё смешалось в доме Облонских..."
Описать свойства подобного социального коктейля, казалось, было бы не сложно, исходя, скажем, из опыта пост-колониальных администраций Юга. С одной стороны - наличие форм, рождённых политической культурой Севера: парламента, регулярных выборов, деклараций принципа разделения и сменяемости властей; с другой - очевидное несовпадение этих культур (что, кстати, нашло отражение в элегантном определении: управляемая демократия). Но подобный ответ - при всех возникающих аллюзиях и параллелях, пожалуй, не вполне удовлетворит исследователей глубин российского социального космоса. Все-таки процессам, разворачивающимся в России-РФ, находятся аналоги не только в африканском или азиатском опыте партгосстроительства, кое-что отражает общемировую тенденцию кризиса культуры Модернити, яркую и провокативную феноменологию её глобальной трансформации.
Во втором тысячелетии политическая культура европейского мира пережила две значимые фазы, характеризующиеся различной философией, обликом исторических оппонентов, категориальным аппаратом. Средневековая политическая практика основывалась на противостоянии сторонников империи и папства (гибеллинов и гвельфов на языке той эпохи), на состязательности квазирелигиозных обличий политического процесса (вскормив под покровом Реформации национализм); а историческим пределом стал кризис имперской формы мироустройства и замена её новой социальной институцией - национальным государством.
Подобная трансформация контекста предопределила формирование нового проблемного поля, смену семантики и синтактики властного регулирования, сопровождаясь обновлением понятийного аппарата и основ политической философии. Наиболее яркие образцы новой семантики были созданы во времена Великой французской революции, на долгие годы определившей соотношение "правого" и "левого", консервативного и революционного в политических текстах, прочертив смысловые границы и определив позиции влиятельных игроков. Основной же конфликт определялся состязанием между двумя классами претендентов на доминирующее положение в обществе: владельцами земных (земельных) пространств - лендлордами, аристократией, - и обитателями иных (деятельных) пространств - людьми третьего сословия, буржуазией.
Стремительное развитие новой культуры, завоевание третьим сословием доминантных позиций (путём ли исторических компромиссов, как в Англии, или в результате радикального переворота, как произошло во Франции) предопределило усложнение политического водораздела: с некоторых пор он пролегал также между "третьим сословием" и наёмным трудом. До сих пор мы пребываем под грузом образов и стереотипов, лексики и фразеологии, созданных политической мыслью, ценностной иерархией и категориальным аппаратом Нового времени. Однако мир с тех пор существенно изменился. Привычное прочтение оппозиции "правые - левые" сменяется новой гравитацией политического действия, противопоставляющей постсовременную перспективу прежнему (буржуазному, индустриальному) порядку вещей.
Задолго до наших дней, в недрах средневековой общества пестовался некий будущий актёр, явленный на исторических подмостках под занавес второго тысячелетия, - это был представитель "нового класса", деятель ordo quadro, четвёртого сословия.
Четвёртое сословие в каком-то смысле является наследником "промолчавшего" первого сословия, по-своему претендовавшего на земную власть, но уступившего окучивание этого поля ещё на заре новой истории в пользу имперских, коммунальных и национальных организованностей, породив напоследок плеяду особых клириков - транснациональное племя носителей интеллектуального ремесла, которые, пройдя сквозь ряд метаморфоз, выступили уже в наше время представителями "нового класса", то есть как управленцы (клерки), политические деятели, юридические и финансовые операторы, производители знания, образования, властного нарратива, как пастыри массовой культуры и трансляторы информационных потоков.
Индустриальная и постиндустриальная цивилизация ХХ века вложила им в руки могучие рычаги.
ПОСТИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕРЕДЕЛ
Появление на исторической сцене "нового класса" в роли источника властной инициативы было предопределено кризисом культуры Модернити и вспыхнувшей зарёй нового, постсовременного (postmodern) мира. Прошлое столетие засвидетельствовало две формулы новой социокультурной организации, две версии её правящего слоя. Во-первых, это был джиласовский "новый класс" - номенклатура, низведшая собственника до уровня управляемого и подконтрольного субъекта в опыте корпоративной государственности или выведшая его "за скобки" бытия в эксперименте социалистической футуристики. Во-вторых, это был постиндустриальный "новый класс", враждебный прежнему порядку вещей, но нашедший форму исторического с ним компромисса.
Видимой границей исторического переворота стал рубеж 60-70-х годов прошлого века - трамплин стремительного ускорения процессов в мире, совершенно особого темпа социальной динамики, зарождения нового поколения общественно значимых страт, систем и коммуникаций. Это время было охарактеризовано как "вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории" (Збигнев Бжезинский), "великий перелом" (Рикардо Диес-Хохлайтнер) или прямо как "мировая революция" (Иммануил Валлерстайн). Уже в те годы разгорались дискуссии о горизонтах цивилизации, о необходимости серьёзных корректив стратегии её развития, о стоящих перед человечеством глобальных проблемах, о конфигурации социокосмоса и типологии грядущего мироустройства. То, что на поверхности выглядело как "рябь на воде": майская революция в Париже или контркультурные движения в США, на деле взламывало прежнюю ценностную иерархию, сложившиеся стереотипы, структуры повседневности и семантику бытия.
Годы эти стали эпицентром социокультурной революции, обозначившей границу взлёта и падения Модернити, временем, когда забрезжил альтернативный образ человеческого сообщества, для которого и на сегодняшний день нет вполне адекватного определения, хотя попыток было немало: общество постиндустриальное, информационное, сетевое, конец истории, столкновение цивилизаций, новый мировой порядок, новая мировая анархия, новое варварство, реориентализация, глобализация, глокализация, пост-современность. И которое я предпочитаю называть просто - Новый мир.
Итак, на планете складывалась новая транснациональная культура, запускались оригинальные поисковые механизмы развития, формировалась новая - финансовая, цифровая - экономика. Но, пожалуй, главное: к усложнившейся и модифицированной системе власти получает доступ новый класс. Это была генерация "людей воздуха", тесно связанная с постиндустриальным (нематериальным, воздушным) производством. Когда процесс ещё только разворачивался, - а он отчётливо обозначил себя в начале 70-х годов, преимущественно в Соединённых Штатах, - то поражал пёстрый, эклектичный характер идущей к власти плеяды. С одной стороны, в ее рядах были представители элиты в более или менее традиционном понимании. Среди них - люди, управляющие финансами и юриспруденцией, средствами информации и коммуникации, разнообразными интеллектуальными процессами, люди, держащие руку на пульсе систем социального контроля, воспитания, образования. Люди, определяющие господствующую стилистику бытия. Лица, активно участвующие в передаче властных импульсов в системе "элитный клуб - think tank - административный аппарат". С другой стороны, новое поколение имело совершенно нехарактерный для прежней элиты привкус контр-культурных движений. И выраженное пристрастие к свободной - лишённой прежних ограничений - интеллектуальной медиации. А также к интенсивной, провокативной акции, амбициозному, масштабному риску.
Иначе говоря, на планете происходила очередная элитная революция, разворачивалась интенсивная борьба за будущее: новоявленное четвёртое сословие вошло в исторический клинч с традиционным, буржуазным сословием, со "старым правящим классом". И поскольку транснациональная страта "людей воздуха" была тесно связана именно с нематериальным производством - с финансами, правом, информатикой, коммуникацией, индустрией всяческого проектирования, осмыслений, развлечений, с управлением ритмами повседневности и целеполаганием, то её влияние росло по мере смещения центра активности в новые предметные поля. В частности, в цифровую/финансовую экономику, в информационно-коммуникационную среду, в управленческую, интеллектуальную и образовательную деятельность (прочитанную во многом в обновлённом формате), наконец, непосредственно в массовую культуру.
Подобный эклектичный и взрывчатый "коктейль Голливуда, Сороса и Гейтса", набирая очки, начинал осознаваться как единый социальный текст, всё более утверждавшийся в актуальной реальности, заявляя о своих правах на неё, занимая в ней доминантные позиции. Сейчас, пожалуй, психологически затруднительно, если вообще возможно, полноценно восстановить в памяти прежнюю шкалу оценок/стереотипов, господствовавших в обществе до пересечения этого Рубикона, хотя отделяют нас от того времени считанные десятилетия.
РОССИЯ В МЕДВЕЖЬЕЙ ШКУРЕ
В России положение элиты, в той или иной форме связанной с постиндустриальным производством, также претерпело существенные изменения. В последней трети ХХ века её представители вроде бы ощутили перспективность своего стратегического горизонта, однако, в силу ряда обстоятельств, постиндустриальная high frontier так и осталась потенциальной "российской мечтой". Если мы вспомним положение вещей, сложившееся в ходе перестройки, то констатируем: на арену российской истории в те годы попыталась выйти генерация людей, хотя и эклектичная по составу и по предмету деятельности, но которую в целом можно охарактеризовать именно как российский постиндустриальный класс.
Этот "новый класс" - не тот, джиласовский, номенклатурный "новый класс", а разноликий конгломерат людей, связанных с постиндустриальным производством и бытием, - имея к началу перестройки неплохие стартовые позиции, достаточно быстро нащупал путь к рычагам власти, однако взять власть в свои руки так и не сумел, потерпев в целом как класс стратегическое поражение. К началу XXI века Россия заняла социальную нишу отнюдь не среди членов "технологического сообщества", а среди стран - производителей природного сырья и полуфабрикатов. Основу национального богатства и ВВП страны составляют сейчас не реалии постиндустриального мира (как бы его ни толковать), а природная рента.
Инволюции российского общества можно найти много объяснений. На протяжении XX века шло уничтожение гуманитарной культуры и пассионарных личностей, причём не только "выпалывание сорняков", но и "подстригание газона", включая самооскопление, самоцензуру, авторедукцию. В итоге образовался мир, плохо совместимый с глобальной революционной ситуацией (её просто проморгали), а когда исчезла разделяющая Восток и Запад "стена", то в России-РФ наиболее пассионарной частью общества оказалась асоциальная и прямо криминальная субкультура, которая, разрастаясь как на дрожжах, влияла и на другие слои общества.
В итоге мы получили коктейль из представителей спецслужб (живших в прежнем обществе по несколько иным правилам игры, специально готовясь проводить операции инициативно и вне рамок закона) и в той или иной степени криминали-зованной элиты. Элита, однако, не может быть криминальной, она мыслит метафизически. Криминализируясь, она перестает быть элитой. Коррупция - это не взяточничество, коррупция - внутреннее разрушение личности. Но разрушенная личность не может создавать целостное и долгосрочное мирополагание, она блюдёт частные интересы; прочитывая политику как интригу, оказывается уязвимой для внешних игроков с альтернативным целеполаганием (стратегией). В итоге в стране произошла химеричная трансформация общества, позволившая за счёт архаизации социальных связей, а также коррупции части "нового класса" создать из национального организма подобие трофейной экономики, утвердив клановые (неофеодальные) отношения в обществе. Сложившееся положение напоминает феномен африканской деколонизации с более или менее плавным переходом к постколониальной модернизации (в основном в столице и иных мегаполисах), но уже в арьергарде социального развития мира.
На выборах в Думу в декабре 2003 года процесс постперестроечной деполитизации достиг апогея: успех правительственной квазипартии приобрёл даже скандальный оттенок - главный политический ареопаг превратился в юридический отдел правительства. Времена конкуренции великих религий и великих идеологий сменились временем господства великих и малых, белых и чёрных технологий.
Разрушение прежней политической культуры выдвинуло на повестку дня не просто вопрос о замене лидеров примелькавшихся спортивных команд и даже не о перераспределении "делянок" политического поля. Речь идёт о приближении некоего момента истины, по отношению к которому новейшая история страны лишь "неоконченная пьеса", интерлюдия её постсовременного бытия. Семантическая реконструкция России предполагает выдвижение содержательного контртезиса нынешнему политическому затишью, которое во многом определено сменой партитуры и корпоративным интересом власть имущих - коллективной заинтересованностью в полноценной легитимации своего статуса. Но как только проблема будет решена (усилиями внутри страны либо сращиванием транснациональной ткани за её пределами), российские держатели власти/ресурсов быстро ощутят несовпадение стратегических целей (что уже отчасти и происходит).
Увертюра Новой России: непроизнесённый текст загадочного Юрия Андропова об универсальной "властной вертикали" и поражение "политического хиппи" постиндустриального мира Михаила Горбачёва (архетипический конфликт "вечного Буша" с "вечным Гором"), по-своему повторяясь в реальности нового века, подводят страну ко второму раунду этого исторического состязания. Рождённая новым положением вещей, та или иная организованность "нового класса" может выступать на этом ринге уже не в качестве тактического спарринг-партнёра - классического "мальчика для битья", но полноценным конкурентом действующему президенту и олицетворяемой им политической культуре. В изменившейся геометрии партийного строительства фланг нового патриотизма сливается с флангом амбициозного неокорпоративного действия в историческом усилии России-РФ вырваться за пределы прежнего гравитационного поля на трансгеографическую просторность постиндустриального и постсовременного космоса.
