– Был ряд впечатлений, которые, без сомнения, можно было бы отнести к весьма ярким. Но особенности моего характера позволяют выделить их лишь задним числом – много лет спустя, а не в то время, когда они происходили.

Поступление в Университет. Университет для меня по окончанию школы, а это было в 1945-м году – последнем году войны – был единственным возможным местом дальнейшей учёбы, настоящей и горячо желанной жизни, `светом в окошке`. Я знал, чем я хочу заниматься – природой сознания, высшей нервной деятельностью, сущностью жизни, т. е. именно тем, чем занимались только в Университете. Готовился я к вступительным экзаменам чрезвычайно серьёзно, особенно к сочинению и устной литературе – первым экзаменам, где шёл основной отсев. Литература была моим `коронным номером`, т. к. у нас в 10-м классе был замечательный педагог, Георгий Иванович Кондаков, преподававший ещё в одной из лучших московских гимназий, знаток литературы и особенный любитель и ценитель Пушкина. Отношение к Пушкину он передал и нам – немногочисленным ребятам, собранным в 10- м классе со всей Москвы, дошедшим во время войны до окончания школы.

Естественно, что на экзамене я стал писать `образ Татьяны`, где и собирался блеснуть своим знанием Пушкина, знанием не по учебнику и не по канону. Однако моё сочинение вызвало смех у студенток филологического факультета, которые принимали экзамен, и они влепили мне `3`, а не `2`, только из-за отсутствия грамматических ошибок. На устной литературе я увидел свою тройку и ощутил в интонациях принимающих насмешку, смешанную с любопытством. На этот раз я отвечал всё `как положено` и по основным и по дополнительным вопросам, но получил только `4`, потеряв 3 балла из 25, что было уже на грани отсева, а конкурс был 6 человек на место. Физику, химию и язык я сдал на 5, набрав полупроходной балл 22 из 25 и утратив почти полностью надежду на поступление. Когда я был принят, у меня не было даже сил радоваться и поверить в результат – в то, что он окончательный и необратимый.

Первые курсы в МГУ. Учился я с жадностью и интересом. Всё в МГУ – а это был старый Университет на Моховой – было для меня удивительным миром, миром высокой науки, где жили и действовали необыкновенные люди, миром, который привлекал меня, но всё ещё казался далёким и недоступным. Я жадно занимался, но далеко не всё давалось мне просто. Так, особенно труден был для меня количественный анализ по химии, трижды я повторял одну и ту же задачу – надо было определить вещество с точностью до 4-го знака. У меня это упорно не получалось, вплоть до отчаяния. Я почти убедился в собственной непригодности для научной работы. И до сих пор не знаю, выполнил ли я эту задачу или преподавательница поставила зачёт из снисхождения. На всю последующую жизнь я получил отвращение к количественным определениям, им не верил ни у себя, ни у других, стремился лишь к результатам качественным – `да – нет`, и всю жизнь работал преимущественно с ними.

Но эта задача была `ярким` событием в моей студенческой жизни и вспоминаю я её до сих пор с ужасом.

На 2-ом курсе мы с товарищем Сашей Зотиным организовали кружок биофизики, стали серьёзно заниматься физической химией с профессором химфака Сергеем Сергеевичем Васильевым, который читал специально для нас спецкурсы по математике, термодинамике и химической кинетике. Это были интересные и яркие события в студенческой жизни. Одновременно я по вечерам работал в лаборатории Александра Гавриловича Гурвича – замечательного учёного, автора теории биологического поля и митогенетического излучения. Работал я много и упорно, но учёт митогенетического излучения по индукции размножения дрожжей у меня не получался, несмотря на все мои старания. Не получался – и всё! И это меня мучило. Тогда у меня и возникла тяга к биохимии, как науке твёрдой и ясной, основанной на поведении веществ, пробирочном эксперименте.

Мы закончили III курс и были уже весьма образованными биологами. И тут, в августе 1948 г., разразилась сессия ВАСХНИЛ, которая на года разметала биологию, уничтожила генетику и исказила все биологические исследования. Но мы, уже четверокурсники, пришедшие к специализации (я по биохимии растений), уже всё понимали, относились к пришельцам как к оккупантам, подчинялись им как `грубой силе` и старались держаться от них как можно дальше. Кругом происходило множество драматических событий – разгром уважаемых кафедр – генетики, динамики развития, эволюционной морфологии. Началась кампания борьбы с космополитизмом. Атмосфера сгущалась, и всё это отравляло нашу студенческую жизнь.

Во всех своих делах я, опираясь на прошлый опыт и, по-видимому, на особенности характера, концентрировался на недостатках работы, что и отравляло радость от её успеха. И главный мой тогдашний успех – выделение нового белка из ядер растений в дипломной работе – казался мне лишь предварительным, требующим доработки.

Мой доклад о новом белке был поставлен моим учителем А. Н. Белозерским на Менделеевском обществе в МГУ, что для студента было редким, если не редчайшим, событием, но я не мог радоваться успеху без омрачающих сомнений. Эта работа была опубликована в Вестнике Московского Университета А. Н. Белозерским и мною только через 5 лет, когда лысенковская биология несколько ослабла.

Университетские критерии были для меня высшими и приглашение меня А. Н. Белозерским для чтения курса в МГУ было большим событием в жизни.

Какие традиции МГУ были наиболее ценными?

– Традиции высокой и чистой науки. Наука в МГУ – для его людей и в постановках проблем – была всегда фундаментальной. А если и прикладной – как генетика курицы (А. С. Серебровский) или многоплодие овец (М. М. Завадовский) – то прочно опирающейся на фундаментальную.

Безусловная ценность фундаментальной науки, без необходимости обоснования практической пользой – главная и важнейшая традиция МГУ.

Что Вы можете сказать об отношении университетской и академической науки, их взаимодействии или параллелизме?

– С моей точки зрения университетская наука, всегда неразрывно связанная с преподаванием фундаментальных наук, неизбежно имеет систему ценностей фундаментальных наук и стремится к фундаментальности. В этом её главная ценность. Прикладные задачи возникают в ней как логическое продолжение и приложение наук фундаментальных. Как говорил мой учитель А. Н. Белозерский: `Я ценю университет за то, что здесь наша обязанность учить студентов, а наукой можно заниматься по собственному усмотрению и с самыми широкими контактами`. Основное достоинство университетской науки – обязательное базирование на фундаментальной науке, свобода выбора целей и путей исследования и постоянные контакты с самым широким кругом настоящих специалистов. Этим она отличается от науки академической – более сфокусированной на ключевых проблемах `своей` отрасли, часто имеющей чётко прикладные задачи, с меньшими междисциплинарными контактами, меньшими обязанностями по преподаванию, но, как правило, гораздо более обеспеченной.

Сочетание академической и университетской науки наиболее ценно. Привлечение академических учёных к университетскому преподаванию – чтению курсов и работе с дипломниками – способствует в академических учёных широте и фундаментальности, а контакты с академическими институтами дают университетским учёным дополнительные возможности, оттачивают их профессионализм. Работа научных институтов при университетских факультетах – естественная и замечательная форма такого взаимодействия.

garriabelev.narod.ru

Журнал `Здравый смысл`, зима 2004/2005 N1 (34), с. 14-15

Док. 514308
Перв. публик.: 11.01.01
Последн. ред.: 01.11.08
Число обращений: 284