Я был в Цхинвали во время прошлой войны в начале 90-х. Видел разрушенные дома, подвалы, в которых пряталось во время обстрелов мирное население. Детское кладбище в школьном дворе (там во многих дворах хоронили убитых). Вечером ещё мы разговаривали на улице с жителями, утром кого-то из них недосчитались, кто-то был в госпитале, включая мальчишку с оторванной до колена ногой. Он прыгал на двух, когда группа журналистов уходила оттуда. Стреляли прицельно по журналистам. Через 5 минут после нашего ухода туда упала мина. Говорю это совершенно определённо, потому что накануне прилёта журналистов я звонил Шеварднадзе, разговаривал с его помощником. А с Шеварднадзе у меня были вполне дружеские отношения, и тогда, когда он, в знак протеста против готовящегося переворота, покинул пост министра иностранных дел СССР и создал Внешнеполитическую ассоциацию, я даже летал на переговоры с Гру Харлем Брундтланд по его просьбе. То есть, в Тбилиси знали, что мы туда летим. Ну, предложили лететь через Грузию (понятно, власть по определению должна охранять суверенитет своей страны), но предложили вяло, понимая, что мы из Владикавказа полетим на вертолёте прямо в Южную Осетию.
Вот вечером мы успели переговорить с мирными жителями - и начался первый обстрел, никак не мотивированный. В бинокль я видел трупы людей, лежащих невдалеке от берега Большой Лиахви. Их не могли забрать и похоронить уже больше недели. Даже ночью. Приборы ночного видения разгоняют темноту, превращая людей в зелёные движущиеся мишени. С крыши гостиницы через такой прибор я видел зелёных человечков на другом берегу реки. В окопах. Иногда мелькало пламя зажигалки, и зелёная тень приседала в окопе покурить. Иногда видна была вспышка выстрела.
В гостинице (тоже со следами разрушения, без воды и без света, без постелей, без ничего) мы разместились - кто на стульях, кто на полу. Кто-то добыл несколько одеял.
Я пошёл посмотреть на ночной Цхинвали (или Цхинвал, как его называют осетины). Удивился посвисту какой-то ночной птицы. Потом свист раздался совсем рядом. И я вдруг понял, что это пули. Испугался. Прижался к стене. И уже вдоль стены начал возвращаться в гостиницу.
Выпил стакан минералки и уснул на полу, подложив сумку под голову. Проснулся оттого, что кто-то рассказывал о ночных жертвах. Подъехали в госпиталь (он тоже был под обстрелом). Раненые... Они всегда в шоке. Я такое видел уже в других горячих точках. В частности, в Баку, после ввода туда советских войск в январе 1990 года (мой депутатский отчёт о событиях в Баку разлетелся тогда по миру и печатался в разных странах; до сих пор иногда приходят письма, в т.ч. из США). Шок оттого, что люди понимали: это ранение - перелом во всей жизни. Отсутствие руки, изрезанное осколками лицо и другое разное - всё это делало жизнь другой, до самого конца этой самой жизни. Только мальчик в крошечном цхинвальском госпитале всхлипывал не от будущих перспектив, а от сегодняшней боли.
Снова начался обстрел. Нам нужно было перебежать по открытому пространству. И странное дело, здесь свист пуль уже не пугал. Свистят - и свистят. Нас не задело. Парень осетин плюс Саша Минкин из "МК", плюс я - мы добежали до маленького кирпичного сараюшки с давно снесенной крышей (похоже, когда-то магазинчик был) и стали за ним, чтобы отдышаться. Преграда казалась очень надёжной. Мы с осетином стояли у бывшего окна (но там, за трёхметровым пространством, была ещё одна стена). Минкин, как позже оказалось, стал удачнее, за вторым отрезком стены.
И тут послышалось странное шипение. Или шуршание. Такой звук издают покрышки автомобиля, который на большой скорости несётся по трассе. Но это летела мина.
Ну, молись, сказал осетин. Я оглянулся - и увидел всё ту же стену, ограждающую нас ото всего. А потом было как в мультфильме. То есть, вот как ребёнок рисует взрыв: пучок огня - и облачко над ним. И страшный грохот. И тишина. Я отвернулся. Наверное, мгновенно. Но мне казалось, что неспешно. Взрывной волной меня толкнуло вперёд, колени подогнулись, но как-то устоял. Мы все держались за уши.
Отняли ладони, но разницы никакой не было. Осетин что-то сказал - и мы побежали к высотным домам, зияющим пустыми проёмами окон. Раздался ещё один взрыв - но подальше. Слух вернулся скоро. Тошнило, но терпимо. Улицы были пусты. Город зарылся в подвалы. Стреляли уже с обеих сторон. Кто-то из журналистов спрашивал, не видели ли Графову. Нет, её с нами не было. Всё это было похоже на какое-то сумасшествие, на сон, без всякой детерминированности, когда для появления следствий причины не нужны.
Позже появилась Лида Графова (у неё, кстати, 8 августа, сегодня то есть, случился большой юбилей). Оказалось, что Лида просто шла под пулями в направлении реки и что-то говорила. Её утащили оттуда силой.
Вдали поднялись клубы чёрного дыма. Девочка с Би-би-си, маленькая смазливая блондиночка, совсем юная, полная бесстрашного энтузиазма, потащила оператора поближе к пожарищу - за картинкой. Слава Богу, обошлось. Мне под пули больше не хотелось. Я снял белый пиджак (на войну оделся, кретин) и рубашку, чьи-то ловкие руки вынимали у меня из спины мелкие кирпичные осколки (ни одного металлического). Совершенно не помню, кто это делал. Мне протёрли спину влажной тряпкой, и я снова оделся.
Странная процессия журналистов двигалась по пустым улицам содрогающегося от взрывов города. Наверное мы были похожи на ту толпу броско одетых людей, идущих по грунтовой дороге сквозь бескрайние поля (этим заканчивается фильм "Скромное обаяние буржуазии"). Только смысл нашего пребывания здесь оправдывался тем, что мы можем рассказать об этом другим.
Потом мы пили местное молодое вино. С кем-то встречались, о чём-то разговаривали, как-то возвращались. Впрочем, посадку на вертолёт помню. И рваный огрызок мины, который увозил с собой, тоже помню. А сам полёт во Владикавказ и в Москву стёрся начисто.
И шок от Москвы. Столица жила своей жизнью, и это было естественно. Веселилась, пила джин-тоник, целовалась, толпилась на площадях. Дня два я не мог понять, как это. Когда там происходит взаимное противоестественное убийство. Когда там на каждом шагу трагедия. Мне хотелось остановить каждого и рассказать. Потом улеглось. Потом отписался. Где-то лежит стопка фотографий оттуда (мне подарил их японский фотокор, бывший в группе). Всякий раз, натыкаясь на эти фото, я закрываю ящик рабочего стола, будто оттуда может вырваться на волю война.
***
И вот вчера-сегодня дежавю. Я пишу это, потому что ничего другого не могу начать писать. Будто не имею права. Теперь - вдруг - оказалось, что я помню каждую улочку, где был, каждый поворот, трепещущие на ветру чёрные ленты на детских могилах, серо-голубую речку, всё... Это политики. Это только они отдают приказы. Это они затевают игрища. И к людям, к нормальным людям, они не имеют никакого отношения.
Людей они обрабатывают дустом своей пропаганды. Себя оправдывают тем, что якобы заботятся о своём народе. Или о свободе и демократии. Или о суверенитете. Или ещё о чём-нибудь таком, что должно разделить людей и сплотить их вокруг политиков.
Их нужно засаживать за столы переговоров и не выпускать до тех пор, пока мирные соглашения не будут подписаны (вот как на выборах папы Римского).
Это они говорят, что война - продолжение политики. Это они делают из доверчивых людей камикадзе. Это они поэтизируют войну, первыми призывая под свои знамёна историков, которые, со ссылками на "героическое прошлое" должны оправдать любую будущую кровь. Мерзость. Мерзость. Мерзость.
Виталий Челышев
"Виртуальный ЖУРНАЛИСТ"
08.08.2008
http://www.ruj.ru/
