Олег Генисаретский. Семья, волшебный сказ и всё такоеНазад
Олег Генисаретский. Семья, волшебный сказ и всё такое
Доклад на проектном семинаре Института семьи и собственности[1]
На перекрёстках личного, семейного и родового, предприимчивости, культуры и традиции. О кладезях мифопоэтического, сказочного, архетипического. Про благородные формы жизни и символический капитал. Удивительное видение от человека-события Олега Игоревича Генисаретского, разрешившего нам публикацию этого текста.
Всякое начало трудно, говаривал Гегель. Сама возможность плодотворного обсуждения темы семьи и собственности предполагает изрядную психологическую самопроработанность участников такого обсуждения. С одной стороны, тема эта стоит в связи с контекстом мифопоэтической традиции, а с другой, с установкой на использование современных гуманитарных, социальных и финансовых технологий. Если жанр проектных работ с организационными и корпоративными структурами более или менее освоен, то проектная работа с институциональными полями нова сама по себе. И здесь есть простор для творчества и инициативы.
Другая часть моего пафоса связана с проблематикой родового сознания и родовых отношений. Конечно, родовое сознание и родовые отношения невозможно изгнать напрочь, но можно было, как выражаются реставраторы, "поставить их на износ", что и делалось с рвением в подсоветской и пришедшей ей на смену постсоветской культуре.
И третье. Надо специально обсудить такой культурологический сюжет: европейская цивилизация своим происхождением и своим существованием во многом обязана институту моногамного брака, который, можно сказать, пришёл в мир как цивилизационная норма вместе с христианством. Институт брака был и остаётся системообразующим институтом для каждого типа цивилизации. Даос упражняется в "искусстве брачных покоев" ради обретения бессмертия. У индусов тантрический секс практикуется в целях самопознания и самосовершенствования. Мусульманину дозволен гарем и обещаны гурии в раю. А из моногамного христианско-европейского брака, как религиозной нормы и социокультурного института, родился современный мир. Это одна сторона дела.
А с другой, налицо повсеместные сетования и декларации о том, что институт семьи находится в кризисе. Слишком многие предрекают конец моногамного брака, указывая при этом на другие возможные формы семейной жизни. И принятая ныне двойная мораль в этом вопросе ничего не решает. И, конечно же, никакие интервенции о повышении рождаемости, об укреплении семьи и без изживания этого излома, не будут эффективными.
Я говорю об этом сегодня как о вопросе и исследовательском, и сугубо личном. Смотришь на детей, на внуков и видишь уже совершенно другую манеру, другой градус отношения ко всему родовому, семейному. И невольно задаёшься вопросом: а что же с семьёй будет?
Мне близка постановка вопроса о нынешней связанности денег, власти и рынка идей. Я разделяю мнение Бурдьё о том, что политика - это, прежде всего, борьба символов и борьба за право называть вещи теми или иными именами. Каждая политическая сила стремится навязать обществу определённую символическую картину, монополизировав право говорить.
Я вслед за В. Рокитянским, вспоминаю имя В.В.Розанова, писавшего: "семья - это самая благородная форма существования на земле". Есть какое-то первичное совершенство в семье как образе жизни, образе мысли и строе чувствований. И для меня важно уже одно то, чтобы на поле символической борьбы было выставлено нечто, сгруппированное вокруг института семьи.
* * *
Я начну со слов Мерло-Понти, собирающих для меня воедино всё, о чём я хочу сегодня сказать. Он писал: "в тот момент, когда я обращаюсь к самому себе, чтобы понять себя, я смутно предвижу некоторый анонимный поток, некий глобальный проект, в котором нет ещё ни состояния сознания, ни свойств человеческих любого рода".
Родовой опыт - это именно поток, целостный и нерасчленённый. И в то же время, очень характерно, что у цитируемого автора через запятую стоят анонимный поток и глобальный проект. Это поток, несущий в себе будущее, значимое, ценное и, в каком-то неопределённом пока смысле, неизбежное для нас.
Наше отношение к родовому опыту содержит в себе также и первичное доверие к родовой реальности, и первичную решимость. Тем самым, родовой опыт требователен, он содержит в себе запрос на наше самоопределение. С этим-то искомым самоопределением и связан выбор стратегии участия в символической борьбе вокруг судьбы семьи. Говоря метафорически, тут возможны:
А). Открытие новых земель, никем не занятых тем и гуманитарных концепций, с помощью которых можно выигрышно выехать на семейное поле. Тема мифопоэтического сознания и бессознательного, тема повседневности, в правах на которую мы в подсоветское время были поражены. Можно выбирать какую-то стратегическую тему, если она для большинства в некотором роде terra incognito, и воспользоваться её мотивационными ресурсами в своих намерениях.
Б). Мягкая колонизация, перехват каких-то уже используемых сюжетов. Например, сюжета о семейном бюджете, обрабатываемого ныне социологами и экономистами, или сюжета о планирования семьи. Они уже достаточно энергично обсуждаются, тут есть исследовательский материал, статистика и концепции. Вполне возможна игра на этом поле.
В). Отвоёвывание. Есть темы, вроде произвольного прекращения беременности или использования противозачаточных средств, которые символически выигрышны, но плотно засижены. Их, наверное, придётся символически отвоёвывать.
* * *
15 лет назад, в рамках программы развивающего обучения В. В. Давыдова, в начальной школе высвободился лишний год, и они решили начать преподавание русского фольклора. Оказалось, что учащиеся первых классов русскую волшебную сказку просто-напросто не понимают. И методистам пришлось строить новый метапредмет на основе "Морфологии сказки" Проппа, чтобы потом учащиеся могли прочесть и понять историю про Машеньку и трёх медведей. Сознание первоклассника вовсе не чистая доска: Микки Маус уже поселился там, где раньше жил Колобок, первичный мифологический видеоимпринтинг уже состоялся. И то же самое касается пластинок с записями сказок, магнитофонных записей или отечественных мультфильмов - часто они приходят по воле незадачливых родителей-педагогов слишком поздно. Поэтому способы анимации воображения детей становятся делом специальной мифопоэтичекой педагогики.
П.А.Флоренский назвал себя семейным мыслителем, в противовес Сократу, который проповедовал на базарной площади, а когда возвращался домой, его жена Ксантиппа поливала его из окна дома помоями; или Канту, пестовавшему свой чистый разум в прокуренном холостяцком кабинете. А вот о. Павел работал на кухне, среди детей, и говорил, что пока он им не может объяснить свои мысли, он их не публикует.
Сосложение с семьей, символическая защита семейных ценностей, домашней осёдлости и семейскости как качеств жизни, предполагают переход в иное "поле дхармы", и вопрос в том, как совершить этот скачок из царства бессемейной свободы в царство семейной естественности. Во всех образовательных реформах России сохраняется полагание целей образовательно-воспитательной деятельности: это или рабочая сила (квалифицированная) или пушечное мясо (дешёвое и покладистое). На мой взгляд, альтернативным целеполаганием должна быть как раз домашняя осёдлость и способность к воспитанию детей.
Ещё одна и выигрышная, и существенная тема о гражданской мотивации. За бортом муниципальной идеологии осталась очевидность, что основой местного самоуправления, его истоком и опорой является семья. Иначе говоря, только то, что выгодно семье, выгодно государству и местному сообществу.
* * *
Глубинная психология настаивает на том, что во снах, дневных грёзах и творческих фантазмах, в любых вообще продукциях сознания, манифестируются архетипы, что присутствуют в волшебной сказке, в архаических мифах и обрядах. Есть предположение, что в душе человеческой есть пласт архетипического, который прирождён человеку и не устраним из его деятельности. Он проецируется в сознание, присутствует во всех содержаниях деятельности, всегда, везде и во всем, но особенно, в творчестве и в изменённых, надобыденных состояниях сознания. Целый ряд терапий построен на предположении, что мифопоэтическое - это стратегический ресурс личностного и семейного роста.
Сегодня можно видеть невооруженным глазом, как в явную, открытую культуру уже вошло и продолжает входить многое из того, что еще Юнг считал эзотерическим знанием и опытом и что осваивается теперь технологически. Поэтому один вопрос о том, что есть фольклорный мифологический материал семейного дела, каковы его мифопоэтические источники (фольклорные, ритуально-обрядовые или литургические), а другой - каковы современные способы его процедурного, технологического или культурного употребления.
И, по-моему, всё дело в том, относимся ли мы к мифопоэтическому как к символическому капиталу, который наново, вновь широко входит в повседневность? В наше постпросвещенческое время открылся чуть ли не бесконечный простор для привхождений бессознательного в сознание, мифопоэтического - в профессиональное искусство, культурной архаики - в культурный авангард. Я не утверждаю, что это непременное благо, но говорю лишь, что это уже случилось.
Совершенно ясно, что ритуальные и мифологические привхождения в по-вседневную и историческую жизнь далеко не всегда отвечают критериям человечности. С мотивациями мифологического свойства делалось много такого, что никак не назовешь "щадящим режимом", что является преступлением перед будущим человечества, перед не рождёнными ещё детьми, у которых заранее была отнята их собственная свобода, и принадлежащие им жизненные ресурсы. Поэтому я предпочитаю говорить о таких гуманитарных технологиях, которые удовлетворяют базовым культурно-экологическим и антропологическим ограничениям "на человечность". Для меня, это одна из очевидностей развиваемой мною креативной - гуманитарной и проектной - антропологии.
* * *
В работе над символическими основами семейного дела мы должны избегать прямых религиозных аргументов. Апостол Павел говорил, что во всём следует доходить "до разделения души и духа". Есть психические структуры и содержания, относящиеся только к душевной жизни, а есть - только к духовно-религиозной. Нужна гуманитарная корректность, позволяющая сохранять как контакт с архетипической полнотой коллективного бессознательного (народа, языка, культуры), так и личную свободу совести, чувства и мысли.
У нас отсутствует мало-мальски выверенная семейная оптика, которая бы позволяла свести в одном зрительном поле семью и корпорации, мифопоэтическую традицию и социальные технологии, гуманитарные и прагматические интересы. Но, как говорится, волков бояться - в лес не ходить. И, я надеюсь, что в ходе дальнейшей работы, коли таковой будут благоприятствовать обстоятельства и наша добрая воля, мы хоть на несколько шагов сумеем приблизиться к вожделенной цели ... и навострить свой семейный глаз. В частности, стоит на наших будущих встречах особо обсудить вопрос о целях и смысле обращения к архетипческим, волшебно-сказочным аргументам в ходе решения каких-то современных проблем семьи.
Основателем Института семьи и собственности С. Сорокиным был поставлен вопрос о своего рода семейной предприимчивости. Но о предприимчивости не столько в отношении ведения домашнего хозяйства и семейного бизнеса или накопления и наследования семейной собственности, сколько в отношении семейно-родовой судьбы.
Язык волшебной сказки даёт при этом возможность думать и решать о семье в жизнесмертном пространстве судьбы, куда более широком, чем привычные сегодня социальные или культурные пространства. Сам же человек как герой волшебной сказки, как Я-сам, (а герой, согласно древнегреческой этимологии, это и есть "сам", "я сам"), как член семьи-рода наделён судьбой, имеет свою долю, свой удел: и потому он предприниматель своего жизненного пути, вольный выбирать его направление, способный "вязать и решать". Если он и не личность, в узком новоевропейском смысле этого слова, то уж заведомо действующее лицо, лично-родовой субъект, персонаж жизне-смертной экодрамы.
Жизнь предпринимается человеком как предприятие, как дело и путь в родовом, а конкретно, в семейном жизнесмертном пространстве/времени. Образ так понятой и принятой жизни, показываемой и сказываемой в вещем сказовом слове и образе, - это извещение, показание к воспитанию и домостроительству. Но также и подсказка самовосприятия, указание к самодействию, родовой наказ к различению духов жизни и смерти, воды живой и мертвой. Чтобы роду (семье) жить-поживать и добра, всячески доброго, наживать.
Так вот, обращаться к волшебной сказке, пользоваться волшебно-сказовыми доводами и архетипическими моделями (символическими праобразами) предлагается не для подражания и повторения, а для того, чтобы, превозмогая противодействующие семье условия, возмочь семейную предприимчивость, обращаясь к человеку семьи семейно-родовым голосом, глядя на всё семейным зрением.
* * *
Речь, стало быть, идёт о семейной риторике, адресованной современному человеку, способному хоть сколько-нибудь слышать речь о семье, речь самой семьи и внимать завету о семье, завещанному нам народным (и церковным) преданием. Эта заветная речь, обращённая к человеку как к живому и действующему лицу, взывает к тому, чтобы вновь понять и принять семью в её неустранимой первичности, понять и принять не только и не столько как ближайшую повседневность, но и как пространство/время семейной предприимчивости, жизненных надежд и смертной памяти.
Именно обращенность к самостоянию человека семьёй и в семье даёт возможность строить практику семейной предприимчимости существенно открытой для использования различных современных технологий (финансовых, социальных, культурных, гуманитарно-психологических, телесных и т.д.). Причём такого использования, которое способно было бы не попирать семью, не заселять её распрями, но работать семье и крепить её глубинные устои.
Примечание:
[1] Доклад был прочитан в окт. 1997 г. и предварительно опубликован в сб. Открытость и сообщаемость культур. Москва: Институт гуманитарного партнерства "Путь", 1998. С.111-116.
