Когда в один прекрасный августовский день 1968 года наш "ТУ-134" приземлился в женевском аэропорту "Куэнтрен" и пассажиры зааплодировали пилотам за мягкую посадку, я ущипнул себя за ухо. Нет, не сон, но вроде как сон: еврей по матери, отцу и по паспорту прибыл возглавить швейцарское бюро Агентства печати "Новости"! В те годы - случай из ряда вон выходящий. И меня не раз спрашивали: "Как это тебе удалось?" Вот об этом и об одном из любопытных эпизодов моей швейцарской одиссеи пойдет рассказ в настоящем очерке.
"А меня Людвигом зовут"
Встретили меня в аэропорту два моих товарища по институту: Юрий Лебедев, которого я сменял, и Жорж Драгунов, корреспондент ТАСС, единственные в то время советские журналисты в Швейцарии. На время, пока Юра передавал мне дела, я поселился в гостинице "Эксельсиор", в самом центре города. И в первую же ночь был потрясен западной цивилизацией, причем в буквальном смысле слова: отойдя ко сну, опустил в щель коробочки, припаянной к кровати, монету достоинством в один франк и вместе с кроватью начал трястись, - вибрация облегчает клиенту процесс погружения в объятья Морфея.
Местный состав бюро встретил меня весьма настороженно, пытаясь определить по моей физиономии, чего можно ожидать от новоиспеченного начальства и как с ним будет работаться. А работа состояла в выпуске бюллетеня, ответственным за который был заместитель заведующего бюро, тоже Юрий, на этом его функции заканчивались, дальше он занимался другими делами. Ну а главной была задача размещения присылаемых из Москвы материалов в местных газетах. Что случалось крайне редко, - швейцарские СМИ добрых чувств к нам не испытывали. Поощрялось, если сам заведующий бюро умел сварганить очерк или интервью о стране своего пребывания для размещения по каналам АПН в советской прессе. Короче, дел было достаточно, но шли они ни шатко, ни валко, женевское бюро числилось по разряду заштатных, не идущим ни в какое сравнение с вашингтонским, парижским или лондонским.
Само бюро размещалось в доме N 42 по улице Лозанны, который был известен тем, что во время войны здесь под "крышей" картографической конторы работал знаменитый шпион-венгр Шандор Радо, руководивший разведгруппой "Дора" и снабжавший Москву важными секретными сведениями о планах немецкого военного командования.
Юра Лебедев, знакомя меня с помещением бюро, вел себя несколько странно:
- Посмотри в окно. Видишь здание напротив, с решетками на окнах? Будь осторожен, оттуда за нами наблюдают.
- А зачем? Что они хотят увидеть?
- Засекают тех, кто к нам приходит, берут их на карандаш.
- Но им об этом гораздо больше могут рассказать швейцарцы, работающие у нас.
- И с ними надо быть поосторожней, не особенно доверять. Работники неплохие, а там - кто их знает. И вот еще что: не оставляй в офисе ничего, что могло бы их заинтересовать, они наверняка наведываются сюда, вынюхивают, что плохо лежит.
- Кто они?
- Из кантональной полиции, из отдела, который ведает журналистами. Меня туда трижды вызывали, допытывались, чем мы тут занимаемся. Ну и телефон, конечно, прослушивают, так что не говори ничего лишнего.
В один из дней, когда Юра передавал мне дела, раздался телефонный звонок. Он взял трубку и как-то весь напрягся. Говорил односложно: "Да. Я понял Когда? Хорошо Да, там же На полчаса позже? Понял". Повесил трубку и сказал, что завтра познакомит меня с коммунистом Роже Даффлоном, который работает в руководстве Швейцарской партии труда и отвечает за средства массовой информации. А я подумал: да, дух Шандора Радо еще витает в этом доме. И начал понимать, почему, пройдя все отечественные рогатки, я так долго мыкался в ожидании въездной визы.
Период обустройства всегда нелегок, но мне повезло, я приехал накануне летних каникул, когда вся журналистская братия собирается в отпуска, и значит, у меня будет время освоиться с новой обстановкой. С легким сердцем отпустил сотрудников бюро на законный отдых, оставив себе в помощь только переводчицу Рут, она была самой молодой из швейцарского персонала и неплохо владела русским языком.
Перед летними каникулами президент Швейцарской Конфедерации ежегодно устраивает прием для многочисленного корпуса иностранных журналистов, работающих в стране. Пришло приглашение и в наше бюро, причем уже на мое имя. Хотя я приехал чуть больше недели назад, протокол здесь работает, как швейцарские часы. Ехал я в федеральный город Берн все равно, что в тёмный омут, ни с кем из журналистов еще не был знаком, и своих никого. Приехал загодя. Народу в ресторане, где был назначен прием, почти никого. Взял стакан с аперитивом и брожу по залу неприкаянный. Гляжу: еще один бедолага, вроде меня, стоит, скучает, высокий вислоносый, и тоже со стаканом. Я - к нему:
- Добрый вечер, мсье, меня зовут Эдуард, журналист из Москвы, только что приехал. А вы из какой газеты будете?
- А меня Людвигом зовут, но я не журналист, а всего-навсего президент этой маленькой альпийской страны. - Заметив мою оторопь, рассмеялся: - Что, не похож на чиновника? Спасибо за комплимент, это мне в плюс.
Что не похож - это точно, у меня по советским меркам высокое начальство ассоциировалось со звездами и орденами. Позже узнал, что в Швейцарии орденов вообще не существует. Между тем, журналистской братии прибыло и нас обступили, запросто приветствуя президента. А он к ним: вот ваш новый коллега, Эдуард из Москвы. И ко мне: если они вас будут обижать, обращайтесь ко мне, не стесняйтесь.
Вот так я познакомился с первым лицом страны, президентом Людвигом фон Мозом. И со многими журналистами, которые дали мне свои визитные карточки. Рассказали, что буквально на днях проводили в Соединенные Штаты другого Розенталя, корреспондента "Нью-Йорк Таймс". Газета "Трибюн де Женев" не преминула дать заметку о таком совпадении. С явным намеком на то, что Розенталь из Нью-Йорка - это дело обычное, в то время как однофамилец из Москвы - это что-то новое.
После совместной трапезы президент пожелал журналистам хорошего отдыха. Когда я возвращался в Женеву, мир казался мне прекрасным, а будущее - полным оптимистических надежд. Увы, эта эйфория оказалась недолгой, несколько дней спустя советские танки вошли в Прагу
Время - назад!
Лето 1951 года. Особняк министра иностранных дел на Спиридоновке. Наш выпускной вечер. Звучат тосты. Официальные - "За товарища Сталина!", из песни слова не выкинешь. И свои, от души, прежде всего, "За папу Юру!", нашего любимого ректора, академика Юрия Павловича Францева, "За наш славный курс!"
Как недавно это было. И как давно. С того дня, как я, демобилизовавшись, поступил в Московский государственный институт международных отношений, минуло почти шестьдесят лет, но мои однокашники никуда не делись, остались во мне, в моих книгах и делах, в моих путешествиях по белу свету. И те, кого уже нет, тоже с нами, мы вспоминаем о них на каждой из наших, уже ставших традицией, встреч.
Курс наш и в самом деле был славный. И необычный. Нечто вроде породистой дворняги, умной и доброй. В первый послевоенный год в стены МГИМО пришли и недавние фронтовики с орденами и звездами Героев, и "сосунки" со школьной скамьи, и первые в истории института девочки, в их числе - Света Молотова, Эра Жукова, Люся Косыгина. И в плане национальном в этот год особых проблем не было. Все смешалось в Доме на Крымской площади: непотизм с демократией, боевой опыт с жаждой познания и свободного творчества на благо Родины, только что повергшей фашистского зверя.
Шли годы учебы. Угасла эйфория победы, и мы смотрели на мир более трезвыми глазами. Многое изменилось и, увы, не в лучшую сторону. Но не изменилось наше отношение друг к другу, наша корпоративная приязнь и взаимная выручка.
Лютый 1949-й. Только благодаря дружной поддержке сокурсников и ректора мне, сыну "космополита", которого газета "Культура и жизнь", орган агитпропа ЦК КПСС, назвала "связующим звеном космополитизма в эстетике и философии", удалось остаться в институте и закончить его.
Лютый 1953-й. Дело "врачей-отравителей", в основном - евреев. И хотя к медицине никакого отношения я не имел, работу в газете "Советская культура" потерял. Безработным долго обивал пороги разных организаций, пока мой бывший сокурсник Рафаил Сааков не дал мне мудрый совет. После долгих усилий взять меня к себе в Комитет молодежных организаций он сказал: "Знаешь, старик, не ищи работу по специальности, не бейся лбом о стену, найди себе дело, где не пахнет идеологией и политикой". Совет был дельный, и мы спустились в буфет, выпили за мое светлое будущее.
Именно в эти месяцы без работы я начал по-настоящему чувствовать себя частичкой "малого народа". До того я был полностью ассимилированным. Родители из пролетариата, советские ясли, детский сад, школа, пионерские лагеря, военно-морское училище - везде я пребывал в интернациональной атмосфере. И моя не очень русская фамилия меня не тяготила, я ею даже гордился. В детском саду мы разучивали популярные советские песни и среди них - марш авиаторов "Все выше и выше" Там есть слова "разум дал". Нам, малышам, такое сочетание понять было сложно, а вот нечто схожее с ним "Розен - таль" можно было потрогать руками и даже набить ему морду. И мы пели: "нам розен таль стальные руки-крылья, а вместо сердца - пламенный мотор".
Конечно, со временем я уже не мог не замечать антисемитизма, но полагал, что подобное не может долго продолжаться. Пока это не коснулось меня самого. И тогда любая мелочь, те же сентенции знакомых о том, что я "не похож на еврея", "не такой, как они" или "молодец, что не меняешь фамилии и национальности в паспорте", воспринимались мной как чистой воды проявления антисемитизма. Обострилось чувство принадлежности к касте изгоев, начала интересовать история еврейства, благо, отсутствие работы давало с избытком свободного времени, а обширная библиотека отца - богатый выбор литературы, в том числе и на эту тему. Кстати, когда уже здесь, в Америке, я слушаю на русском радио выступления некоторых евреев-эмигрантов, говорящих о своей богоизбранности, то воспринимаю это как тот же антисемитизм, только наизнанку. Все под Богом ходим, и пока этого не поймем, мира на Земле не будет. Прошу прощения за далеко не лирическое отступление.
Итак, я внял мудрому совету Рафика Саакова и нашел дело, далекое от идеологии и текущей политики: зарылся с головой в архивы, написал и защитил диссертацию по истории дореволюционной дипломатии. Денег на жизнь не хватало (к этому времени уже обзавелся семьей), и тут помог еще один мой сокурсник, Володя Ангарский, который работал тогда в Управлении цирков. Сейчас уж не припомню, сколько написал идиотских реприз и прологов - в стихах и прозе - для провинциальных цирковых групп, но заработок какой-никакой был.
"Только через мой труп!"
Шли годы, и что-то в жизни менялось. Начало 60-х. "Оттепель". Я работаю в издательстве Агентства печати "Новости", руковожу редакцией политической литературы и веду курс социальной психологии в Институте общественных наук, где проходят очень острые дискуссии со слушателями-коммунистами из Италии и Франции, резко критикующими позицию КПСС в вопросах демократии и прав человека. Хочется самому побывать в этих странах, познакомиться с реалиями "еврокоммунизма". Но за границу - ни-ни! "Вот если бы ты уже побывал в какой-нибудь капстране, - говорят мне в Управлении кадров АПН, тогда - другое дело". Бред и только: чтобы поехать в капстрану, надо сначала побывать в ней! Однако бред, свыше узаконенный, в его основе - все тот же пятый пункт.
И все же прорехи случаются даже в заколдованном круге. Однажды раздаётся звонок: мой институтский приятель Николай Софинский, он уже заместитель министра Высшего образования по международным вопросам: "Слушай, Эдь, я, конечно, понимаю, что Сахара - это не сахар, но, думаю, тебе было бы полезно поработать там годик-другой. Есть место преподавателя философии в Высшей административной школе в Бамако, стольном граде Республики Мали. Страна хоть и в тропиках, но проходит по графе "капиталистической". Ты меня понял?" Я понял.
Осень 1967-го. С момента моей африканской эпопеи минуло несколько лет. Снова издательство АПН и, будучи уже замом директора, я представляю нашу епархию на открытии Международной книжной ярмарки в одном из павильонов ВДНХ. После протокольных речей показываю председателю АПН Борису Буркову наш издательский стенд. Мы не были с ним в то время близко знакомы, встречались на заседаниях правления, и выделял он меня только тем, что каждый раз спрашивал, почему я без галстука. Но потом привык. Относился я к нему с большим почтением, он был настоящим журналистом-профессионалом, в годы войны выпускал, по существу, в одиночку, с мизерным техническим персоналом, "Комсомольскую правду". А главное, порядочным человеком был. И что мне в нем еще нравилось, он очень не любил антисемитов. И почему-то - еврейские анекдоты: тоже, говорил, что в каждом из них есть запашок антисемитизма. Но об этом я узнал позже, когда мы сошлись с ним поближе.
А тогда, осмотрев книжный стенд и задав мне ряд вопросов, он заторопился на работу, в АПН у него была назначена какая-то важная встреча. Пошли за водителем, и оказалось, что машина не заводится. Я предложил отвезти его на своей, которую приобрел на сертификаты после командировки в Мали. По дороге он спросил, как мне работается в издательстве, и я ответил, что работается неплохо, но хотелось бы попробовать себя на живой журналистской работе за рубежом. Как-никак я - международник, вот только вряд ли мне доверят такую работу. Он поинтересовался, почему вряд ли? Я не стал прибегать к эвфемизмам: "Да потому, Борис Сергеевич, что я - еврей". Он помрачнел, и остаток пути мы ехали молча.
Несколько месяцев спустя, на очередном заседании правления - гром с ясного неба - Бурков предложил направить меня заведовать нашим бюро в Швейцарии. Предложение председателя было принято единогласно, но с некоторым недоумением. Мне рассказывали, что после этого его отговаривали посылать документы на утверждение в ЦК, зачем дразнить быка? Тем не менее, бумаги были оформлены и отправлены на Старую площадь в отдел информации, который курировал наше агентство. От институтских друзей, работавших в аппарате ЦК, я узнал, что один из столпов отдела, узрев представление на меня, изрёк: "Розенталь в Швейцарию? Только через мой труп!"
Переступать через трупы мне в этой жизни не доводилось. Обошлось и на этот раз. Дело в том, что в том же отделе информации работал мой однокурсник Владимир Гранов. И тоже в качестве "столпа", правда, чуть пониже. "Сиди тихо, - посоветовал он мне, - каждому овощу - свое время". Овощ зрел около трех месяцев. И звонок Володи: "Собирайся в свою Женеву!" Оказывается, "живой труп" отбыл с лекциями на Дальний Восток, и Володя передал мои документы, которые все это время держал у себя в сейфе, на подпись самому высокому "столпу" - заведующему отделом Дмитрию Шевлягину. Тот поставил свой автограф с легким сердцем, он знал, что попал в немилость к одному из членов политбюро (который впоследствии "съел" и Буркова) и что с постом своим ему придётся расстаться. Так вскоре и случилось. Поскольку же отправить в отставку без уважительной причины лицо такого высокого уровня непросто, расформировали весь отдел. А потом восстановили его, но уже с другим руководителем. Вот так делались дела государственные. Однако подпись заведующего отделом, будь он жив или мертв, превращалась в "РЕШЕНИЕ ЦК" и вырубить его нельзя было даже топором.
Таким образом я оказался без пяти минут в Швейцарии, теперь дело оставалось только за швейцарской визой. Но эти "без пяти минут" затянулись на месяцы, запрос на мою въездную визу лежал без движения. На сей раз в особняке Большевистского переулка, где размещалось посольство Швейцарии. На запросы АПН о причинах задержки ответа не было. И тогда я попросил у председателя разрешить мне самому наведаться в посольство и попытаться разобраться в ситуации. Бурков подумал немного и сказал, что вообще-то официального запрета на подобную самодеятельность не существует, но что такое, конечно, не одобряется, как-никак иностранное посольство, оно и в Москве заграница. А потом махнул рукой, решай, мол, сам, мы с тобой на эту тему не беседовали.
В тот же день я набрал по телефону посольский номер и, назвав себя, попросил на вполне приличном французском языке соединить меня с господином Линдом, фамилия посла мне была известна. По какому вопросу? По личному. Переспросив еще раз мои нерусские имя и фамилию, меня соединили с секретарем посла, которому я объяснил цель своего звонка: мои документы лежат в посольстве уже больше трех месяцев, и я пребываю в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Несколько томительных минут, и наконец - голос секретаря: "Господин Линд просит вас перезвонить через час". Я перезвонил, и мне было сказано, что посол готов встретиться со мной завтра в десять часов утра.
На следующий день без пяти десять я стоял у дверей посольства и нажимал на кнопку звонка, чувствуя затылком пристальный взгляд дежурного милиционера, которого предупредил, что пришел по договоренности. Дверь открыл охранник, уже швейцарский, который был в курсе дела, он и проводил меня до приемной посла. Линд оказался точно таким, каким я представлял себе эталон западного экселенса: высокий, подтянутый, с красивым лицом и благородной седой шевелюрой. Он приветливо поздоровался и предложил пройти во внутренний двор, где нам "никто не будет мешать". Двор оказался лужайкой с ухоженным зеленым газоном и тентом в форме гриба посредине. Под грибком - столик и два лёгких летних кресла. Мы сели, а огромный белого цвета дог, который сопровождал своего хозяина, улегся у его ног.
Все располагало к беседе, которая, как я понимал, станет для меня своеобразным экзаменом. Посол оказался прекрасным дипломатом и прощупывал меня очень цивилизованно и деликатно. Спросил, чем я собираюсь заниматься в Швейцарии. Я ответил, что тем же, чем занимается и он сам, правда, в более скромном масштабе: буду стараться, чтобы швейцарцы лучше узнали нашу страну, а наши люди - Швейцарию. Рассказал о себе, о том, что помимо журналистики преподаю философию, имею ученую степень, что диссертация моя была рекомендована к изданию и вышла отдельной книгой. В общем, красок на себя не жалел. Он, в свою очередь, поведал мне, что тоже со студенческих лет увлекается философией, и мы с ним поговорили о модных в те годы теориях и социологах, на чем я, слава Богу, съел собаку. О Джоне Гэлбрайте и теории "конвергенции"; об Эрихе Фроме и Герберте Маркузе с их концепциями отчуждения личности в технологическом обществе. Далеко не во всем сходились в оценках, кое о чем поспорили и так увлеклись, что не заметили, как пролетели два часа. По-моему, даже пес удивлялся, чего это хозяин так засиделся. А я под занавес нашей встречи "признался", что хотел бы в своей швейцарской командировке найти время, чтобы собрать материал для докторской диссертации по Жан-Жаку Руссо, который родился в Женеве. Посол отнесся к этому одобрительно, сказал, что в женевском архиве хранятся почти все рукописи Руссо. И даже подсказал тему, которая занимала в творчестве великого швейцарца одно из главных мест: соотношение власти и личности, наверное, не без намека на то, что для России этот вопрос всегда актуален.
Два дня спустя из посольства пришло добро на мою командировку. А за несколько дней до моего отъезда председатель устроил в буфете правления скромные проводы, на которых в промежутках между тостами руководство Агентства давало мне различные советы. Особенно активным в этом был Николай Данилов, возглавлявший главную редакцию стран Западной Европы, а в прошлом заместитель министра культуры и главный редактор газеты "Советская культура", именно он и подписывал приказ о моем изгнании из нее. Теперь же Николай Николаевич меня по-отечески напутствовал, намекая, что от того, насколько успешна будет моя работа, может зависеть судьба тех, кто поддержал мою кандидатуру на поездку в Швейцарию: "Не дай порадоваться тем, кто был против". Его остановил Бурков: "Не волнуйся, Николай, если что, я скажу, что ты тоже был против, спи спокойно"
"С изысканным приветом"
"Пражская весна", 1968 г.
Сообщение о пражских событиях вызвало в мире резкое обострение антисоветских настроений, и Швейцария не была в этом плане исключением. Некоторые здешние газеты пугали обывателя тем, что российские танки не остановятся в Чехословакии, а, перейдя Карпаты, вторгнутся в страну "вечного нейтралитета". Возмущались и самые левые, коммунисты из Швейцарской партии труда. В наше бюро позвонил главный редактор газеты "Вуа увриер" ("Рабочий голос") и с возмущением потребовал от меня объяснений по поводу этого "безумного акта", который надолго скомпрометирует идеи социализма. Что я мог ему ответить? Этот же вопрос интересовал меня самого - как и большинство нормальных людей, я отнесся к этой акции отрицательно. И, честно говоря, не столько по причинам идейным, сколько по сугубо личным: подложить мне такую свинью в моем швейцарском дебюте!
В бюро беспрерывно трещит телекс, и я, уподобившись мифическому Лаокону, стою, обмотанный бумажными лентами с перфорацией, АПН передает материалы с разъяснением советской позиции по чехословацкому вопросу и требует немедленно опубликовать точку зрения Кремля в местных газетах. Расшифровываю телексные ленты, редактирую с ходу приходящую информацию, Рут приводит ее в соответствие с местной ментальностью. Размножаем на ксероксе подготовленные материалы и рассылаем в газеты. И получаем их обратно с отстраненно-вежливой, а по существу - издевательской припиской: "С изысканным приветом".
Постепенно настоятельные требования Москвы сменяются просьбами и даже мольбами. Звонит Борис Пищик, ответственный секретарь Агентства, с необычным личным обращением: "Эдик, я понимаю, что ты там без году неделя, но очень прошу и председатель тоже (на него давят), постарайся пробиться в прессу. Обнимаю". Я и не сомневался, что будут давить, причем "давят" - это слабо сказано, наверняка устраивают разнос: АПН, мол, для того и служит, чтобы точку зрения Кремля в иностранные массы нести, за то и зарплату получаете. Не можете? Значит, не соответствуете.
Все понимаю. Но что я могу сделать? Жалуюсь Рут, а она мне в ответ: "Скажите спасибо, что стекла у нас не бьют". А я ей: "Это вам спасибо, работаете больше трех лет, а бюро наше никто не знает, даже охраны не выставили". У советского посольства в Берне охрана была, разъяренную толпу к зданию не подпустила, и демонстранты, чтобы разрядить свою ярость, побили стекла в соседнем, западногерманском посольстве.
На третий день всей этой вакханалии я велел Рут посидеть у телефона на случай, если позвонит Москва. На телекс, который продолжал выплевывать ленты, сказал, внимания не обращать, толку все равно никакого, и, взяв машину, поехал, куда глаза глядят. Выехал из Женевы на природу и, бросив автомобиль на опушке леса, пошел опять-таки куда глаза глядят. Вышел к озерцу, на котором плавали лебеди. Господи, благодать-то какая! И чего это люди не могут жить спокойно? Сколько времени бродил, не знаю, только спохватился: надо возвращаться. А где оставил машину, не помню, заблудился. Сел на пенек, пытаюсь сосредоточиться. И тут слышу хруст сухих веток. Иду на звук: передо мной огромный лось. Остановился и смотрит мне прямо в глаза. Постоял. Посмотрел. И захрустел от меня прочь. Я тоже пошел, не зная куда, и мне повезло: встретил грибника. Поздоровались, а что спрашивать у него, не соображу и задаю дурацкий вопрос: "Где я?" Он удивленно глядит на меня и отвечает: "В лесу". - "Машину белую случайно не видели?" - "Нет, не видел" - "А где Женева?" - "В Швейцарии" - "А это что, разве не Швейцария?" - "Нет, это Франция. Если вы из Женевы, то идите вон в ту сторону, перейдете канаву, за ней - Швейцария".
Пошел в "ту" сторону, а сам думаю: надо же, Франция, а у меня решение ЦК КПСС только на Швейцарию. Позже привык к границе без замков. Ну, а тогда перешагнул через канаву и вышел на поле со стерней, его я запомнил, обошел и увидел свой "опель". Прогулка не прошла даром, голова просветлела.
- Вот что, Рут, своими лбами мы эту стену не прошибем. Найди-ка мне телефон Людвига фон Моза, это, наверное, сложно, но постарайся.
- Извините, а кто это?
- Хорошенькое дело, это же ваш президент.
- Да? Тогда это совсем несложно, его телефон есть в справочнике по Берну.
Ответила секретарша. Я представился и, набравшись наглости, сказал, что президент просил позвонить ему. - "Одну минутку, подождите у телефона". - Мне казалось, что эта минутка длилась вечность: возьмет трубку или нет
- Людвиг фон Моз.
- Здравствуйте, господин президент, вы меня, наверное, помните? Несколько дней назад, на приеме, вы сказали позвонить вам, если меня будут обижать.
- Кто же вас обижает?
- Ваши редакторы газет. Я прошу их дать нам возможность высказать советскую позицию по нынешним событиям, но везде получаю отказ с изысканным приветом.
- Сочувствую вам, но у нас редактор имеет полное право публиковать или нет тот или иной материал. Тут я бессилен вам помочь, извините.
- Я вас понимаю, господин президент, но думаю, что народ Швейцарии тоже имеет право получить полную, а не одностороннюю информацию о событии, которое его интересует. Тем более, что Швейцария - страна нейтральная, а нейтралитет, как я понимал, предполагает объективность.
- Хм
- Наверное, я неправ. В таком случае прошу прощения за то, что оторвал вас от дел. И спасибо за то, что вы выслушали меня.
- Мне тоже было интересно выслушать вас, до свидания.
В роли козла отпущения
Прошло несколько "пустых" дней и - звонок в наш офис. Альфонс Матт, один из ведущих швейцарских тележурналистов. Сообщает мне, что телевидение в Цюрихе предполагает провести часовую передачу о событиях в Чехословакии с выходом не только на Швейцарию, но и на ФРГ, и Австрию. С участием чехословацкого и двух швейцарских журналистов. И спрашивает, не хотел бы принять в ней участие и я. - Разумеется, хотел бы. Когда? - Через четыре дня, 1 сентября. - Застолбили! И тут же холодный душ: как у меня обстоят дела с немецким языком? - Никак, я его просто не знаю. - Лихорадочно соображаю, как выйти из безвыходного положения и не упустить манну, упавшую с неба. Тяну время, рассказываю ему старую хохму: в коридоре института встречаются два студента и один спрашивает другого: ты китайский знаешь? Тот в ответ: а что, завтра экзамен? И добавляю: а тут целых четыре дня! Он смеется, а мне не до смеха, дело серьезное. Говорю, что могу вызвать из Москвы компетентного журналиста с хорошим немецким, сможет ли телевидение обеспечить ему въездную визу? Альфонс Матт, не задумываясь, отвечает утвердительно. Значит, понимаю, без вмешательства моего друга Людвига здесь не обошлось, с визовым режимом Швейцария строга.
Владимир Ломейко
Тут же отправляю короткий телекс на имя председателя. Через полчаса звонок из Москвы: на сей раз сам Бурков. Объясняю ему ситуацию, и он дает добро на акцию. Не проходит и часа - новый звонок. Борис Пищик: "Эдик, пойми меня правильно: можно ли иметь гарантию, что акция пройдет успешно?" Я понимаю "правильно" - нужно найти козла отпущения, и этим козлом должен стать я. Ну что ж, пан или пропал: гарантирую. Однако ставлю условие: гарантирую, если будет прислан толковый журналист. Пищик говорит, что решено послать Владимира Ломейко. Я с ним не знаком, но о его отменных деловых качествах слышал не однажды.
На следующий день встречаюсь в Цюрихе с Альфонсом Маттом, знаю, что от ведущего дискуссии будет зависеть многое, если не все. Он производит на меня хорошее впечатление, и беседа наша получается вполне продуктивной. Я не сомневаюсь, что Ломейко придется очень нелегко и прошу Матта, чтобы во время передачи он позволил ему высказываться, не осекая его. Матт обещает и дает краткую характеристику участников. Кукс из газеты "Нойе цюрхер цайтунг" весьма сдержан, совсем не боец. Кэгги, напротив, очень агрессивный, был когда-то коммунистом, редактором газеты "Форвертс", органа партии, с которой порвал после событий в Будапеште. И третий, - из Чехословакии, Людвик Веселы, редактор газеты "Литерарны листы", один из авторов Манифеста "2000 слов", ныне эмигрант. Умный, эрудированный, но поддается эмоциям.
Честно говоря, я был немало удивлен откровенности своего собеседника, раскрывавшего мне очень существенные детали, но, вместе с тем, понимал, что он хочет превратить телевизионный диспут в увлекательное шоу. А с дальним прицелом - ему важно установить добрые отношения с советскими журналистами, поскольку основная сфера его профессиональных интересов - Советский Союз и страны Восточной Европы. Забегая вперед, скажу, что со временем мы действительно с ним подружились, и он не раз приезжал к нам в страну по приглашению АПН. Он же поведал мне позже о своем общении с Солженицыным, когда тот жил в Швейцарии, любопытная история.
Вместе с Альфонсом Маттом мы встретили Владимира Ломейко в цюрихском аэропорту. Тут же, в кафе, выпили по чашечке кофе и побеседовали на отвлеченные темы. Попрощавшись со швейцарцем, отправились в гостиницу, где я забронировал номер на двоих. За ужином в гостиничном ресторане "прощупали" друг друга и поняли, что вполне можем позволить себе взаимную откровенность. Пополоскали косточки Брежневу и компании за идиотскую авантюру, и Володя познакомил меня с последними московскими новостями. Рассказал, что предстоящей телевизионной акции придается исключительное значение, ибо ни в одной другой стране Западной Европы нам пока не удалось получить сколько-нибудь солидную трибуну. На Буркова давил главный идеолог Михаил Суслов, он же требовал и гарантий успеха. Впрочем, и сам оказался заложником тех членов политбюро, а таковые имелись, которые к швейцарской инициативе АПН отнеслись без восторга, считая, что на подобной дискуссии нас просто заклюют.
Наутро мы набросали в общих чертах стратегию на предстоящее телешоу. Исходили из того непреложного факта, что, прибегнув к грубой военной силе, наши правители совершили аморальный поступок. Поэтому морализировать об идеологической чистоте "реального социализма" значит заведомо идти на провал. Другое дело - политика, своеобразное дышло, которое можно повернуть в любую сторону. Главный тезис нашей стратегии состоял в том, что Советский Союз понёс самые большие жертвы в войне против фашизма, и народ, в памяти которого эти жертвы еще свежи, не простил бы своему правительству ослабления стран Варшавского договора, противовесу государствам Северо-Атлантического блока. И потому тезис о том, что потеря Чехословакии, находящейся в самом сердце Европы ведет не только к военному ослаблению лагеря социализма, но и к нарушению мирового баланса сил, звучал вполне весомо. В те годы мир был убежден, что только военное равновесие двух враждебных лагерей способно предотвратить новую мировую войну, подтверждением чему мог служить и недавний благополучный исход Карибского кризиса. А заодно в телевизионной дискуссии можно было припугнуть швейцарского обывателя, ценящего превыше всего свой "вечный нейтралитет", тем, что, начнись ядерная война, нейтральной его стране остаться не удастся. Конечно, вся эта стратегия была шита белыми нитками, но в определенной логичности ей не откажешь. И в продуктивности тоже. Позднее из откликов на телепередачу я узнал, что многие молодые швейцарцы были вообще в неведении относительно участия Советского Союза в войне против Гитлера.
Но, пожалуй, еще более важной была выработка тактики поведения во время дискуссии. Моральная правота была на стороне наших соперников, и это придавало им чувство убежденности в отстаивании своей позиции. Но это был и их минус, поскольку человек, убежденный в своей непогрешимости, горячится во время спора гораздо больше, чем тот, кто осознает свою слабину и делает ставку не на эмоции, а на холодный расчет. Скажем, мы знаем, что Кэгги, один из участников предстоящей дискуссии, будет атаковать Ломейко особенно агрессивно. И значит его можно "подзавести" еще больше, упомянув вскользь о том, что он однажды уже предал своих друзей, а предательство в любых своих ипостасях воспринимается людьми негативно.
Канун дискуссии посвятили отдыху. Отправились бродить по Цюриху, полюбовались озером, осмотрели старинный готический собор, побывали в музее ремесел, зашли в старый город и постояли у дома с мемориальной доской, свидетельствующей, что в нем проживали Ленин с Крупской, здесь памятники не рушат. Пообедали в уютном ресторанчике и отправились домой, чтобы лечь пораньше. Подходя к своей гостинице, увидели на другой стороне улицы в витрине огромный, до боли знакомый портрет Карла Маркса! Подошли, и оказалось, - парикмахерская. И надпись на портрете: "Если вы не посетите наше славное заведение, то станете такими же, как он!"
"Я бы свернула этому русскому шею"
Эхо телевизионного шоу на цюрихском телевидении было оглушительным, и это еще слабо сказано. Вместо положенного часа передача продолжалась около двух часов и была повторена в записи по требованию публики неделю спустя. Отчеты о теледебатах были опубликованы большинством газет и не только швейцарских, но и западногерманских, и австрийских. Агентство "Аргус" прислало нам в бюро более 180 вырезок из прессы. Эта передача оказалась судьбоносной для Володи Ломейко. По возвращении в Москву он получил приглашения выступить в ФРГ, Австрии и нескольких скандинавских странах. Потом работал заведующим бюро АПН в ФРГ, стал руководить главной редакцией стран Западной Европы, сменив на этом посту Николая Данилова, а впоследствии в ранге посла работал представителем СССР в ЮНЕСКО.
Диспут на телевидении в Цюрихе Володя технически провел блестяще. Многие газеты в своих комментариях отмечали его "прекрасную диалектическую подготовку". Хотя то была не диалектика, а скорее - софистика, которой мог бы позавидовать сам древний грек Протагор, один из основателей учения об искусстве полемики. В отличие от диалектики софистика отрицает существование каких-либо объективных ценностей, в том числе и таких критериев, как нравственность и мораль. Кредо софистики - умение защитить любую точку зрения, отвечающую конкретной на данный момент установке, и когда говорят о "грязной политике", то имеют в виду именно это ее качество. Аргументация Ломейко во время дебатов не отличалась высокой нравственностью. Но пусть кто-либо из журналистов, работающих на стезе официальной политики, посмеет бросить в него камень, для любого из них на первом месте - интерес и лишь потом - мораль, если она вообще есть. Именно это было одной из главных причин, почему я впоследствии ушел из политической журналистики.
Во время передачи телефонные звонки от зрителей не умолкали. На следующий день газета "Нойе пресс" сообщила, что по мнению 80 процентов звонивших, телевидение не должно было давать слова русскому, а 20 процентов высказались на этот счет позитивно. Приведу некоторые выдержки из газет. "Люцернер тагблатт": "Швейцарцам было полезно выслушать иную точку зрения. Было высказано много интересной информации, и надо признать, что русский оказался подготовленным к встрече лучше, чем Веселы". "Люцернер нахрихтен": "Советский журналист ловко отвечал на вопросы и не столько защищался, сколько нападал. Однако следует задать себе вопрос: а убежден ли он сам в том, что говорил? Иногда создавалось впечатление, что он, скорее, хороший пропагандист, чем убежденный коммунист". "Дер ландботе": "Ломейко, - этого нельзя отрицать, - был хорошим рупором своего правительства. После вчерашней передачи исчезли последние иллюзии, за что мы должны поблагодарить его: он продемонстрировал лживость советского коммунизма. Во время дискуссии он все время уходил от конкретных фактов. Увы, Альфонс Матт не смог направить разговор в нужное русло, и у русского руки оказались развязанными". "Нойе цюрхер цайтунг": "Контакты с восточными государствами надо поддерживать, мы должны быть ближе к каждому жителю этих стран. Телепередача первого сентября, как бы ее ни оценивать, была, бесспорно, интересной и поучительной". "Националь цайтунг": "Дискуссия была драматичной. Оба швейцарских журналиста, как и журналист - эмигрант из Чехословакии, не смогли удачно противостоять хорошо подготовленному русскому. Вместо аргументов они яростно обвиняли его. Не следует в пылу спора терять почву под ногами". "Фатерланд": "Воскресная передача была самой интересной, какую когда-либо показывали по швейцарскому телевидению. Русский был похож на паука, не входя в суть фактов, он опутывал противников общими словами, но как бы он ни был мерзок, нам важно понять опыт этой диалектики".
А вот несколько выдержек из писем телезрителей, которые позже показал мне Альфонс Матт. "На чьей вы стороне, господин Матт? Для нас было позором выслушивать лживые высказывания русского, а для чехов - оскорбление. Не иначе, как русские вам хорошо заплатили. Не вздумайте повторять эту передачу". "Думаю, не так уж неправа Россия в своем страхе перед восстановлением капитализма в Чехословакии. Мне было интересно узнать подоплеку всего этого кризиса. Хотелось бы еще раз посмотреть вашу передачу, чтобы лучше подумать над ней". "Сначала я с удовольствием свернула бы этому русскому шею, но потом у меня появилось сочувствие к нему, этому несчастному созданию, чьи клетки мозга смог так разрушить режим в России. Повторите обязательно эту передачу, пусть ее посмотрит как можно больше народу. И если кто-нибудь станет после этого симпатизировать советскому коммунизму, то ему уже ничем не поможешь". "Что вы от русских хотите? У них только недавно отменили крепостное право". Были и письма, в которых Матту угрожали физической расправой.
Я понимаю, что цитаты из газет и писем - не самое вкусное чтиво, но в данном случае, думаю, они помогают лучше любого рассказа осознать атмосферу этого события. Нужно ли говорить о том, что я направил в АПН подробный отчет о теледебатах в Цюрихе, приложив к нему все вырезки из прессы. Но, думаю, вряд ли кто-то в Москве внимательно их читал, а паче анализировал. Я отчитался перед Бурковым, Бурков - перед Сусловым, Суслов - перед членами политбюро, и шум, поднятый в Европе вокруг этого телевизионного шоу, сверху было указано расценивать как крупный пропагандистский успех. Хотя я далеко не уверен, что такая оценка верна.
Но нашему бюро она сыграла на руку. Из Москвы позвонил Ломейко: "Председатель в эйфории, проси у него все, что вам надо". В результате местным работникам бюро повысили зарплату, а нам с моим заместителем разрешили снять приличные квартиры. Но главное то, что наша контора стала весьма популярной в журналистских кругах Швейцарии; газеты начали перепечатывать из бюллетеня АПН не только рассказы об уссурийских тиграх и прочей экзотике, как это было раньше, но и серьезные материалы из области культуры, политики, общественной жизни страны. Женевский университет пригласил меня провести цикл семинаров для студентов философского факультета. Я стал членом престижного клуба "Пети пале", участвовал в соревнованиях Международного клуба журналистов-горнолыжников. И почувствовал себя на швейцарской почве в своей тарелке.
Телевизионная дискуссия в Цюрихе, вызвавшая со стороны швейцарцев массу негативных, порой пропитанных ненавистью оценок, вместе с тем серьезно повысила интерес к нашей стране. В бюро начала поступать обильная почта от граждан с просьбой рассказать о разных сторонах российской жизни. Владелец женевского издательства "Нажель", выпускавшего страноведческую литературу, поведал мне о значительном повышении спроса на справочные издания по Советскому Союзу. Из журналов, газет и от телевидения увеличилось количество запросов на иллюстративные материалы. Одним словом, работать стало веселей.
Инерция цюрихского телешоу
Я мог бы рассказать немало интересного о своем житье-бытье в Швейцарии. О встречах с Чарли Чаплиным и Шарлем Азнавуром; Максом Фришем и Фридрихом Дюрренматом; Жоржем Сименоном и Микисом Теодоракисом; бароном Эдуардом фон Фельц Фейном и Владимиром Набоковым. О работе со многими интересными людьми, приезжавшими из Союза, среди которых были космонавты Андриан Николаев и Борис Егоров; Екатерина Фурцева и Андрей Громыко; Мариэтта Шагинян и Алла Демидова; Николай Озеров и Никита Симонян и многие другие. Но тогда это был бы не журнальный очерк, а целая книга. Поэтому коснусь здесь еще только одного эпизода, который мне запомнился больше всего, главным образом, из-за его последствий. Это приезд Арона Вергелиса, которого писатели между собой называли "кремлевским евреем". В этом содержалась известная доля истины: будучи главным редактором журнала "Советише геймланд", выходящем на идиш, он должен был тем самым продемонстрировать миру отсутствие в Советском Союзе государственного антисемитизма. Сам Арон это прекрасно понимал, но искренне полагал, что, хотя бы таким образом, можно было сохранить в стране очажок еврейской культуры, объединяющий писателей-евреев и дающий им какой-то заработок.
Вергелис попросил меня познакомить его с еврейскими общинами Швейцарии. Посольство не возражало, но соответствующий его советник дал нам в нагрузку своего человека, который должен был сопровождать нас на все встречи. На первой же из них, в Берне, председательствующий заявил, что собрание не начнется, пока зал не покинет третий-лишний. Как ни сопротивлялся человек из посольства, ему пришлось уйти. Вдвоем с Ароном мы посетили еврейские общины во многих кантонах страны. О нелегкой жизни евреев в Советском Союзе здесь были осведомлены, и участники встреч задавали Вергелису острые вопросы, ставящие его порой в сложное положение. Особенно людей задевала его убежденность в том, что лучшим выходом для евреев всего мира была бы их ассимиляция с сохранением и приобщением еврейской культуры к быту страны их проживания. Были моменты, когда распаленный дискуссией Вергелис переходил вдруг на идиш, и оказывалось, что большинство присутствовавших им не владело. Как и ивритом. И тогда он торжествующе говорил: "Вот видите, вы уже ассимилированы. Ну и что, вам плохо живется?"
Арон Вергелис отбыл в Москву, и туда же вскоре отправилась большая "телега", суть которой состояла в том, что я являюсь сообщником международного сионизма. Это было делом рук моего нового заместителя по бюро АПН. К сожалению, срок командировки прежнего, с которым мы жили душа в душу, закончился, а новенький оказался слабаком и позже рассказал мне, что он был ни при чем, что его заставил это сделать наш резидент. Тут я ему поверил, мне было известно, что мое присутствие в Швейцарии раздражало многих. Хотя внешне всё выглядело вполне благопристойно. Тот же резидент, тёзка полководца Суворова, как-то, будучи в хорошем расположении духа, приобнял меня и шепнул на ухо: "Зря ты, Эдуард, отказался в Мали от сотрудничества с нами, из тебя вышел бы хороший разведчик". Мне, конечно, приходилось общаться с органами безопасности и давать им ту или иную информацию, для журналиста, работавшего за рубежом, это было явлением обычным. Одному из бойцов "невидимого фронта" я косвенным образом даже помог получить чин генерала. Но вот от доносов на своих Бог миловал, к тому же со времен Мали никто мне подобного и не предлагал, это было негласным табу. А вот насчет "хорошего разведчика" жена моя, когда я ей рассказал об этом, посмеялась: "Ты бы и на плохого не потянул. Врать хоть и любишь, да не умеешь, сразу видно".
Ну, а тогда, в Женеве, узнав о доносе, который, к слову, был не первым в моей жизни, я поднял бучу. На что из Москвы мне посоветовали не дергаться, а спокойно работать. Думаю, такой безнаказанности я был во многом обязан инерции телевизионного шоу в Цюрихе. Смешное совпадение: на одном из журналистских приемов в Женеве, я оказался за столом рядом с начальником департамента полиции, ответственным за прессу. И, набравшись наглости, поинтересовался, почему они меня ни разу не потревожили, ведь моего коллегу, работавшего прежде, вызывали для объяснений не однажды. Он улыбнулся: "Вы этого хотите? Нет? Ну и продолжайте себе работать спокойно".
А может быть, вовсе и не смешное совпадение. Было и другое: когда в мае 1971 года "Новый мир" опубликовал пространный материал о Швейцарии, в котором я откровенно рассказал, что мне нравится в этой стране, а что нет, коллеги из АПН спрашивали, не боязно ли мне, что после таких откровений меня могут и выставить оттуда. И в то же время ко мне обратился либеральный издатель из Цюриха, профессор Феликс-Филипп Ингольд с предложением издать эти швейцарские зарисовки отдельной книжкой на немецком языке. Она и вышла в издательстве Сент-Галя "Арче нова".
Швейцария - страна для журналиста непростая, народ здесь по природе своей весьма сдержан и на контакты с иностранцами идет нелегко. Более того, это проявлялось в период "холодной войны", и особенно по отношению к советским людям. Тем не менее, у меня осталось в Швейцарии немало добрых друзей, и я тешу себя надеждой на то, что за пять лет проведенных в этой стране мне удалось принести какую-то пользу и помочь людям по обе стороны "железного занавеса" лучше узнать, а может быть, и понять друг друга.
Вернувшись по окончании швейцарской командировки в Москву, я решил, несмотря на лестные предложения от нового руководства АПН, расстаться с журналистикой и занялся научной и преподавательской работой.
Номер 3(314) 5 февраля 2003 г.
Эдуард РОЗЕНТАЛЬ (Бостон)
www.vestnik.com
Док. 526577
Перв. публик.: 05.02.03
Последн. ред.: 27.11.08
Число обращений: 220
Ломейко Владимир Борисович
|
