Клиер Дж. Д. РОССИЯ СОБИРАЕТ СВОИХ ЕВРЕЕВ: (Происхождение еврейского вопроса в России: 1772 - 1825). - М.: Мосты культуры; Jerusalem: Gesharim, 2000. - 352 с. - 1000 экз.
Эльяшевич Д. А. ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА И ЕВРЕЙСКАЯ ПЕЧАТЬ В РОССИИ, 1797 - 1917: Очерки истории цензуры / Петербургский евр. ун-т; СПб. гос. академия культуры. - СПб.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 1999. - 792 с. - 1000 экз.
Костырченко Г. В. ТАЙНАЯ ПОЛИТИКА СТАЛИНА: ВЛАСТЬ И АНТИСЕМИТИЗМ. - М.: Международные отношения, 2001. - 784 с. - 3000 экз.
Явление в свет в прошлом году первой части труда А.И. Солженицына Двести лет вместе, как и следовало ожидать, уже вызвало громадное и все умножающееся количество откликов самого разнообразного свойства - рецензий, эссе, реплик и т. д. При этом не может не обратить на себя внимания то обстоятельство, что характер этих отзывов - по крайней мере тех из них, чьи авторы принадлежат не только к научному сообществу, но и к сообществу околонаучному (к таковому можно отнести публицистов и журналистов, специализирующихся в области и российского прошлого, и прошлого российского еврейства), - позволяет выявить определенную закономерность. А именно: чем ближе круг собственных исследовательских интересов рецензентов к истории евреев в дореволюционной России, тем ниже их оценка новой книги Александра Исаевича. При этом вполне обоснованно констатируются узость круга источников, на которые опирается Солженицын, очевидная произвольность их выбора, изъяны его исследовательской методологии [1].
И наоборот. Чем дальше компетенция рецензентов от проблематики книги, тем умиленнее, а зачастую и восторженнее их тон, выше и трепетнее полет их мысли по ее поводу. Складывается впечатление, что подлинной причиной появления многих из подобных откликов было желание не столько поделиться с читателем своими впечатлениями от этого труда, сколько, употребляя модный термин современной политической журналистики, лишний раз позиционироваться, причем позиционирование это происходит ныне по отношению не к реальной литературной и политической фигуре А.И. Солженицына, а к мифу о Солженицыне, сотворенному и им самим, и временем, и его окружением в России и на Западе.
Именно этой чрезвычайно важной стороне феномена А.И. Солженицына посвятил свою только что опубликованную книгу Портрет на фоне мифа В. Войнович [2]. Показательно, что она, как сообщает сам автор, была вчерне написана еще до издания ее героем первой части Двухсот лет вместе, и выход этого нового труда Солженицына не потребовал внесения в нее каких-либо коррективов [3]. Заметим, однако, что содержание солженицынского мифа вовсе не исчерпывается его характеристикой в книге В. Войновича. Последний в свойственной ему гротесковой литературной манере прослеживает по преимуществу его внешнюю комическую составляющую, лишь иногда приобретающую под пером автора трагикомическое звучание. Трагический же аспект мифа о Солженицыне - мифа о человеке, едва ли не в одиночку сокрушившем тоталитарный коммунистический режим, пророке, которому даровано сакральное откровение знания единственно верного пути выхода СССР, а затем и России из перманентного кризиса, прежде всего духовного и идеологического характера, - трагический и для самого Солженицына, и для многих из числа его адептов, остается вне поля зрения В. Войновича, и еще потребует пристального изучения. Здесь лишь стоит отметить, что этот взгляд на Солженицына исповедовался значительной частью советской, а затем российской интеллигенции, и приметы этого давнего поклонения можно усмотреть и во многих откликах на его новейший труд. Когда, скажем, М. Чудакова, Л. Аннинский или В. Оскоцкий, при всем различии их собственных нынешних политических позиций и идейных воззрений, говорят об объективности, смелости и проницательности автора Двухсот лет вместе в исследовании еврейского вопроса в России [4], то это свидетельствует, пожалуй, прежде всего о том, что многие лидеры этого поколения отечественной интеллигенции все еще остаются в плену обаяния солженицынского мифа (но, разумеется, не только об этом). Ему, этому обаянию, и приносятся в жертву - иногда, правда, с некоторыми оговорками, касающимися отдельных слишком уж сомнительных тезисов автора и его очевидных ошибок, - реалии российского прошлого, ибо, бесспорно, история российских евреев - его составная и неотъемлемая часть (и в то же время - составная и неотъемлемая часть истории еврейского народа).
А кроме того, если в свое время Архипелаг ГУЛАГ, в значительной степени впервые, вскрыл громадный пласт исторических материалов, свидетельств участников и очевидцев событий, связанных с историей коммунистического террора в России-СССР, если Красное колесо стало первой грандиозной панорамой истоков и начала русской революции 1917 г. (хотя, конечно, это прежде всего русская революция по Солженицыну), то в значительной степени разочаровывающий эффект Двухсот лет вместе как раз объясняется тем, что к моменту представления этой книги вниманию читателя историю еврейского вопроса в России никак нельзя уже было считать неведомой землей, как это было в первых двух случаях. Иными словами, последний труд Солженицына стал бы в какой-то мере откровением для широкой публики, будь он издан на полтора десятка лет раньше. За это время через книжные прилавки практически непрерывной чередой прошли - и продолжают заполнять их сегодня - многочисленные переиздания и переводы старой научной литературы по еврейскому вопросу и, главное, новейшие оригинальные исследования и публикации документов, как российские, так и зарубежные, посвященные самым разнообразным его аспектам. Эта новейшая литература практически игнорируется автором Двухсот лет вместе. В результате его книга становится не более чем пространным авторским комментарием-размышлением к весьма ограниченному кругу источников, в основном оказавшихся в поле его зрения еще в ходе работы над Красным колесом, комментарием, выдержанным, с некоторыми модификациями, главным образом в духе дореволюционных националистов и умеренных правых вроде В.В. Шульгина.
К тому же столь популярный на рубеже 1980-1990-х гг. еврейский вопрос ныне, в начале нового столетия, оказался оттесненным на периферию общественного сознания. И, кажется, новый труд Солженицына был бы воспринят с куда большим интересом, будь он посвящен, к примеру, истории и традициям российского местного самоуправления - теме, весьма актуальной сегодня в силу хронических неудач всех предпринимавшихся в постсоветское время попыток создать таковое. Или, скажем, обстоятельному исследованию исторических и психологических причин поистине фантастической популярности в сегодняшней России органов и чинов госбезопасности (тема, вряд ли безразличная для автора Архипелага), сравнимой разве что с аналогичным всплеском народных чувств во времена железного наркома Н.И. Ежова, популярности тем более не поддающейся рациональному объяснению, что преемственность этих органов по отношению к их чекистскому прошлому ныне не только не отрицается, но всячески подчеркивается.
На истории же российских евреев как особой отрасли научного знания выход книги Солженицына, похоже, не оставит сколь-либо заметного следа. Она, эта отрасль, продолжает развиваться с завидной активностью. Подробная ее характеристика - дело будущих историографических исследований, которые, надо полагать, не замедлят появиться. Мы остановимся далее лишь на нескольких новых книгах, опубликованных в России в самые последние годы. Они относятся к различным периодам и проблемам истории российского еврейства, и знакомство с ними, как нам представляется, весьма полезно для изучения такой сложной проблемы истории России, какой являлся на протяжении ХVIII-ХХ вв. еврейский вопрос.
Его происхождение как раз и исследует вышедшая в русском переводе книга известного историка Дж.Д. Клиера Россия собирает своих евреев, первоначально изданная в 1986 г. в США и для этого русского издания специально переработанная и дополненная материалами, почерпнутыми автором из архивов Москвы, Киева и Минска. Поставив перед собой цель рассказать о том, как Россия приобрела значительное еврейское население <...> и как управляла им, Дж.Д. Клиер формулирует и рассматривает применительно к избранным им хронологическим рамкам 1772-1825 гг. три важные проблемы: что означал для русских еврейский вопрос? Как в России осознавали его существование? Как собирались его решать? (с. 11).
Автор подчеркивает, что характерная особенность еврейского вопроса в России заключалась в том, что он ни по существу, ни по происхождению <...> вовсе не был русским, поскольку самая большая в мире еврейская община оказалась под юрисдикцией Российской империи в итоге разделов Польши (с. 14). От последней и были унаследованы российской властью весьма непростые проблемы управления еврейским населением. С другой стороны, еще до появления такового в России существовали и собственные традиции отношения к евреям, подробно прослеженные Дж.Д. Клиером со времен Киевской Руси и вплоть до Екатерины II. Существенную роль в их формировании играли религиозный и политический факторы. В отношении к евреям начиная с ХV в., как отмечает автор, смешивались страх за единство православной церкви с растущей ксенофобией перед лицом мощных сил, грозивших национальному существованию Московского государства (с. 50). Со времени расправы над движением жидовствующих на рубеже ХV-ХVI вв. страх перед попытками обращения в другую веру прочно засел в умах россиян, и тревога из-за еврейского прозелитизма вновь и вновь возникала на протяжении русской истории как вещественное наследство дела жидовствующих (с. 52), а во времена польской интервенции начала ХVII в., когда при польской армии состояло значительное число евреев, для российских современников защита русской земли стала тождественна в том числе и защите от богоубийц-жидов (с. 55).
После умеренного прагматизма Петра I в отношении евреев последовали указы об их изгнании Екатерины I и Анны Иоанновны, а императрица Елизавета Петровна в 1742 г. подтвердила этот принцип, порадовав будущих авторов учебников российской истории знаменитой резолюцией: От врагов Христовых не желаю интересной прибыли. Еще в 1763 г. Екатерина II запретила въезд в Россию евреям-торговцам. Лишь в 1772 г., с первым разделом Польши, еврейский вопрос впервые становится для России не только религиозно-идеологической, но и практической административной проблемой.
На этой административной стороне еврейского вопроса автор и останавливается далее, рассматривая две основные ее традиции, которые он определяет как прагматическую и реформаторскую. Первая состояла в стремлении по возможности получать от евреев пользу в рамках существующих систем и институтов, вторая же была нацелена на основательное преобразование отношений между евреями и неевреями в рамках государств и сообществ (с. 68). Как отмечает Дж.Д. Клиер, даже в Западной Европе реформаторский подход в конце ХVIII в. только еще разрабатывался в духе идей Просвещения (фактически он был декларирован в трактате прусского чиновника Х. Дома О гражданском совершенствовании евреев в 1781 г.), на практике же был впервые провозглашен изданным в 1782 г. указом австрийского императора Иосифа II О веротерпимости и в дальнейшем нашел свое выражение в ряде конкретных преобразований жизни еврейского населения, предпринятых в Австрии, Пруссии, Польше, Франции. Отсюда черпали свои идеи и планы конкретных действий и реформаторы российские. Диапазон преобразований, проводившихся при этом в жизнь европейскими реформаторами, был чрезвычайно широк и простирался от типичных для полицейского государства мер, принятых в 1797 г. в Пруссии, до политики эмансипации евреев во Франции после революции 1789 г. Были в арсенале европейских реформаторов жизни евреев и меры, направленные на их принудительную ассимиляцию, осуществлявшиеся, в частности, в Австрии (вводились ограничения, касавшиеся использования родного языка, ношения традиционной одежды, на евреев была распространена обязанность несения военной службы и т. д.).
Предлагавшиеся в отношении евреев на рубеже ХVIII-ХIХ вв. планы реформаторов российских Дж.Д. Клиер характеризует особенно подробно, в частности проект литовского губернатора И.Г. Фризеля и знаменитое Мнение Г.Р. Державина. В последнем, вопреки распространенной в исторической литературе и представленной такими громкими именами, как И.Г. Оршанский и С.М. Дубнов, тенденции вообще игнорировать Державина как религиозного юдофоба (с. 176), автор прослеживает и следы собственно еврейских влияний - предложений видного предпринимателя Ноты Ноткина и программы, посланной Державину польским евреем доктором Ильей Франком. Тем не менее в целом, по мнению Дж.Д. Клиера, Державин видел цель реформы в сегрегации, а не в интеграции евреев в русское общество, чему должны были способствовать не только разная вера, но и физическое отделение евреев от христиан посредством массовых переселений (с. 191).
Именно Фризелю и Державину, согласно Дж.Д. Клиеру, принадлежит первенство в формулировании еврейского вопроса в России. Их проекты, по мнению автора, продемонстрировали правящим кругам, что евреи представляют собой особую категорию, что их жизнь в России не укладывается ни в какие нормы и что для управления ими требуется специальная политика. Евреи, - констатирует далее Дж.Д. Клиер основную особенность такого подхода, - не вписываются в правильно устроенное государство, так как образ их жизни был несовместим ни с хорошим управлением, ни с общественным благом (с. 192).
Этот подход, отмечает автор, возобладал впоследствии в России и в государственной политике, и в общественном мнении, и в соответствии с ним евреи рассматривались как паразиты и эксплуататоры, от которых следовало защищать население, в первую очередь - сельское (с. 192-193).
Он, этот подход, означал вступление на путь законодательных ограничений и запретов для евреев, с которого российская власть так и не могла сойти вплоть до Февраля 1917 г.
Тем не менее Дж.Д. Клиер все же находит, что в либеральную эпоху начала правления Александра I российские евреи могли бы начать трудный путь к сознательной интеграции в российское общество, но правительство, отказавшись от упразднения органа традиционного еврейского самоуправления - кагала, упустило эту возможность (с. 226). Однако представляется, что движение к интеграции вообще могло иметь перспективы лишь в сочетании ликвидации традиционных еврейских институтов с устранением правовых ограничений евреев. Правительство же, установив в 1804 г. черту еврейской оседлости, начало движение в прямо противоположном направлении.
Провал большинства проводившихся в жизнь правительством Александра I мер в отношении российского еврейства, в частности выселения еврейских семей из деревень, приведшего к крупномасштабной гуманитарной катастрофе (с. 245), попытки создания еврейских земледельческих поселений, как и крах правительственных планов развития еврейского промышленного предпринимательства, привели в итоге к разочарованию власти в сколько-нибудь позитивной политике в отношении еврейского населения страны и к переходу Николая I к качественно новой политике, которая, по определению Дж.Д. Клиера, была ближе к насильственной ассимиляции, чем к интеграции (с. 226, 319).
Один из важнейших аспектов политики властей Российской империи в еврейском вопросе - на протяжении весьма значительного, едва ли не рекордного по протяженности для монографий отечественных исследователей периода, - рассматривается в книге Д.А. Эльяшевича Правительственная политика и еврейская печать в России. История цензуры еврейских изданий, как подчеркивает автор, чрезвычайно важна для понимания особенностей еврейского вопроса в России прежде всего потому, что ввиду очень высокого, почти всеобщего уровня грамотности евреев-мужчин (в то время как показатель грамотности для мужчин по России в целом составлял на 1800 г. 4-8 %[5]), обязательного для мальчиков начального образования книжная культура имела для евреев колоссальное значение. По подсчетам автора, за 1886-1896 гг. на читателя-еврея приходилось 5 изданных на идише и иврите книг, с учетом же русско-еврейской книжной продукции не менее 6 книг, а средний показатель для нееврейского населения составил 2,7 экземпляра (с. 24-25, 569).
Исследование Д.А. Эльяшевича основывается на колоссальном архивном материале, отразившем деятельность цензуры еврейских изданий и впервые использованном с такой полнотой. К тому же надо добавить, что избранная тема попутно потребовала от автора изучения собственно корпуса еврейской печати более чем за столетие и на трех языках - иврите, идише и русском.
Историю еврейской цензуры автор исследует с самого ее учреждения - с 5 октября 1797 г., когда именным указом Павла I было предписано для рассмотрения ввозимых в Россию на Еврейском языке книг определить в Рижскую Цензуру двух евреев, с приличными к таковому упражнению способностями (цит. по с. 68).
Собственно историей еврейской цензуры, однако, автор не ограничивается. Он вполне обоснованно рассматривает ее в тесной связи с перипетиями правительственной политики по отношению к еврейскому населению. При этом особую роль Д.А. Эльяшевич отводит в значительной степени определявшей характер этой политики правительственной идеологии в еврейском вопросе. В ее эволюции он выделяет четыре этапа. В соответствии с этим делением и построена книга. На первом из этих этапов (до 1804 г.), по мнению автора, таковой еще просто не существовало. Второй период - с 1804 г. вплоть до рубежа 1870-1880-х гг. - автор определяет как эпоху позитивного воздействия, когда правительство проводило в жизнь политику просвещения евреев и их сближения с окружающим населением. Здесь, на наш взгляд, автору стоило бы внести некоторые коррективы. Власть в этот период действительно проводила политику по принципу сначала просвещение, затем права, но насильственные методы ее проведения в жизнь зачастую приводили к результатам, противоположным ожиданиям. Д.А. Эльяшевич не придает здесь должного значения важнейшей смене вех в правительственной идеологии, происшедшей в начале 1830-х гг. с принятием на вооружение уваровской триады православие - самодержавие - народность, которая создала идейную основу для определения лояльности подданных российской короны в зависимости от их вероисповедания, а практически и от этнической принадлежности [6]. Отнюдь не случайно последовавшее затем резкое ужесточение политики правительства Николая I в отношении еврейского населения империи, заставившее последнее впоследствии сравнивать николаевскую эпоху с временами Навуходоносора и вавилонского пленения.
Переход же российского правительства к агрессивной юдофобской идеологии действительно произошел лишь в начале 1880-х гг., как и отмечает Д.А. Эльяшевич. Этой идеологии власть Российской империи придерживалась вплоть до своего крушения. Период 1882-1914 гг. автор именует эпохой признания неисправимости, причем подчеркивает, что в период третьеиюньской монархии антисемитские тенденции в официальной идеологии лишь усилились. Уже в период первой русской революции, - пишет автор, - и, в особенности, после нее режим Николая II начал исповедовать оголтелый и демонстративный антисемитизм как один из основополагающих принципов государственной идеологии России (с. 531). Такая оценка, заметим, непривычна в посвященной этому периоду отечественной исследовательской литературе последних лет, в которой к тому же ныне преобладает апологетика личности последнего российского императора. Она, на наш взгляд, требует некоторых поправок. Необходимо, в частности, напомнить, что П.А. Столыпин в самом начале своего премьерства готовил пересмотр ограничительного законодательства в отношении евреев, но эта попытка главы правительства приступить к решению еврейского вопроса была решительно пресечена самим Николаем II [7]. Кроме того, вряд ли правомерно третьеиюньскую политическую систему, которая значительно ограничивала возможности произвола со стороны носителя верховной власти по сравнению с предыдущей эпохой, именовать режимом. Но в целом такая оценка все же соответствует истине.
Качественно новый период в отношении правительственной идеологии к еврейскому вопросу открыла Первая мировая война. Отказ в праве на существование - так, не без некоторого полемического преувеличения, определяет его суть названием последней главы своей книги Д.А. Эльяшевич.
Цензуру еврейских изданий автор рассматривает в тесной связи с определявшей ее идеологией национальной политики российского правительства. При этом он отмечает, что по отношению к этой политике цензура являлась не только средством ее проведения, но и системой с обратной связью - достаточно мощным инструментом формирования самой этой политики <...>. При ее помощи власти подробно знакомились с философско-этическими основами иудаизма, его отношением к христианству и неевреям в целом, еврейским религиозным законодательством, с ситуацией в еврейском обществе и господствующими в нем настроениями, взглядами на преобразования в различных сферах, прежде всего образовательной, вникали в суть и перипетии борьбы раввинизма и хасидизма (с. 19). Таким образом, от содержания и характера цензорских донесений проведение текущей политики или осознание необходимости внесения изменений в таковую зависели не в меньшей степени, чем от информации местной администрации.
Цензоров же, поскольку от них требовалось знание идиша и иврита, правительство с самого учреждения цензуры вынуждено было назначать из числа достаточно образованных евреев. Именно еврейские цензоры, отмечает автор, стали первыми в России евреями (не только по рождению, но и по вероисповеданию), принятыми на государственную службу (с. 74).
Особенности подбора еврейских цензоров, их статус и характер деятельности Д.А. Эльяшевич исследует самым подробным образом. На страницах его книги находим целую галерею их портретов, часто весьма красочных.
В целом исторический путь еврейской цензуры, как констатирует Д.А. Эльяшевич в итоге своего исследования, находился в прямой зависимости от политики власти в еврейском вопросе. Последняя, как показывает автор, вплоть до рубежа 1870-1880-х гг. была не лишена некоторой тонкости, используя в своих интересах, в частности, идеологические и религиозные противоречия между различными группами российского еврейства.
Кроме того, еврейская цензура, отмечает Д.А. Эльяшевич, представляла собой вполне самостоятельное историческое явление, поскольку перед еврейскими цензорами, в отличие от их коллег, цензоров русских, польских, украинских и армянских, была поставлена задача бороться не с прогрессивными идеями авторов, а искоренять в их сочинениях отсталые мысли; еврейская цензура была призвана способствовать модернизации и секуляризации российского еврейства. С начала же 1880-х гг. все иллюзии возможности позитивного воздействия были властью отброшены. Решение еврейского вопроса, - пишет Д.А. Эльяшевич, - правительство видело теперь в устранении евреев из России посредством эмиграции и в усилении законодательных, политико-административных и культурных репрессий против еврейского населения внутри империи (с. 528-530).
Соответствующие изменения претерпела и деятельность еврейской цензуры. Она перестала преследовать еврейскую религиозную литературу и основной свой удар направила на публикации в светских еврейских изданиях о неравноправии евреев и произволе властей.
Пересмотр же законов о печати в 1906 г. привел к ликвидации особой цензуры еврейских изданий. К тому времени, правда, вся либеральная и демократическая печать, особенно в обеих столицах, уже воспринималась властью как еврейская.
После начала мировой войны положение еврейской печати оказалось драматическим. Рассказывая об этом, автор вынужден выйти за рамки собственно истории цензуры, восполняя зияющую лакуну в отечественной историографии. Тема государственного антисемитизма в дореволюционной России вообще, а его апогея в годы мировой войны в особенности была запретной для советских исследователей еще с 1930-х гг., а освободившаяся от политического диктата российская постсоветская историческая наука восполнить этот пробел должным образом пока не сумела. Не приходится сомневаться, что трагедия российского еврейства в годы мировой войны как один из истоков революционного кризиса 1917 г. еще станет предметом специальных монографических исследований.
Но и краткий очерк этой трагедии у Д.А. Эльяшевича дает повод читателю для серьезных размышлений. В годы войны власти императорской России в своей политике по отношению к еврейскому населению отбросили те, пусть во многом внешние, признаки цивилизованности, которые появились к началу ХХ столетия. Вот некоторые штрихи воспроизведенной автором картины происходившего. Проводились депортации евреев из прифронтовой полосы (число выселенных составляло сотни тысяч, а по некоторым источникам, доходило до миллиона), зачастую сопровождающиеся погромами, военные власти бездоказательно обвиняли евреев в шпионаже в пользу противника, правая пресса билась в антисемитской истерии. Свирепствовала военная цензура, запрещены были, в частности, сообщения о еврейских погромах, зачастую происходивших при депортации. 3 февраля 1915 г. военным цензорам было указано из печатающихся в газетах списков награжденных Георгиевскими крестами фамилии евреев вычеркивать, оставляя только одни начальные буквы (цит. по с. 493). Запрещена была даже публикация сообщения о выделении комитетом великой княжны Татьяны Николаевны помощи евреям Ковенской губернии (с. 494). 24 марта 1915 г. в Киевском военном округе было запрещено печатать и выпускать в свет произведения тиснения на еврейском языке (цит. по с. 498). А 26 сентября того же года командующий Северным фронтом, власть которого в области военной цензуры распространялась на Петроград, генерал Н.В. Рузский утвердил правила деятельности военной цензуры своего фронта, в которых, в частности, предписывалось не пропускать вовсе корреспонденцию на немецком, венгерском и еврейском языках, а после просмотра ее цензурой уничтожать. Это был, замечает по сему поводу Д.А. Эльяшевич, тотальный запрет теперь уже не только еврейской печати, но и еврейского языка как такового (вернее, еврейских языков; отсутствие во всех без исключения военных документах указания, какой из двух языков - иврит или идиш - имеется в виду, отнюдь не являлось случайностью) (с. 505). Пунктом 20-м же этих правил было установлено, что выход и распространение газет на еврейском языке не разрешается. И в ноябре 1915 г. еврейские издания в Петрограде были закрыты, причем на два месяца раньше немецкоязычных [8]. А 10 февраля 1916 г. М.В. Алексеев, уже в качестве начальника штаба верховного главнокомандующего, издал приказ о повсеместном запрещении приема, пересылки и доставки почтовых отправлений на еврейском, а внутри России и на немецком языке (цит. по с. 505). Таким образом, еврейские языки приравнивались к вражеским...
Как это ни удивительно, но оказывается, что за первые два года мировой войны (с начала 1916 г. под давлением оппозиции антисемитская кампания все же стала несколько ослабевать) власти Российской империи испробовали многие средства и методы, потом воскрешенные в эпоху сталинского государственного антисемитизма. В некотором смысле эти годы оказались пусть не генеральной - масштабы, конечно, не те, - но все же в какой-то степени репетицией последнего.
Об этом можно, в частности, судить по монографическим исследованиям Г.В. Костырченко, опирающимся на огромный фактический материал, в подавляющем большинстве своем ранее недоступный для историков. Хорошо знакома российским читателям его книга В плену у красного фараона: Политические преследования евреев в последнее сталинское десятилетие (М., 1994), впервые подробно вскрывшая историю организации властью наиболее громких политических дел и кампаний конца 1940-х - начала 1950-х гг., носивших откровенно юдофобский характер, - дела Еврейского антифашистского комитета [9], кампании по борьбе с космополитизмом, дела врачей и т.п. Уже вышли в свет английская и французская версии этой книги.
Значение же нового труда Г.В. Костырченко Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм выходит, как представляется, далеко за рамки заявленной названием темы. В отечественной литературе никогда еще так подробно, на строго документальной основе не рассматривались развитие советской официальной идеологии от коммунистического интернационализма до великодержавного шовинизма, специфические особенности работы партийного аппарата, прежде всего его заправлявших идеологией подразделений конца 1930-х - начала 1950-х гг., сложнейшие механизмы разработки и принятия важнейших внутриполитических решений. Поэтому любой историк этой эпохи отныне без труда Г.В. Костырченко обойтись не сможет.
Для исследователей же еврейского вопроса и в не меньшей степени интересующихся им читателей эта книга просто настольное пособие, сочетающее в себе достоинства фундаментального обобщающего труда и незаменимого источника конкретных сведений и, более того, ценнейших исторических материалов, поскольку объем (56 печатных листов) позволил Г.В. Костырченко воспроизвести многочисленные пространные цитаты из документов, а иногда целые документы. Не будет ошибкой сделать вывод, что одной из своих задач автор поставил по возможности более полно ознакомить читателя с уникальными историческими документами. В самом деле, в реальной практике архивов современной России одно только введение документа столь недавнего прошлого, особенно имевшего гриф секретности (а именно на таких и основана в первую очередь книга Г.В. Костырченко), в научный оборот вовсе не гарантирует, к сожалению, доступа к оригиналу других исследователей. Таковой до сих пор зачастую определяется соображениями вненаучного порядка. Да и для самого Г.В. Костырченко, как он сообщает в книге, ряд важнейших архивных фондов Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ) - Президиума ЦК КПСС, Секретариата ЦК - остались недосягаемыми, равно как и Архив Президента Российской Федерации (с. 23).
Так или иначе, но благодаря обеим книгам Г.В. Костырченко сталинский государственный антисемитизм впервые вышел из области предания. Только теперь можно представить себе его подлинный размах, оценить реальное количество жертв. И увидеть, куда, к каким истокам восходят традиции и даже лексика совсем недавнего прошлого, которое успели застать даже еще сравнительно молодые ныне люди.
Последним будет совсем небезынтересно, например, познакомиться с историей появления термина засоренность кадров - знаменитого эвфемизма, звучавшего в служебных кабинетах партийного начальства и отделах кадров еще в 1970-е гг. и означавшего чрезмерное число евреев в подведомственной организации. К слову сказать, термин этот настолько специфичен и с таким трудом поддается переводу на иностранные языки, уже не говоря о сложности уразумения для иностранцев его сути, что впору рекомендовать будущим переводчикам книги Г.В. Костырченко, подобно глубоко родственному ему и уже вошедшему в мировой обиход слову pogrom, просто передавать его в латинской графике. Может быть, тогда и это выражение приобретет всемирную славу, которой вполне заслуживает. А получило оно подобное значение, оказывается, еще до советско-германского пакта 1939 г., с которым раньше обычно связывалось появление первых ростков государственного антисемитизма. Во всяком случае, это следует из справки Отдела руководящих партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б) О засоренности аппарата Наркомздрава СССР, датированной 27 ноября 1938 г., в которой, как показывает Г.В. Костырченко, этот термин уже имел именно подобное, сохранившееся до поры развитого социализма включительно, значение (с. 208-209).
Можно прочитать у Г.В. Костырченко и о разосланном 21 июня 1950 г. во все высшие партийные органы на местах, министерства и ведомства постановлении Политбюро под тяжеловесным названием: О мерах по устранению недостатков в деле подбора и воспитания кадров в связи с крупными ошибками, вскрытыми в работе с кадрами в министерстве автомобильной и тракторной промышленности, которое означало, как отмечает автор, начало целенаправленных и систематических антиеврейских кадровых чисток (с. 626). А еще не так давно историки гадали, поступали ли в самом деле подобные указания или массовые увольнения евреев начала 1950-х гг. происходили в результате перегибов на местах.
И подобных открытий в книге немало. В то же время предваряющий исследование Г.В. Костырченко краткий авторский экскурс в дореволюционную историю российских евреев носит, к сожалению, весьма поверхностный характер. От сколь-либо детальной характеристики государственного антисемитизма в императорской России автор, по существу, уклоняется. Упоминая антисемитские меры власти 1880-1890-х гг., он тут же отмечает, что эрозировавшая и ветшавшая с каждым десятилетием самодержавно-бюрократическая власть вынуждена была под напором демократических веяний в обществе идти на все большие уступки (с. 31), хотя хорошо известно, что на самом деле никаких кардинальных позитивных изменений в политике российских верхов по этому вопросу так и не произошло. Антисемитизм же в годы Первой мировой войны в описании Г.В. Костырченко охарактеризован лишь на одной странице, причем, скажем, для информации читателей о последовавшем тогда фактическом запрете еврейской печати места на ней не нашлось, зато сообщается, что для облегчения положения евреев-беженцев в ход были пущены и придворные связи влиятельного еврейства, а именно весьма эффективный канал влияния на царя через Г. Распутина (с. 44).
Такие приблизительные и не отличающиеся точностью представления автора о положении дел в дореволюционной России не могли не сказаться на его книге и в дальнейшем. Так, говоря о политике большевиков после Октября, Г.В. Костырченко пишет, что они без особых сантиментов поставили себе на службу легионы маргинальных местечковых жителей, рекрутировав их под знамена с броским лозунгом Кто был ничем, тот станет всем!. В отличие от немногочисленной старой еврейской интеллигенции эта малообразованная масса была чужда русской культуре, языку, национальному быту, к тому же враждебно относилась к прежнему режиму и потому представлялась большевикам идеальным орудием в задуманном ими гигантском эксперименте по радикальному переустройству сначала России, а потом и всего мира (с. 60). В целом все это до известной степени справедливо, но не мешало бы лишний раз подчеркнуть, что легионы маргинальных местечковых жителей не из воздуха появились, а из вековой черты оседлости, и испытывать нежные чувства к прежнему режиму у них действительно не было никаких оснований. А вот надежды в отношении новой власти у этой малообразованной массы действительно были, как и у значительной части населения страны вообще, особенно национальных меньшинств, и в некоторых отношениях (право получения образования, участия в органах управления, даже развития национальной еврейской культуры) на первых порах они в какой-то мере оправдывались; кроме того, и крушение государственного антисемитизма как такового еврейские массы под влиянием большевистской пропаганды ошибочно связывали не с победой Февральской революции, а с установлением провозгласившей принципы интернационализма советской власти.
Что надежды эти оказались иллюзорными, достаточно подробно показано как раз в книге Г.В. Костырченко. Антисемитизм в Советской России разрастался по мере усиления миграции еврейского населения по стране, перемещения значительной его части в крупные города. Подобные настроения стимулировали, в частности, антирелигиозная политика властей, высокая доля евреев в органах партийной и советской власти, среди студентов высших учебных заведений и т. д., а с началом нэпа и в составе новой буржуазии. С одной стороны, антисемитские настроения публично осуждались (на рубеже 1920-1930-х гг. власти проводили соответствующую кампанию), с другой, - Сталин умело использовал их в борьбе с партийной оппозицией.
Провозглашенное советской властью в середине 1930-х гг. решение еврейского вопроса имело обратную сторону - активное развитие процесса ассимиляции еврейского населения. В то же время еще с конца 1920-х гг. Сталин взял на вооружение доктрину, основанную на теории построения социализма в одной стране и идее патриотизма, ценности большевизма были интерпретированы в духе национал-реформизма. Сталин сначала соединил, как отмечает автор, коммунистическую догматику и парадигму русского исторического величия, а затем в середине 1930-х гг. осуществил шовинизацию национальной политики (с. 142-143, 162-177). С этого момента возрождение государственного антисемитизма было лишь вопросом времени. В конце 1930-х гг. появляются первые его признаки, при этом заметный отпечаток на его формирование оказало предвоенное сближение с нацистской Германией...
Разумеется, Тайная политика Сталина не исчерпывает темы советского государственного антисемитизма, как не могут считаться исчерпанными отдельные связанные с ней сюжеты, рассмотренные в этой книге.
Например, хотя Г.В. Костырченко убедительнейшим образом доказывает, что никаких планов руководства страны провести депортацию еврейского населения, о которых в последние месяцы и недели жизни Сталина распространялось столько будораживших население страны слухов, не существовало (с. 19-20, 671-677), все же ставить последнюю точку даже и в этой истории, может быть, преждевременно, пока далеко не все документы того времени доступны исследователям. Даже если Сталин действительно никогда не высказывал такого намерения, оно могло ему приписываться, а слухи о нем - сознательно распространяться в ходе той закулисной борьбы, которая постоянно происходила в Кремле и особенно усилилась в это время. Новые документы зачастую могут заставить пересмотреть если не всю картину происходившего, то некоторые ее существенные детали. Довелось ведь Г.В. Костырченко, в предыдущей книге со ссылкой на свидетельства мемуаристов сообщившему, что И.Г. Эренбург, М.О. Рейзен, И.О. Дунаевский отказались подписать некое верноподданническое коллективное заявление в Правду с осуждением врачей-убийц (Костырченко Г. В плену у красного фараона. С. 346-347), обнаружить все же затем в РГАНИ оригинальные автографы всех троих на сохранившемся-таки подписном листе к этому обращению (с. 681)...
Настоятельно требует специальных монографических исследований такая важнейшая проблема, как история антисемитизма в послесталинском СССР. В последние годы становится очевидным, что общественное сознание современной России склонно вообще предать эту тему забвению.
Как раз размышлениям о ней Г.В. Костырченко посвятил заключение к своей книге. Он отметил значительные изменения в характере государственного антисемитизма в эту эпоху, прежде всего - отказ от публичной агрессивности и изощренную маскировку действий проводивших его в жизнь функционеров (с. 696). Если при Сталине политика государственного антисемитизма, как замечает автор, была чем-то сродни разгоравшемуся пламени, то при Хрущеве и Брежневе, когда ее в значительной мере притушили, она, подобно незримому торфяному пожару, лишь чадила и тлела (с. 708). Вместе с тем некоторые рассуждения Г.В. Костырченко, особенно о самых новейших временах, открывшихся приходом к власти М.С. Горбачева, не могут не вызвать некоторого недоумения. Так, причинами невиданной в советское время по численности эмиграции еврейского населения автор называет страх перед непредсказуемым будущим, тотальный кризис горбачевского режима, развивавшийся на фоне спонтанной либерализации <...> (с. 700). Использование терминологии, более привычной для современной российской прессы патриотического толка, выглядит здесь странно. О таком режиме (опять весьма неудачное использование этого слова, как и у Д.А. Эльяшевича применительно к Николаю II) и такой спонтанной либерализации отечественная интеллигенция, не говоря уже о дискриминируемом еврейском населении страны, могли в прежние годы только мечтать! Массовая же эмиграция евреев в период горбачевской оттепели была, на наш взгляд, прежде всего результатом антисемитской политики советской власти прежних десятилетий.
Ничуть не менее, чем авторские суждения о горбачевском режиме, удивительны и его многословные и бессодержательные одновременно фразы о бизнесменах еврейского происхождения, которые еще в советские времена составляли значительный процент нелегальных предпринимателей теневой экономики, и интеллектуалах еврейского происхождения, хлынувших в немалом количестве в структуры новой власти, которые стали заботиться, в большинстве своем, как, впрочем, и многие из попавших туда представителей иных национальностей, о собственном преуспеянии (прежде всего, материальном), нежели о благе народном (с. 701). Вот что значит для исследователя сойти с твердой почвы фактов! Это при том, что благие намерения Г.В. Костырченко сомнения не вызывают. По крайней мере он как крайне негативную для судеб современной России рассматривает возможность (вполне реальную, на его взгляд) реванша номенклатурного почвенничества, при котором государственный антисемитизм обретет новую жизнь уже не в сталинском закамуфлированном обличье, а заявит о себе, говоря словами поэта, весомо, грубо, зримо (с. 702-703).
Однако и та альтернатива столь гибельному развитию, о которой говорит Г.В. Костырченко в своей книге, тоже, мягко говоря, не очень вдохновляет. Судя по последней ее фразе, свои надежды на лучшее будущее России автор возлагает на идею единой российской нации, питаемую животворными соками патриотизма, но не обветшавшего, государственно-бюрократического, а рожденного свободной общенациональной волей (с. 709). Помимо того, что досадны сами по себе употребленные здесь Г.В. Костырченко штампы казенной фразеологии - и дореволюционной, и советской, - настораживает само по себе еще одно обращение к той самой универсальной национальной идее, о необходимости коей так много говорилось в последние годы президентства Б.Н. Ельцина и время от времени вспоминают и при его преемнике. Вряд ли предлагаемая автором в качестве панацеи идея единой российской нации после всех трагических эксцессов национальной политики в прошлом способна сегодня вызвать энтузиазм у многочисленных национальных меньшинств России. Реальная картина происходящего в стране в сфере национальных отношений вообще выглядит весьма тревожно. Бесконечная чеченская кампания, милицейские облавы на лиц кавказской национальности на улицах Москвы, призывы кубанских властей к началу этнических чисток, всплеск националистических эмоций в центре столицы в дни футбольного чемпионата мира, все более учащающиеся нападения разношерстных экстремистов, совершающиеся по расовым и националистическим мотивам, вплоть до погромов, вроде погрома армян, произошедшего в начале июля 2002 г. в подмосковном Красноармейске, появление антисемитских плакатов с взрывными устройствами (или же имитацией таковых) на обочинах дорог в самых разных концах страны - вот лишь некоторые ее штрихи. Похоже, что до того, чтобы идея единой российской нации стала действительно своевременной и конструктивной, на самом деле еще очень далеко, и пока речь должна, по-видимому, идти прежде всего о выработке государственной властью конструктивной национальной политики, которая на сегодня просто отсутствует, и проведении ее в жизнь.
Если же этого не будет сделано, то тогда-то и появятся реальные предпосылки для реванша номенклатурного почвенничества в постсоветской России. Тем более что на роль искомой новой национальной идеи ныне, на фоне очевидного стремительного роста государственнических, этатистских настроений, все более настойчиво начинает претендовать именно тот самый государственно-бюрократический патриотизм, весьма своевременным предостережением об опасности возвращения к которому и должна стать сегодня как для правящей элиты страны, так и для российского общества Тайная политика Сталина.
1) См., напр.: Петровский-Штерн Й. Судьба средней линии // Неприкосновенный запас. 2001. N 4 (18). С. 38-49; Иванов. С.А. Проколы сиамских близнецов // Там же. С. 62-69; Твардовская В. За и против истории // Общая газета. 2002. 4-10 апреля. N 14 (452). С. 15. Отметим, что уже приводились аргументы в пользу того, что новый труд А.И. Солженицына вообще ни в коей мере нельзя считать научным исследованием, причем констатировалось, что его автору свойственен подход не исследователя, а идеолога, публициста и моралиста, - см.: Иван Smith. Современный антиквариат (Послание шестое) // НЛО. 2002. N 2 (54). С. 360-362.
2) См.: Войнович В. Портрет на фоне мифа. М.: ЭКСМО-Пресс, 2002.
3) Там же. С. 58.
4) См.: Чудакова М. По лезвию ножа // Неприкосновенный запас. 2001. N 4 (18). С. 50-61; Аннинский Л. Чему могут русские научиться у евреев? // Новый век: Международный еврейский журнал. М., 2002. N 1. С. 112-123; Оскоцкий В. Еврейский вопрос по Солженицыну // Там же. С. 128-137.
5) См.: Миронов Б.Н. История в цифрах: Математика в исторических исследованиях. Л.: Наука, 1991. С. 135.
6) Подробнее см.: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла...: Русская литература и государственная идеология в последней трети ХVIII - первой трети ХIХ века. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 339-374.
7) Подборку исторических материалов по этому поводу см.: Убийство Столыпина: Свидетельства и документы / Сост. А. Серебренников. Рига: Молодежное рекламно-информационное агентство ИнфA; Кооператив Курсив, 1990. С. 54-65.
8) Парадоксально, что Н.В. Рузский, запретивший столичную еврейскую печать, имел в российском обществе репутацию сторонника либерального Прогрессивного блока, ставившего в то время своей целью, в частности, и разрешение еврейского вопроса, а в качестве ходатая перед военными властями в пользу возобновления еврейских изданий выступал на рубеже 1916-1917 гг. последний императорский министр внутренних дел А.Д. Протопопов - в то время главная мишень нападок и Прогрессивного блока, и либеральной и левой прессы. Впрочем, когда дело идет о еврейском вопросе, вообще мало чему приходится удивляться, и привычные политические клише тут зачастую мало что объясняют.
9) Материалы и документы, связанные с историей Еврейского антифашистского комитета и политическим процессом над его деятелями, ныне в значительной степени опубликованы - см.: Неправедный суд. Последний сталинский расстрел: стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета / Отв. ред. В.П. Наумов. М., 1994; Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948: Документированная история / Под ред. Ш. Редлиха и Г.В. Костырченко. М., 1996; см. также специальный выпуск украинского журнала З архiвiв ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ (1998. N 3-4 (8-9)), посвященный связанным с делом Еврейского антифашистского комитета репрессиям на Украине.
