В разгар войны Грузии с Абхазией в Тбилиси проходило странное и несвоевременное мероприятие: кинофестиваль "Золотой орел". Конечно, я туда полетела. Казалось важным услышать в этой дикой бойне голос любимого грузинского кино. Оружие было у всех. Задолго до балабановской "Войны" там усвоили, что "стрелять" и "снимать" - одно слово.
Спустя десять лет я встретилась с Ираклием Квирикадзе, который давно уехал из Грузии, как уехали в эти годы многие. Он живет совсем в другом мире. И география тут не важна. И операция на сердце, которую перенес этот на диво веселый и крепкий человек, совершающий вроде своего героя сорокаминутные заплывы в ледяном море, - не самая важная причина его отъезда. Ираклий Квирикадзе - художник. Один из немногих абсолютных художников, которых я знаю. И потому веет, примерно как дух, где хочет. И нет у меня ни права, ни, честно говоря, желания допытываться у него - отчего да почему он не здесь, а там.
И уж тем более звонить ему в Лос-Анджелес и вытягивать нелепый постcкриптум о текущем моменте. Мир, который Ираклий несет в себе, намного интереснее тех событий, которые происходят сейчас в Грузии. И тайны, которыми он владеет, гораздо занятнее государственных секретов всех полишинелей - как в шинелях, так и в штатском
- Вы заканчивали режиссерский факультет. При этом сценариев у вас раз в десять больше, чем собственных фильмов. Монтируете вы тоже сами, и не только свое кино. Денис Евстигнеев, который учился у вас монтажу на собственной "Лимите", сказал, что в кино нет профессии, которой вы не владели бы, причем блестяще. Кто же вы все-таки, Ираклий Квирикадзе?
- Вообще я монтажер. Маньяк, наркоман монтажа. Я всегда обходился без монтажниц. Был такой замечательный господин Иосиф Давидович Гордон. Изумительный человек, монтажер Рене Клера. В 50-х приехал в Россию, и тут же его ухлопали в Сибирь. Но потом вышел, и я у него учился во ВГИКе. Помню его в бабочке... Гордон впервые в жизни меня в кино похвалил. Мы брали старые ленты, чужие фильмы, и он позволял нам резать и по-своему клеить. И ему страшно понравилась моя склейка, он очень смеялся. С тех пор я не вылазил из монтажной, и мне кажется, эту профессию я знаю в совершенстве. Со всеми ее секретами.
Монтажом можно спасать все недостатки. Если есть какая-то вялость, я знаю, как ее спружинить, высечь энергию. От разных склеек рождаются разные фильмы. Если я назову свой послужной монтажный список, там будут очень знаменитые советские фильмы. Раньше я делал это по дружбе: "Старик, я так устал, давай глянь со стороны". Иногда режиссеры даже запирали меня в монтажной, чтобы не раскрылась тайна моего участия. А потом жизнь изменилась, стали за все платить. Мне не стыдно об этом говорить: продюсеры часто зовут меня как монтажера и платят за эту работу неплохие деньги.
- На Западе это престижная профессия?
- Очень. Это называется "доктор монтажа". Зависла картина - зовут доктора. Было дело: проблема с одной российской картиной, собирались смыть. Пришлось поработать. Известная картина, стала рекордсменом кассы.
- Какая?
- Так я и сказал.
- Не Михалкова?
- Не надейся. Хотя с Михалковым я тоже работал. Он смотрел подпольного "Пловца", стал его поклонником, мы сдружились на этой почве. И Никита позвал меня на "Грибоедова". Год мы писали этот сценарий втроем с Адабашьяном. Бюджет - до 40 миллионов, в 85-м году это были астрономические деньги, мегафильм. Я обожаю этот сценарий, очень жалко, что Никита его так и не снял.
- Вы не хотите к нему вернуться?
- Я не хозяин, все права у Михалкова. А я лишь один из авторов. Так что отдельно ничего не могу с ним делать. Да и не собираюсь. Просто жаль той прекрасной поры общего вдохновения. И героя жаль - особенно сегодня, когда буквально битва идет за героя, который мог бы вдохновить, примирить, гармонизировать этот распадающийся мир. На этом месте мог быть наш Грибоедов: дипломат, поэт, любовник, дуэлянт, политик.
- А Михалков без вас может заняться этим фильмом?
- Он и должен им заняться без меня! Но у него сейчас другие интересы. Он стоял перед выбором: сделать дорогой фильм "Грибоедов" или столь же дорогой "Сибирский цирюльник". Ты знаешь, что он предпочел.
- В отличие от Никиты Михалкова эпопея, "полотно" - не очень-то ваше амплуа?
- Безусловно, нет. Но опыт "Грибоедова" оказался очень полезным. Англичане тут разродились идеей сделать четыре фильма о четырех русских императрицах. Мне предложили первый - о Екатерине, жене Петра. Полгода я изучал материалы, пока чуть не умер от тоски, и выбросил все исторические тома, забившие до потолка мой дом. И сочинил кое-что сам. Благо в истории нашей (вашей) Кати много темных мест и белых пятен. У каждого своя версия, непонятно даже, кто она была по происхождению. Я позволил себе реверанс в сторону режиссера Агнешки Холанд и сделал императрицу полячкой. Агнешка прислала восторженное письмо. А проект со временем разросся, сейчас на него дают деньги уже пять стран: Англия, Германия, Франция, США и Швейцария. Получилось, и правда, хорошо, но с меня пока хватит. Скучновато.
- Англичане приглашают вас на большой русский проект. Немцы заказывают дикую экзотику, которую тоже считают русской, - "Лунного папу". Европейцы по-прежнему видят в вас "русского"?
- Да нет, заказы сейчас посыпались обильно со всего мира, причем на материале страны-заказчика. И тут начинается самое интересное. Когда я смотрел "Амаркорд", мне казалось, что все происходит в моем родном Кутаиси. В мире все очень похоже. Вот у меня лежит швейцарский сценарий. Я никогда не был в Швейцарии, ничего не знаю об этом мире. Продюсер сказал мне: у меня есть затаенная мечта. И показал мне газетную вырезку. В 30-х годах по провинциальной Швейцарии путешествовал африканский цирк. Полуцирк-полузоопарк.
Для швейцарских обывателей черные люди были в диковинку, даже в 30-х годах. На окраине городка возникал африканский мир. Бегали голые женщины, ставились тростниковые хижины, звери в клетках, и все это под такой хороший, кайфный там-там. И мальчик из швейцарской состоятельной семьи полюбил африканскую девочку. И ушел из дома. А рядом - фашизм, воздух пропитан этими парами. Вот такая история.
Ну сижу. Ничего у меня не двигается. Потому что я ничего про это не знаю! Не хочу я очередных Ромео и Джульетту, хоть бы и на фоне расизма. И вдруг я вспомнил зоомузей на проспекте Руставели. Унылое здание, мало кто ходил. Но там были чудеса. Две звездные диковинки. Первая - скелет кита метров на 12. Выбросился когда-то на батумский пляж. А вторая - тигр. Этот однажды посетил Тбилиси. Из Индии, через Афганистан и Персию, шальной бродяга, дошел до Грузии.
- Как Грибоедов...
- Абсолютно верно! Маршрутом Грибоедова! Допер и неделю там жил. Днем скрывался в камышах на маленьком озере - спал. А ночью спускался в город и шастал по улицам. Снарядили команду охотников ДОСААФ. Один из них был мой дед. Стрелок, отличный спортсмен. Выследили зверя. Тигр почему-то захотел на другую сторону Куры, а мостов еще было мало, и он вспрыгнул на паром. Паромщик обалдел: он и тигр - вдвоем на пароме, прямо для Пиросмани сюжет. Тигр откусил этому паромщику ползадницы...
Если б я врал, я сказал бы, что тигра убил дед. Но его пристрелил кто-то из команды. А потом они все вместе сфотографировались с убитым тигром. И среди них мой дедушка. Из туши сделали чучело, поместили за стекло в музее, а сбоку - эта фотография. Тщеславный дед водил меня туда каждые выходные. А тигр был козырным экспонатом, самым страшным и красивым. Все случайные посетители собирались возле этой стеклянной стены. И у меня была отрепетирована роль. Я подходил, смотрел на фотографию, потом на дедушку, поднимал руку и громко говорил: "Дедушка! Это же ты!" И дедушка скромно соглашался. И рассказывал свою былину.
И вот теперь - Базель, 30-е годы, африканский цирк. И я придумал. Как в этом Базеле из зооцирка сбежал тигр. Он же мог ходить по улицам Базеля, как ходил по улицам Тбилиси. И все задвигалось. Я знаю, что в Африке нет тигров. Но что стоило поменять его на льва? С этим львом мне стало легко писать незнакомую семью моего героя, мальчика. Я легко окунулся в этот мир, где все говорят про льва, который терроризирует этот Базель. Я до того обнаглел, что приплел сюда свою любимую оперу, о которой у меня есть два миллиона историй.
Кто мог петь в Базеле в 30-х годах? Карузо умер, Марио Ланца еще мальчик. Беньямино Джильи! Самое смешное - потом выяснилось, что он в самом деле был в Базеле. И вот все поехали на концерт, Джильи поет, и тут на сцену выползает лев. Спокойно проходит по сцене, Джильи - с разинутым ртом, лев спрыгивает в оркестровую яму, разбегаются музыканты, швейцарские фашисты вскакивают с мест, кто-то хватается за пистолет. Все завертелось.
- Это превратилось в главную линию?
- Нет, конечно, главной осталась история любви. Но для меня очень важно, чтобы марионетки ожили. Мой швейцарец сказал: я хотел хижину, а ты мне выстроил целый замок. Фильм уже в запуске, для начала съездили в Африку...
- Значит, любые архетипы можно реализовать на любом материале?
- Да. Я не рассказываю кутаисские истории. Я их переодеваю. Германия, конечно, не Италия, которая вроде бы так славно монтируется с Грузией. Но и эта довольно скучная Германия, оказывается, может легко совпасть с твоим миром в каких-то неожиданных параметрах. Надо только найти эти сближения.
- Немцы на это соглашаются?
- Они не знают об этом! Вот "Хор Фрица-Августа" - история, которая выиграла конкурс на лучший сценарий немецкого кино 2001 года. В маленьком немецком городке - большая хоровая традиция. Хор школьный, железнодорожный, хор пивоваров, милицейский и так далее. Весной хоры соревнуются в городском театре. Фриц-Август - директор школы. У него две страсти: бильярд и хоровое пение. Бильярд он любит настолько, что каждое утро, приходя в школу на пять минут, бежит через улицу в Дом офицеров играть. Дом офицеров - это так называлось у нас, в Германии как-то по-другому. Но история-то происходила в Батуми, слово в слово.
Итак. Бильярдная, шесть столов, постоянные партнеры. Тайны из этого он не делает, он уже заслуженный учитель СССР, ничего ему не страшно. Огромный, толстый дядя в панаме. Все школьные дела носят к нему через улицу, и на этом бильярдном столе он подписывает все бумаги. Когда я провинился, учительница схватила меня за ухо, перевела через улицу, и он там, в бильярдной, разбирался со мной. "Квирикадзе, сколько тебе?" Я говорю: "Четыре". "Нет, четыре мало. Восемь". Я - ой, не надо. Ладно, пять. И - пять шелабанов, искры из глаз! Безумно его все любили. Он мечтал, чтобы мы выиграли эту хоровую олимпиаду. Награда - серебряная, между прочим, "Ника"! 16 кило металла.
А с директором произошло вот что. Наклонился он раз над своим зеленым сукном - и вдруг замер. Инсульт. Его положили тут же на стол, доктор пришел - сказал, двигать нельзя. Четыре дня лежал на этом бильярдном столе с кием в кулаке. Даже руку разжать не могли. А на носу олимпиада. Первое, что он сделал, едва только приоткрыл глаз, сказал: "Хор ко мне". И мы все, 60 человек, ввалились в эту бильярдную, стоим вокруг стола буквой П. И он провел последнюю репетицию. Мы выиграли этот конкурс.
- А он умер?
- Да, в кино он умер. Но такова драматургия. На самом-то деле все кончилось благополучно. Почему эта история так пришлась по душе немцам? Потому что в Германии обожают хоровое пение. Это страна хоров. И батумская история вросла в немецкую землю как родная.
- И все-таки разница уж очень велика. Щедринские "мальчик в штанах и мальчик без штанов" символизируют два мира, которые никогда не пересекутся, никогда не найдут ничего общего, "никогда у вас не будет ни улицы, ни праздника". И каждый из них историчен, и каждый несет отличную от другого правду.
- Меня не интересует государственное устройство. Отар Иоселиани и в Африке оставался грузином. Мой опыт говорит: мальчик есть мальчик. Пожарник есть пожарник. Тигр в городе есть тигр в городе, даже если это лев. Вот абсолютно грузинская история. Она произошла в городке Хашури, откуда родом моя мама. Кончилась война. Мой папа был директором мясокомбината. И директор моей школы грек Магрес Федорович приходил к папе на мясокомбинат и брал мясо за то, что я в пионерской комнате написал в барабан.
А написал я в барабан, потому что была зима и мы играли в баскетбол, а городок Хашури - это такая грузинская Сибирь, зимой по-настоящему холодно, а сортир во дворе, и была проблема: одеваться или продолжать играть. Я забежал в эту пионерскую комнату и увидел в уголке рваный барабан. Ну я святыню осквернил и ушел играть уверенный, что дальше барабана дело не пойдет. Но там и внизу была дыра. И грек Магрес Федорович скоро дознался. И в течение года он каждую субботу приходил утром на мясокомбинат, с наслаждением брал нож и входил в холодильник. Еще не было голода. Много мяса было. Магрес Федорович был невысокий, в большой зеленой шляпе. Он влезал туда, в тушу, прямо с этой шляпой, чтобы собственноручно вырезать себе филейный кусок.
Откуда взялся мой сюрреализм? В "Лунном папе" падает кабан, помнишь? Это продолжается монтаж. Я беру разные правды и монтирую их. Иногда я тупо ничего не могу писать днями, пока не наткнусь на микроскопическую, мною прожитую правду. И как только я найду ее у себя на чердаке - поехали. Я не выдумщик. То есть я выдумщик. Но другой. Надо пописать в барабан, чтобы потом разыграть это в миф. Этот барабан запросто можно послать в Швейцарию или Германию. Там не было пионерских организаций, но были бойскауты, был гитлерюгенд. История с барабаном вполне могла произойти в фашистской школе. Детская шалость и наглость обретают черты детского протеста.
- Как вы жили, когда после "Пловца" вам запретили снимать? В сущности, выгнали из кино?
- Я не хочу этих жалостливых фраз, тем более что все это казалось мне как-то очень смешно. Ведь забавно же, когда объявляют, что тебе запрещается быть режиссером. Когда надо мной сломали, так сказать, шпагу и отлучили от камеры, я стал писать.
- Но и до этого вы писали себе сценарии сами? И "Пловец", и "Городок Анара", и "Кувшин".
- "Кувшин" - это Резо Габриадзе. Но даже и не он. Это история Луиджи Пиранделло. Все наоборот. Итальянскую историю мы поселили на грузинскую землю. Я поехал тогда в Кахетию. Я хорошо знал левантийский мир: жил в Кутаиси и в Батуми. Кахетия - другое. Аскетичный, суровый быт, полупустыня. Я попал на сбор винограда. Когда крестьянин в Кахетии пожимает тебе руку, его ладонь прилипает к твоей - она пропитана соком. Вот это и есть кино. Потом я ночью вышел из дому и слышу гул. Это вино бродит в кувшинах. И тогда я понял, как сделать эту итальянскую историю грузинской. А после "Пловца" стал писать для Средней Азии, надо же кормить семью.
- А что, в Средней Азии не было советской власти?
- Там был Олжас Сулейменов, человек хороший и влиятельный. Он меня прикрыл.
- Тоже грузинские истории на азиатской почве?
- Вот, собственно, там и началось. Почему я сейчас так нагло переодеваю своих кутаисских персонажей в европейские пиджаки? У меня был опыт. Я ведь ничего не знал про Среднюю Азию. И вот там я набрался смелости. Грузинский анекдот - главный двигатель, который мне знаком, - я относил Олжасу Сулейменову. А имена и фамилии брал из справочника кинематографистов.
Вообще я очень люблю манипулировать с фамилиями, имя всегда имеет свой аромат и вкус. Даже и в западных проектах. И этот справочник я вожу с собой всюду - как талисман. И если я хорошие имя и фамилию возьму для героя, он для меня живой. Не успокоюсь, пока не найду такого звучания, которое зарядит героя энергией. И вот Олжас Сулейменов говорит мне: ты жил в Казахстане. Нельзя так точно знать жизнь казахов. Зачем ты делаешь из этого тайну?
Например, я описывал национальную борьбу. "Козлодрань" называется. В Грузии у нас есть похожее - лело. Две команды на скаку вырывают друг у друга тушу козла. Вся драма разворачивается вокруг этой козлодрани. С войны вернулся отец ("Возвращение Ольмеса"), о котором дед рассказывал двум мальчикам как о трехметровом богатыре и герое. А он на самом деле заморыш. И вот он должен доказать сыновьям, что он герой на самом деле. Это реальная история из моего детства, и я запросто перенес ее на казахскую землю. Олжас изумился: откуда ты так все это знаешь? Это же мое детство! И он таки заставил меня соврать: на одной пресс-конференции я заявил, что провел детство в Казахстане, в ссылке. У меня была подруга, которую вот так сослали.
- Опять монтаж?
- Конечно. Мне нужен хребет, на который я могу опереться. Потом улетай куда угодно. Вот так у Маркеса все держится на реальной земной основе.
- Такой мир, как мир Маркеса, может существовать в иной географии, не в Латинской Америке?
- Не знаю. Это вопрос опыта. Но ничей опыт не универсален. Если бы я снимал Маркеса, то снимал бы аскетично. Потому что он не фантазер, он строгий реалист. Рассказать тебе историю про Маркеса?
- Вы с ним знакомы?
- Вот слушай. В Казахстане снимают "Возвращение Ольмеса". Вдруг телеграмма: срочно вылетай. Изумительная натура, самая глубинка, место называется Кара-Ой (Черная Дыра). У режиссера душевная травма, не справляется совсем. И вместо трех дней я остаюсь на два месяца в пустыне снимать фильм. Пастуший мир без всяких признаков цивилизации. Такой Макондо. Самое дикое, что в каждой землянке (домов нет) стоит телевизор. Но нет и никогда не будет электричества. И не знают, что такое газета. И воды нету. Привозят откуда-то цистерну раз в четыре дня. За четыре дня она зеленела. Водка, "Солнцедар", песок и телевизоры, которые не работают, и больше ничего. Как мне хотелось читать! И вдруг я натыкаюсь однажды на какую-то подсобку, написано "Библиотека". Я обалдел.
Ну, конечно, амбарный замок. Заглядываю: три полки, полные книг. Библиотекарь, он же пастух, ушел на пастбище, вернется осенью. И вот однажды - чудо, дверь открыта! Врываюсь в эту пещеру Аладдина, хватаю книги - но не могу их читать. Они на казахском языке! И я схожу с ума. А русские книги только на верхней полке: классики марксизма-ленинизма, Брежнев, Энгельс, Ленин, Маркс, Маркс...
- ...Маркес?!
- Точно! Это чистая правда! Какой-то закупщик на базе перепутал. Понимаешь, как это гениально? Плачу от наслаждения. "Сто лет одиночества", "Полковнику никто не пишет...". Какое счастье.
Вот это - фундамент, на котором я строю свои истории. Конечно, я прекрасно сознаю разницу культур и все такое. И все равно - всегда есть возможность прошить все одной ниткой. Весь мир.
- Но европейцем вы не стали?
- Не стал. И американцем не стал. Я жил в Лос-Анджелесе, у самой кромки океана. Весь мегаполис за моей спиной. Жил с моим эфиопским внуком. Тоже сумасшествие: у меня внук эфиоп.
- Невестка?
- Да, мой сын женился на африканской девушке, как тот мальчик из Базеля.
- Черненький?
- Потрясающий черненький эфиоп, чудо мое, мой Пушкин. Мы с эфиопом на берегу океана - вот вся моя Америка. Я сажаю его на плечи, и мы блуждаем по туманам. А потом я блуждаю по Берлину, который тоже стал мне дорогим. Я вообще хамелеон. Мне очень нравится фраза Марка Аврелия: всюду, где можно жить, можно жить хорошо. Где есть кислород, понимаешь?
- Вы погружаетесь туда?
- Как ротозей. Как зевака. Я не знаю языка. И не меняюсь сам абсолютно.
- Не хотите понимать эту жизнь глубоко?
- Честно говоря, нет. Вот полгода я писал про Базель, в котором не был ни разу в жизни. Но никогда не писал ничего, что бы отрывало меня от меня.
- Вы - как улитка, у которой все с собой? И поэтому у вас нет никаких специальных настроений, никакой ностальгии, никакой этой фигни нет, и вы живете в мире, как жили бы у себя в Кутаиси или на проспекте Руставели? Это ваш Макондо, ваша Йокнапатофа? И ваша тайна?
- Абсолютно. Моя реальная жизнь - эта, в этих страницах. Здесь моя реальность. Мой друг меня укоряет: ты все время путешествуешь. А я не путешествую. Я живу на одном и том же месте, просто меняются виды из окна. Океан. Эйфелева башня прямо под окнами, будто выстроенная специально для пейзажа. Я прикован к письменному столу и путешествую в своих бумажных мирах. И все они, собственно, один мир. Сообщающиеся сосуды. Это и есть моя тайна.
- И эту тайну вы охотно выдаете, потому что ею никто не может воспользоваться.
- Иногда я выскальзываю из них, но мне совершенно все равно куда. Основное - это мой бумажный мир и, конечно, моя любимая жена Нана Джорджадзе, мои дети и внуки. Остальное - декорация.
