Шестьдесят один? Нет, не сходится. Семьдесят один? Выглядит моложе. Может, шестьдесят шесть? Но, вроде бы, год назад отмечали сколько-то десятков. Пришлось спросить у самого Жженова. Ляпнула какую-то банальность про восемнадцать лет и вдруг услышала: "Вы попали в самую точку. Мне действительно восемнадцать - только в зеркальном отражении". Честное слово, так не бывает!..
- Георгий Степанович, семнадцать лет вашей жизни прошли в лагерях. Как вам удается так выглядеть?
- Что это значит физиологически - я вам не объясню. Видно, что-то в генах произошло. Но образно могу сказать так. Я - младший из трех братьев. Оба моих брата погибли. Один - арестованный после убийства Кирова, погиб в воркутинской шахте в сорок третьем году. В том же году немцы на глазах у матери застрелили моего второго брата в оккупированном Мариуполе. Видимо, вакуума в жизни не бывает - вот Бог и дал мне долголетие.
- Вы - человек верующий?
- Всегда верил в совесть - это и есть мой Бог.
- Представления о совести у всех разные. Каковы ваши собственные?
- Библейские нормы морали - там все сказано.
- Вы ведь, Георгий Степанович, тоже пострадали в результате убийства Кирова?
- Да, конечно: в Питере проходили репрессии, я тоже подлежал высылке, но так как в то время снимался в фильме "Комсомольск" Сергея Апполинарьевича Герасимова. Вот меня "Ленфильм" у органов и отхлопотал на время съемок. Кончились съемки - меня посадили. Первая фраза следователя была такая: "Не был бы дураком - уехал бы со всеми в ссылку. Теперь будешь сидеть". Стали искать "гарнир", который легче всего было "пришить". Нашли в моей биографии факт знакомства с американцем - и стал я "американским шпионом". Собственно, чего повторяться - все описано в моей книге "От глухаря до жар-птицы".
- Георгий Степанович, что вы грудь потираете?
- В спектакле (вы сегодня увидите) я роняю один предмет с лестницы. Как-то я вчера неловко перекосился - и словно внутри что-то треснуло. И сейчас вдыхать больно. То ли растянул, то ли защемил что-то. Да ладно, ничего страшного. Помню, как-то три ребра себе поломал - вот это боль... Я когда-то в цирке был акробатом и, крутя сальто-мортале, приучился равновесие удерживать. И вот однажды я балансировал, чтобы не упасть, пока собственным локтем себе три ребра ни поломал. Недели полторы на наркотиках жил. Сначала гипс наложили, а потом сняли, сказали: "Терпи".
- Это вы в цирке так пострадали?
- Вовсе нет: все из-за тещи. У нее возникли проблемы с глазами. Созвонился я со Святославом Федоровым, привез тещу и говорю: "Сидите в машине - я пойду сообщить, что мы прибыли". Пришел - а у них "спевка" идет утренняя - "летучка". "Веди, говорят, тещу свою". Я и побежал за ней. А был гололед, я поскользнулся на пандусе - и загремел. Боль такая, что бетон зубами хватать стал. А теща сидит - ждет. Подполз я к машине, появляюсь в окне. Теща как закричит - и с ней плохо стало. Я пополз по этому пандусу к врачам на "спевку", они глаза вытаращили: только что был здоровый и веселый, и вдруг - на карачках заползает. Вместо тещи сам оказался в этой больнице. Спасибо цирку...
- Как вы в цирке-то оказались?
- Любил спорт, старший братишка в цирке работал - это, видимо, повлияло. Искал я себя. А в цирке в тридцать втором году меня впервые "подсмотрели" киношники ленфильмовские - и пригласили сниматься в фильме "Ошибка героя".
- Разве ошибаются не только резиденты?
- Я тоже шучу, что вся моя жизнь - сплошная ошибка: героя, резидента и так далее. Вот... Попал в кинематограф, заразился им. Как я писал, "променял здоровый запах манежа на запах ацетона в павильонах киностудии".
- Все это было до ареста... Семнадцать лет вы отсидели без перерыва?
- Сел-то я в тридцать восьмом, реабилитирован формально был в пятьдесят пятом, а выпущен в пятьдесят четвертом. Весь этот период делится на два: лагерь и ссылка. У меня был полуторагодовалый перерыв на воле, когда я с Колымы приехал на материк - уже, вроде бы, вольным человеком, но с отметкой "тридцать девять" в паспорте. Люди моего поколения, особенно изведавшие ГУЛАГ, помнят, что такое "паспорт с повышенной температурой". Это значит, что человек может жить только в самых захолустных городишках, где нет ни промышленности, ни учебных заведений - ничего. И вот этот год с лишним я находился в Павлове-на-Оке. Маленький городок, где делали вилки-ложки. Там, в помещении бывшего Дворянского собрания, был театр, где я и работал. До тех пор, пока меня не посадили второй раз. Я, в принципе, этого ждал: отовсюду приходили вести: "Сажают!" Арестовали, я оказался среди ночи в камере нижненовгородского НКВД, и меня сразу спросили: "Повторник?" Ну, это время - сорок шестой-седьмой годы - известное...
- И вновь - "американский шпионаж-?
- Он. А виной - военный атташе посольства США. И знакомство-то наше происходило на людях. Я находился в составе киношной группы, которая следовала из Москвы в город Комсомольск-на-Амуре на съемки фильма. В этом же поезде по своим служебным делам во Владивосток ехал этот американец. Поскольку мы, артисты, народ веселый, молодой и шухерной, а поезд шел суток семь-восемь, - естественно, вокруг нас толпились все, кто воспринимал жизнь как-то по веселому. Мне "посчастливилось" через три месяца в Большом Театре на "Лебедином" еще и раскланяться с атташе - этого было достаточно, чтобы состряпать дело.
- Остальных пассажиров поезда не тронули?
- Всех вызывали - в результате нашелся человек поподлее, который эту тему согласился прокомментировать.
- И что с ним стало?
- Умер, слава Богу... Известный человек, имени которого не назову, хотя коллеги мои знают, о ком идет речь.
- И этот известный человек после всего смотрел вам в глаза?
- Смотрел. Мы как-то шли с ним по Москве, разговор "за жизнь" зашел, и вдруг он ни с того ни с сего говорит: "Надо же, как бывает: сделаешь человеку подлость, а он тебе за это - добро". Хорошо, хоть дошло.
- Да как же так можно?
- Он, видимо, мог. Однажды даже обратился ко мне за помощью. В его учреждении он переизбирался как парторг, и вдруг встал еще один известный в Советском Союзе человек и сказал, что отводит обсуждаемую кандидатуру. "Почему?" - спросили его. "Он посадил Жженова - мне Георгий сам сказал". Собрание перенесли, а этот, чью кандидатуру "зарубили", приехал ко мне в Питер: "Выручай!" - "Единственное, - отвечаю, - чем могу тебе помочь - даю тебе право сказать, что этого быть не могло, потому что я с тем, кто против тебя выступил, незнаком и поэтому ничего говорить ему не мог". И когда было партийное собрание снова, от моего имени эти слова прозвучали. Тогда тот, второй, встал и сказал: "Да, это действительно так. Жженов говорил не мне, а... " - и назвал фамилию третьего, известного всему Союзу, человека. Так тот парторгом и не стал.
- После того, как этот многолетний кошмар закончился, ваше отношение к Советской власти изменилось?
- До всего этого я, как и большинство, наверное, людей моего поколения, был как теленок. Конечно, я принадлежал к романтикам. Никогда не забуду того грустного случая в моей жизни, когда брат сидел, и мы с матерью наконец получили разрешение на свидание с ним. Я стал брата подбадривать: "Не отчаивайся, не теряй присутствия духа; если человек хорошо работает, страной это принимается во внимание", - какую-то такую чушь понес. "Пошел вон, - сказал брат, - не хочу с тобой говорить. Позови мать!" Когда свидание окончилось и мы поехали назад, мама сказала: "Сынок, Боря тут какие-то листочки кинул в корзину. Прочти, может, пригодятся". Я прочел. Это был подробный, составленный в совершенно трезвом уме, доклад - целая инструкция о том, как надо вести себя на следствии после ареста. У меня волосы дыбом встали. Я все это дело сжег, а мама огорчилась: "Зря, сынок, зря сжег. Может, пригодилось бы. Не тебе - так кому-нибудь". Мне показалось, что на Борькину психику что-то повлияло, раз он такие чудовищные вещи пишет. Потом я, конечно, тысячу раз раскаивался, что сжег эти листочки... А на Советскую власть чего мне обижаться было? Карьера моя начиналась прекрасно, небо было безоблачным - я и жизнь так воспринимал. А когда пришел в камеру, поначалу сторонился всех: замараться о "преступников" боялся. Считал, что завтра меня выпустят. Ну, а когда пошло следствие уже без всяких прикрас, кончилось мое романтическое восприятие советской власти.
- Почему вас так долго держали в тюрьме?
- "Тройка" мне назначила пять лет. Когда я закончил их на Колыме, начальник меня вызвал в учетно-распределительную часть лагеря, вытащил из стола две бумаги: одну о том, что я освобожден, а вторую - что остаюсь в лагере до окончания войны. Расписался я в обеих бумагах и пошел. Таким образом, я был выпущен только в конце сорок пятого.
- А дальше?
- Работал в магаданском театре. Собственно, я начал там работать еще с начала сорок пятого. Один начальник, недавно умерший, оказался нормальным человеком - вытащил меня с приисков в театр. В сорок шестом я вернулся в Питер - на работу не берут. Поехал к своему учителю Сергею Герасимову, тот пошел в министерство и уговорил начальство послать меня на новую киностудию в Свердловске. Меня там даже прописали, но каждые три месяца ко мне являлся участковый и выяснял, когда же я, наконец, уеду. Ликвидировали киностудию - и я вновь оказался в безвоздушном пространстве, пока ни нанялся в Павлов-на-Оке. Поработал там сезон - и меня вторично посадили. Опять полгода тюрьмы - и ссылка. Мы, "повторники", потребовали, чтобы нам дали работу по специальности. Как ни странно, нам не отказали. Начал я искать работу. Но оказалось, что искать-то ее можно только в Енисейске, среди тайги, да в Норильске, где власть не советская, а лагерная. Поехал я в Норильск. Мать меня нашла, стала передачки присылать, а я понимал, что взять старухе неоткуда. И я не пошел работать в театр, а занялся фотографией. Стал зарабатывать изрядные денежки и посылать их матери. И, только решив, что сполна "рассчитался" за посылки, поступил в театр, где познакомился с Кешкой Смоктуновским.
- А он как оказался в Норильске?
- У него своя история. Попал в плен, а после войны поехал в Красноярский край схорониться: большинство бывших военнопленных пошло на каторгу. Кешка же убежал в Красноярск, а оттуда - в Норильск завербовался. И затаился там в надежде, что его минует чаща сия. Миновала. Там в театре мы и работали вместе около пяти лет, а потом я же его оттуда и наладил. "Пойми, - говорю, - я, ссыльная морда, обязан здесь сидеть. А ты-то чего? Молодой парень, артист хороший. Время изменилось - да уезжай на материк, Господи, я тебе с удовольствием рекомендацию к Райкину напишу, если это имя представляет для тебя интерес". Денег, говорит, нет. Дал я ему пятнадцать тысяч рублей - достаточно для того, чтобы купить фотоаппарат и увеличитель. Он мне, зараза, через две недели долг вернул. "Ты же, - говорю, - снимать еще не научился!" Отвечает: "Что делать, Жорка, платят". И дал я ему письмо к Райкину - Кешка уехал. Райкин его к себе пригласил, но Кешка застрял в сталинградском театре и раскрутился своим путем.
- Георгий Степанович, выйдя из заключения, вы не стали активным борцом против советской власти. А ведь могли бы стать...
- Здесь ведь все дело в индивидуальности. Варлам Шаламов прекрасно написал о лагере. Считаю, что правду об этом сказали Олег Васильевич Волков, Солженицын и Варлам. Разница между нашими с Шаламовым книгами не только в мастерстве и профессионализме (я, конечно, дилетант), а и в том, что его, как он сам говорил, питала ненависть, а о себе я этого сказать не могу. Вы читали мой рассказ "Саночки-?
- Да, конечно, - в "Огоньке".
- Уполномоченный, который тащил меня на саночках, - что это такое? А ведь тащил... Тот самый человек, который моего лучшего друга Сережу Чаплина по сути уже уводил на расстрел. Человек - существо сложное и противоречивое...
- Как бы вы сами охарактеризовали Георгия Степановича Жженова?
- Единственное, что могу гарантировать, - не стал бы петь гимны, говорить об этом человеке высоким штилем. Я знаю, где Жженов существовал как настоящий мужчина, а где - нет.
- Кстати, я никогда не встречала ваших однофамильцев. Редкая фамилия?
- Я раньше тоже так думал. Однажды ловил в Москве такси, подходит парень: "Георгий Степанович, куда вам? Я довезу". Садимся в черную "Волгу", парень показывает удостоверение, читаю: "Сергей Георгиевич Жженов". Парень спрашивает: "Я ваш сын?" Говорю: "Давай разберемся". Выяснилось, что, конечно, не сын, а просто однофамилец. "Вот те на, - говорю, - а я считал фамилию редкой". Парень смеется: "Да кой черт редкая! В Завидовском районе Тверской губернии целая деревня Жженовых".
- Семья у вас поздно появилась?
- Первый раз я женился еще до ареста. Моя жена, актриса, играла с Марком Бернесом в "Истребителях". На первом же свидании после ареста я ее отпустил: "Женя, все: меня нет". Она жива и сейчас, иногда мы встречаемся... Потом в заключении я встретил Лиду Воронцову, которая стала матерью моей старшей дочери Алены. Лида была "японским шпионом-: в квартире у них снимал комнату какой-то студент-японец. А с третьей женой мы вместе уже тридцать семь лет. Дочь Юля - актриса; внучке Полиночке, тезке вашей, скоро шесть лет. Любименькая моя девочка - жизнь продолжается.
- Внучка тоже в актрисы метит?
- Боюсь, что да. Все время играет, выдумывает, лицедействует. Вот: фотографию с собой вожу.
- Что за кольцо на вас, Георгий Степанович?
- Это результат моих странствий: на пирамидах в Мехико я купил у индейцев серебряное кольцо с солнечным камнем.
- Помогает чему-нибудь?
- А я не знаю. Но не мешает - это уж точно.
- Георгий Степанович, если попросить кинозрителя назвать три самых ваших популярных фильма, думаю, что это будут: "Ошибка резидента", "Экипаж" и, конечно, "Вся королевская рать".
- Вероятно. Но в свое время, скажем, очень большим успехом пользовался фильм "Человек, которого я люблю".
- Но начнем с "Резидента". Ирония судьбы...
- Я недавно был в Краснодаре и выступал в органах. Мне там сказали: "Георгий Степаныч, впечатление создается, что вы очень хорошо нашу оперативную работу знаете". Я им отвечаю: "Как же иначе? Я ж сидел у вас семнадцать лет!" В зале - гробовая тишина.
- Как вы считаете, почему образ, созданный вами в "Резиденте", так долго живет?
- Пожалуй, из-за моего положительного начала, которое даже враги мои отмечают. Был такой у нас Шауро, начальник идеологического отдела ЦК партии. Так он, показывая на меня пальцем, всегда говорил: "Вот артист с колоссальным положительным зарядом - ему и играть социальных героев". Кстати, я не могу жаловаться на отсутствие к себе внимания партийной номенклатуры. Хотя, в общем, я не сразу стал ездить за границу. В шестьдесят девятом году мне впервые предстояла поездка в "буржуазные" страны: на кинофестиваль в Латинскую Америку. И меня, человека с "подмоченной репутацией", естественно, вызвали в ЦК - познакомиться с начальником международного отдела. Я ему задаю вопрос: "Как, по-вашему, я должен вести себя, если ко мне газетчики начнут приставать с вопросами о Солженицыне?" Он помолчал, а потом как в поддых мне врезал своим ответом: "Георгий Степанович, вы знаете, какая разница между вами и Солженицыным? Он - изгой, а вы - наш полпред. Вопрос о недоверии к вам на повестке дня не стоит. Едете вы один. В правом кармане у вас франки, поскольку вы через Париж летите, а в левом - доллары, поскольку вы летите в Латинскую Америку. Вот это важно. А кратко ли вы будете общаться, подробно ли, будете говорить о Солженицыне или нет - это как вам нравится: мы вам верим". Но он слукавил. Не успел наш самолет приземлиться, как я вижу - навстречу мне идет двухметрового роста парень: "О-о"о, Георгий Степанович! Очень приятно. Я - представитель "Интуриста", мне поручено вас здесь опекать, сопровождать, содействовать вам", - все стало на свои места. А после этого я, по сути, говоря, стал ездить. Хотя, недоверие какое-то ощущалось всегда: чувствовал, что я - меченный.
- Но и меченного вас выпускали, награждали и прочее.
- Конечно, грех жаловаться. Меня наградили орденом Ленина, орденом Трудового Красного Знамени, и вот сейчас Ельцин тоже отметил мои заслуги перед отечеством.
- А ведь могли и бритвой по глазам. Или - не могли?
- Понимаете, они, наверное, отдавали себе отчет в том, что я играю их не такими, какие они есть, а такими, какими они должны быть.
- Может быть, такими, какими они себя сами хотели видеть?
- Их видение, как раз, могло и не состыковаться с моей собственной правдой. Я всегда играл человека, который олицетворял положительное начало.
- Переходим к Вилли Старку?
- Мне жаль, что я в Израиле Мишу Козакова не увидел (М. Козаков в 1996 году жил в Израиле - прим. автора): наша общая работа принесла мне столько радости. Не потому, что именно с ним я работал, нет: в результате у нас сложные отношения сложились. Но более счастливого творческого периода, чем тот, когда мы снимали "Всю королевскую рать", я не помню. Совершенно открыто и прямо говорю, что и работу Козакова в этом фильме считаю лучшей за все время его существования в кинематографе.
- А вам не мешало то, что вы пришли на роль, которую должен был сыграть Луспекаев?
- Не мешало, потому что я не знал, как он играл.
- Не секрет, что тот же Козаков в публичных выступлениях заявлял: "Конечно же, Луспекаев сыграл бы эту роль лучше".
- Я на это вот что ответил бы. В том, что я сыграл в этом фильме, прежде всего, заслуга Миши Козакова. Если бы он не хотел этого, я бы близко к картине не подошел. Понимаете, в чем парадокс-то? Олег Ефремов пробовался, Леня Марков, Юрий Любимов - однако вдруг Миша предложил Жженова. И первая же моя проба целиком вошла в картину. А что Миша сейчас так говорит - это несколько иное. Понимаете, какая штука... Наша дружба кончилась нулем. Почему? Потому что кто-то из его, а не моих друзей, знающий нас обоих, однажды в минуту откровения ему сказал: "Миша, ты ошибаешься, думая, что ты первый в картине. Ты - второй. А первый - Жженов". Отсюда и пошли его разговоры о Луспекаеве, хотя, кто же спорит - Павел был великим актером.
- Никто не спорит. Но вы, на мой взгляд, прекрасно сыграли эту роль.
- Многие даже не представляют другого актера в роли Вилли Старка. А его и не было - другого. Когда мы снимали "мою" губернаторскую резиденцию, ее должны были украшать портреты бывших мэров. Эти портреты мы брали из журналов "Америка". По сценарию меня "убили" - и мой портрет тоже повесили. А, чтобы быть убежденными в том, что не намарали нигде, мы пригласили одного человека, который четырнадцать лет жил в Вашингтоне и работал в Белом доме, чтобы он беспристрастно определил: что соответствует правде, а что - нет. Прошел этот эксперт по декорациям, сказал, что все портреты достоверны, особенно - вот этот. Вы, конечно, уже догадались, на чей портрет он указал.
- Георгий Степанович, признайтесь: в чем секрет вашего обаяния?
- Обаяние - искусство быть самим собой. При любых обстоятельствах. Я не умею и не люблю прикидываться. Не играть другого человека, а быть им - этим я руководствуюсь. Отсюда - авантюрная жилка в моем характере, позволяющая мне быть лентяем, свободным человеком; не становиться педагогом, режиссером, хотя мне это предлагали миллион раз. Не хочу: мне нравится быть свободным.
- Многие ваши коллеги-ровесники ушли...
- ... Когда хоронили Акимова, Сережа Филиппов, царство ему небесное, работавший в этом театре, сняв за кулисами траурную повязку, сказал: "Кажется, это был последний аншлаг в нашем театре".
- Боитесь собственного ухода?
- Нет. Раньше боялся, мысли отгонял, сейчас могу спокойно рассуждать на эту тему. Я понимаю, что в нынешнем беспределе моя жизнь и должна закончиться: быстрых перемен я не жду.
- Сами-то принимаете участие в политической жизни России?
- Недавно, когда проходила выборная кампания в Парламент, я вдруг из газеты узнал, что являюсь кандидатом в депутаты от Гайдаровской партии. Хотя, в общем, я никогда этой партии не симпатизировал и никогда себя не олицетворял с ней. Но вот оказалось, что они в Магадане набрали положенное количество голосов, которые узаконили меня как кандидата в депутаты. И правительство предложило мне поехать туда на встречу с избирателями. Я соблазнился возможностью побывать на Колыме, освежить свои впечатления, и согласился поехать. Но предупредил: не агитировать еду, а хочу вернуться туда, где провел столько лет. А тут еще в одной колымской газете все четырнадцать местных кандидатов разбирались по косточкам. О моей кандидатуре было написано: "И уж совсем непонятно, зачем известному артисту Жженову в восемьдесят лет понадобилось баллотироваться в Государственную Думу". Словом, я решил ответить на все свои и чужие вопросы. От московских телеинтервью я категорически отказался, побывал на Колыме, где меня прекрасно встретили. Если бы я действительно стремился стать депутатом, они набрали бы на меня, думаю, достаточно голосов... Когда я вернулся в Москву, мне позвонил Егор Гайдар. И, как будто никакого моего отказа не было, он попросил меня выступить по телевидению. Я вновь отказался. Объяснил, что после позорных телевыступлений Окуджавы и Гердта в таком же жалком свете перед московскими зрителями предстать не хочу. Так и не состоялась моя политическая карьера.
P.S.Через несколько дней после встречи с Георгием Степановичем включаю телевизор. На экране - Жженов. Выступает в качестве доверенного лица президента Ельцина...
Полина Капшеев
15.03.2006
http://www.peoples.ru
Док. 520609
Перв. публик.: 15.03.06
Последн. ред.: 15.11.08
Число обращений: 134
Жженов Георгий Степанович
|
