Старик походил на баптистского проповедника. Не хватало только шляпы и цепочки от часов на лацкане пиджака. А впрочем, я точно не знаю, как выглядят такие проповедники, - просто начитался о них в книгах, а потом увидел в кино. Но я почему-то уверен, что такие люди носят черные суконные костюмы и не снимают их даже в лютую жару. Кстати, именно такой костюм был на нем, именно такой... И он шел в этом тяжелом сукне по августовской жаре. С виду он выглядел лет на восемьдесят, но можно было дать и поменьше. Голова его на длинной жилистой шее держалась прямо и вызывающе, так же гордо и цепко смотрели глаза. А шагал он тяжело, как-то нехотя, с трудом отрывая от земли ноги в таких же тяжелых черных ботинках. Возле меня он остановился и протянул руку:
- Здравствуйте, господин учитель... Вы вздрогнули, я вас напугал?
Он смотрел на меня грустными, осуждающими глазами, точно уличая в чем-то запретном. Глаза у него напряглись, ресницы дрожали. Они то дрожали, то совсем замирали, под ними плавали черные змейки. Это были зрачки, которые нацелились на меня.
- Значит, напугал вас? - опять повторил он и тяжело вздохнул.
И после этого вздоха я не выдержал:
- Какой же я господин, Николай Поликарпович? Слово-то уж больно лакейское...
Он меня перебил и сразу же перешел на "ты":
- Нынче, миленький, все господа. Задница голая, а дворянин, ну да. И ручку, пожалуйста, не отдергивай, поди не заразный.
Я смутился и, как приговоренный, пожал ему руку. Она была холодная, как кусочек железа.
- Вот хорошо, снизошел! - На его лице что-то дрогнуло, может улыбка. - Запомним этот случай, не забудем до гроба. - Он немного помолчал, потом посмотрел мне резко в глаза. - У тебя вроде собачка была? Поди злая, за горло берет?
Я не ответил, не понимая, куда он клонит.
- Завтра привяжешь собачку. Понял? Где-нибудь запиши. Завтра явлюсь к тебе в гости.
Глаза его не отпускали меня, в них явилось темное, злое - и этот огонек разгорался. Я поежился, как в ожидании удара. Да и меня можно понять, ведь этот старик был блаженный. А с таких какой спрос? Мои деревенские называли его просто Коля-дурак, и он не обижался на них, а может, и обижался - кто знает? Но в этот миг он снова заговорил:
- Так что не перепутай. Ожидай меня завтра. Ты понял? Завтра! - Последние слова он произнес как приказ и, чуть помедлив, добавил: - А лично к тебе будет просьба. Приготовься, просьба большая. Будешь моим порученцем...
- Как вы сказали?
- А вот так, а не эдак. И нехорошо переспрашивать у дурака. - Он схохотнул и прикрыл рот ладонью. Когда отвел ладонь от лица, щеки выглянули серые, неживые. Такими же печальными стали глаза. И голос теперь такой же, уставший, больной. - В общем, коллега, я рад за тебя. Поговорил с дурачком...
- Зачем вы так? Да и какой вы дурачок? Еще недавно были учителем, да и теперь хоть куда... - Я говорил тихо, как бы про себя, но он хорошо слышал мой голос.
- Не надо меня утешать, это грех...
- Что за грех? Объясните.
Но он молчит, смотрит поверх меня, не отвечая на вопрос. Затем лицо его светлеет и серая пленочка со щек сползает. Мне даже кажется, что он опять улыбнулся. И голос вышел такой же, спокойный, доверчивый:
- Ты, наверно, слышал, что меня недавно поштопали. Я ведь в санатории оказался в кои-то веки. Поспал на белых простынях, похлебал куриного супу. Ну и так, чики-брики, - произвели мелкий ремонт. Даже зубы поправили. Теперь проживу девяносто лет. Поди много, аха?
- Ну что вы! Живите как Бог пошлет.
- А вот это правильно, про Бога-то. - Он сделал какое-то движение рукой, точно бы хотел дотронуться до меня. - А ты стал здоровущий! На плечи-то хоть корыто ставь. Такой же дед Василий ваш был. Вот гляжу на тебя, а вижу его - и плечи, и стать. И так же ходил - лбом вперед. Медведи так ходят, да-да... Он же у вас лошадок любил... очень крепко любил. Бывало, ночевал даже с ними. Кошенца бросит под голову - и чем не перина. И с ладони кормил кусочком, и сахаром лакомил. А то сядет на запятки и все глядит, глядит на лошадок. А те - на него, ха-ха! Любуются, понимаешь... Тебе, наверно, смешно. Ну простите, господин учитель. Извиняйте глупого Колю... Могилку-то разыскал деда Василия?
- Пока нет, но стараюсь найти, стараюсь, - соврал я и покраснел, как школьник.
А он шагнул ко мне и вдруг перекрестил несколько раз:
- Старайся, миленький, старайся. И прими мое благословение за это. И вперед живи так же, не оскорбляя никого и не лукавя. И выбирай путь ко спасению. - Глаза его налились, как крупные сливы, а щеки ввалились.
Я не видел его почти полгода, и за это время он здорово похудел. И всего больше изменилось лицо. На нем даже выросли усы и бородка. Все это кого-то напоминало. И тут я вспомнил, память не подвела: ведь это та же самая бородка клинышком, как у знаменитого Дон Кихота. И усики такие же, продолговатые, как бы ватные, заостренные на конце. И костюм на нем такой же странный, забавный. Погода стояла жаркая, летняя, а он натянул на себя суконный мешок. И это сукно висело на нем, как на палке. Казалось, под одеждой совсем нет живого тела... Господи, как его передернуло! Содрогнулась душа. Он опять заговорил:
- Ну извиняй, что с дедом Василием надоедаю. Он ведь хозяин был, крестьянин, а мы кто с тобой?
- Но при чем тут дед, при чем его хозяйство, лошадки... - забормотал я что-то бессвязное, но он меня сразу остановил:
- Завтра, милый, узнаешь. А пока не сади тесто в нетоплену печь. Вот так, чики-брики, сера мышь... Ну ладно, извини за мышь. Это поговорка, значит, у Коли-дурачка...
Я познакомился с ним еще лет двадцать назад, когда вернулся в свою Камышовку после пединститута. Мне дали полную ставку литературы и русского, а математиком у нас был Мельников Николай Поликарпович. Учитель из него вышел золотой - ребятишки любили его как родного отца. Правда, были у него свои странности: методику не признавал и уроки вел по-своему, а причина одна - институтов он не заканчивал, а до всего дошел своим нутром. Да и природный был ум, и доброта. Вот и любили его. А потом математик схоронил жену, и жизнь надломилась. Он даже запил и переменил квартиру, чтоб забыть о своем горе. Но забыть не смог, к тому же открылись старые солдатские раны, вернулись и старые обиды. Он был из семьи раскулаченных и все молодые годы прожил на Севере. Конечно, многое сложилось бы по-другому, случись рядом дети. Но детей они с женой не нажили, и потому началась тоска. В те дни его и проводили на пенсию. Эти проводы он воспринял как конец света. И случилось то, что надвигалось почти неминуемо, - он впал в черную меланхолию. Он вообразил, что его кто-то должен убить, что за ним все время следят, записывают каждое слово. Он закрыл все окна в доме темными занавесками, сделал двойные двери. Но и это не успокоило. Он всех убеждал, что за ним постоянно ведется охота, что его обязательно должны убить или, на худой конец, арестовать и опять отправить на Север. Правда, выпадало и спокойное время. Но и в эти дни он продолжал чудить: летом его ограда часто превращалась в склад для жердей и кольев. Он рубил их в ближнем леске и натаскивал целый ворох. А потом ставил два ряда кольев, стягивал их жердями и начинал сооружать что-то вроде загона для скота. Но работу, как правило, не заканчивал и где-то на полдороге к цели принимался свою загородку ломать, топтать ее сапогами и крушить топором. А потом, видимо, уставал, смирялся и в изнеможении опускался на крыльцо... И такая жизнь продолжалась бы, видно, до смерти, но учителю повезло - его отправили в хороший санаторий. Иногда и для нашего брата перепадает путевка. В санатории, говорят, его хорошо подлечили, и в начале лета он вернулся в деревню. Месяц назад я его встретил на улице, но поговорить не пришлось. И вот сейчас снова встретил. Он смотрит на меня изучающим взглядом. Мне уже хочется уйти, попрощаться, но почему-то не могу на это решиться. Да и он опять завел разговор:
- Кстати, вы любите себя разглядывать в зеркало?.. Аха, молчите! Значит, тоже не любите. И для меня это сущая пытка, как голому стоять на морозе.
- Зачем так мрачно, Николай Поликарпович?
- А вы взгляните на меня повнимательней. Разве я еще человек? И это правда, не утешайте. Как взгляну на себя в зеркало - так и упаду, как в колодец. От стыда, конечно, ведь стар как пень. И волос на голове совсем не осталось, только на висках шевелится какой-то пух - как униженье мое, как срам... Старость, знаете, всегда безобразна и совсем не мудра, как думают многие, если не все. Но перехожу к другим частям своего дорогого лица, ха-ха...
Он схохотнул и перестал говорить. Затем задышал тяжело, с перерывами, точно у него заболело сердце или теснило в груди. Так и было, наверное, но вот боль прошла, и он опять ожил.
- А теперь на мой нос посмотрите. Да поближе подойдите, поближе... - Он манил к себе ладонью, приглашая подойти. И я сделал шаг вперед. Он еще больше оживился, пиджак на груди затрепыхался, и мелко-мелко задвигались усы. - Хорошо, миленький, превосходно. Теперь все разглядишь, как в телевизоре. Только не пугайся, что нос мой похож на сосновую шишку и весьма красноват, весьма. Но это не от водки, нет-нет, от другого. У меня расширение самых верхних сосудов...
Он еще хотел что-то добавить, но я остановил:
- Зачем мне эти отчеты, Николай...
- Поликарпович, - подсказал он и опять схохотнул, а я его снова поправил:
- Давайте сменим пластинку. Значит, вы отдохнули в санатории? И это хорошо...
- Нет, не хорошо. Мы же с вами давно не виделись, - он опять перешел на "вы", - потому я и хочу отчитаться. Но если спешите - отложим до завтра...
Он посмотрел на меня вызывающе и сердито. В глазах заходили, задвигались тени - какие-то приливы, отливы, и я поспешил его успокоить:
- Я никуда не спешу.
- Раз так - продолжаю. Значит, что у нас осталось?.. Аха, щеки мои и зубы... Так вот, щеки мои провалились, как у шахтера. Но под землей я не работал, нет, не страдал. Даже когда проживал на Севере - и там в шахты нас не спускали. Там я лес валил, работал лучковой пилой. А зубов я лишился, конечно, от холода. И цинга, понимаете, да бесхлебье - и зубы сточило, как рашпилем. А зубов если нет, то и щек как не бывало. Провалились, сердечные, вниз, обрушились. Так, знаете, рушится погреб, если у него подгнивают стойки, - и это хана. А подбородок у меня что надо, ха-ха...
Он на миг прервался и снова задышал тяжело. Его хохоток уже выводил из себя. Да что уж, этот человек и вправду был ненормальный: какие-то зубы да подбородок, как будто другого не знает... Уйти бы действительно, попрощаться. Но что-то меня удерживало, не отпускало. Я почувствовал даже жалость к нему, даже жалость... Еще минуту назад ничего не было, а вот сейчас взяло в плен, и в этот миг опять отвлек его голосок:
- Но что значит подбородок? Это чепуха, мелочь жизни. Самое главное, конечно, усы и моя борода. Вам нравится моя борода?
- Конечно! - вырвалось у меня.
- Ну-ну. Если врете, все равно приятно. За эту бороду меня в санатории прозвали Дон Кихотом. Вы читали про него книгу? Большой хитрец был, притворец. С мельницами сражался, а был всех умней.
- Значит, вы любите книги?
- Стыдно, коллега. Я же работал в школе, там книги как воздух. А сейчас я читаю меньше и книгам не верю. В книгах одно, а жизнь совершенно другая. Вот возьмем, к примеру, нашу тетю Гутю, вашу соседку. Она в школе у нас техничка, все ее уважают. Однажды газета про нее написала и поставила заголовок: "Большая судьба". Какая судьба, если Гутя наша почти полуграмотна и денег не знает? Наложат ей кучу медяшек, и Гутя на седьмом небе. Чем больше куча, тем больше счастья. И все детки ее от разных отцов. Это же грех какой, не замолить никогда. А газетка сделала из нее святую. Так и в книгах бывает, жизнь-то правда другая. А может, и злой я сейчас, так что не верьте...
- А я все равно поверю...
Я еще хотел что-то добавить, но сзади раздался сильный шум - из переулка выкатила машина. Ее звуки почему-то напугали Николая Поликарповича, и он стал прощаться:
- Заговорились мы с вами, время-то к вечеру. Скоро коровки с лугов придут, а мы с вами болтаем. Так что до завтра.
- До завтра, - ответил я тихо. А через секунду я уже видел его спину. Шагал он медленно, тяжелая обувь застревала в пыли, ему было трудно. Я почему-то ждал, что он оглянется и помашет рукой. Но нет, не случилось. И сразу же на меня напала тоска...
Она и ночью не прошла, эта тоска. К тому же заболело сердце. Я поднимался с кровати и пил лекарство, его горечь совсем не ощущалась, точно я пил воду. А потом в моем окне встала луна. Она сияла так сильно, так ярко, точно это было в кино или на картине художника. Это сияние было тягучее, обволакивающее, оно постепенно добиралось до глаз моих, до лица, потом так же медленно отступало. И везде была тишина, даже собаки не лаяли, наверное, их тоже смущала луна. Наконец под утро я задремал и сразу почувствовал, что в комнате не один. Но почему? Отчего? Я ведь не слышал ни чужого дыхания, ни голоса, просто душа моя обнаружила чье-то присутствие и, обнаружив, приготовилась к худшему. Сразу стало неспокойно, даже тревожно; показалось, что кто-то подошел к двери и взялся за ручку. Но проходили секунды, минуты, а дверь молчала. Я лежал с закрытыми глазами и приготовился засыпать. Так бы, наверное, и случилось, но меня опять настиг лунный свет. Вначале он дотронулся до подушки, затем дрожащая светлая полоса легла на волосы и на щеки, потом коснулась ресниц, и в тот же миг я открыл глаза. Открыл и вздрогнул: сверху ко мне по той дрожащей полоске шел человек. Я еще не видел ни лица его, ни одежды, но все равно чувствовал, что он - ко мне, только ко мне. А потом он наклонился надо мной, задышал - и вдруг я узнал его, догадался: это же дед Василий! Ну конечно же, это он, я уверен, я это знаю - кто же еще! Ведь столько лет он смотрел на меня с фотографий... Столько лет! А вот теперь решил навестить. А потом он о чем-то спросил меня, наклонился всей грудью - я сразу почувствовал земляной кисловатый запах, - и мне стало страшно, но я даже не пытался его оттолкнуть, защититься, а он надвигался все ближе и ближе, и тогда мне захотелось заговорить с ним. но мое желание не сбылось. Я только открыл рот, вдохнул в себя воздух - как он сразу же оборвал меня: "Нехорошо, миленький, нехорошо. Ты же не ищешь меня, не приходишь..." Я хотел возразить ему, но он снова прервал: "нехорошо, миленький, побойся Бога..." А чего мне бояться, за мной нет никакой вины, заволновалась душа. Но это волнение было бессловесное, слабое и не вышло наружу. А потом он заговорил снова, заговорил уже спокойно и рассудительно, изредка подкашливая и вздыхая. Эти вздохи и кашель мне кого-то напомнили, но кого же, кого?.. И тут дошло до меня, накатило: это же Николая Поликарповича голос, это его вздохи и кашель! А потом я узнал и глаза его, и серые щеки, узнал и белый пушок на висках, и бородку. Но как это, как: я только что видел деда - и вот уж надо мной другое лицо и другие глаза? Как странно это, чудесно. И только об этом подумал, как опять появился дед Василий, именно он, я не ошибся. Но и это длилось недолго - и вот уж оба лица стали сливаться в одно, истончаться, а потом и вовсе исчезли, оставив после себя лишь светлую дрожащую полоску, которая и называлась лунным светом. Но все это я уже слышал и чувствовал, наверное, во сне...
А на другой день я поднялся бодрый и светлый. Ничего еще не случилось, а мне было хорошо, будто я дождался какого-то праздника и это счастливое, светлое будет навечно. Со мной такого еще не бывало, и я даже серьезно подумал, что меня во сне подменили, заколдовали, а кто это сделал - не знаю... А через час мне принесли письмо от жены. Она писала о нашей городской родне, у которой гостила, и о том, что скоро привезет ее покупаться, позагорать у Тобола... После этого письма мне стало еще лучше, счастливей, и я сам решил сходить на речку размять свои кости. И только собрался, как в дверь постучали. Странно, что не залаял Дозор, еще успел подумать я, но в эту минуту со мной уже говорили:
- Здравствуйте, господин учитель. Вы вздрогнули? Вы опять напугались?
Эти слова принадлежали длинной костлявой фигуре. Она протягивала мне руку. Я пожал ее, и опять моя ладонь дотронулась до чего-то холодного, как кусочек льда. А потом Николай Поликарпович - а это был, конечно же, он - прошел вперед и опустился на стул. И сразу стал поучать:
- Живете-то, гляжу, бедновато. Ни ковров, значит, и ни сервантов. Даже телевизор ваш с бородой, на лампах еще, теперь такие даже в ремонт не берут.
Я ничего не ответил. Почему же его пропустил, не залаял Дозор? почему? В этом был какой-то скрытый смысл, даже тайна. Вот бы и мне сделаться невидимкой, куда-нибудь срочно сбежать, иначе... Мои мысли запрыгали, как рыбешка в бредне, но было уже поздно. Он сидел рядом со мной и продолжал поучать:
- Так что бедновато у вас, коллега. А между тем только от вас зависит моя жизнь. Моя дальнейшая жизнь, конечно...
- При чем же бедность и ваша жизнь?
Он как не слышит вопроса. А в этот миг в комнате возник посторонний звук: что-то пищало или, наоборот, скрипело. Может, это стул разваливался под моим гостем? Он сидел беспокойно, ворочался. Да и в комнате жара, нечем дышать.
- Может, скипятим чаю, Николай Поликарпович?
Но он опять не отвечает. Глаза его все время что-то изучают, точно прицениваются. Вот глаза двинулись в сторону книжных полок, потом остановились на большой фотографии в темной дубовой рамке. Этот портрет висел у нас на самом почетном месте, в самом центре стены.
- Какое хорошее лицо! И вроде знакомо... Кто он?
- Мой дед Василий, - ответил я изменившимся голосом, потому что боялся новых вопросов. И они не заставили ждать:
- Значит, не знаешь, где его схоронили? И в церкви за деда свечи не ставишь?.. Нехорошо, миленький, даже грешно. - Мой гость поднялся со стула и подошел очень близко к стене. И сразу уперся глазами в портрет. - Какое, знаете, благородство! А ведь из самых из крестьян, из нашего брата. Гордись, внучек, из нашего!.. Я знал его еще парнишкой. Он рыженький был, как опенок. На пару лет был постарше меня. Ты что, мне не веришь?
- Почему же?
- Опять "почему"! А если сомневаешься, то объяснять не хочу. Он был не чета нам - хозяин, настоящий мужик. Один такой на сто километров, а теперь и на тысячу не найдешь... - Мой гость задышал тяжело и расстегнул пиджак, потом резко взглянул мне прямо в глаза, точно усомнился в чем-то, точно решил что-то проверить. - Правду говорю. Теперь таких нет, да и в те годы редкость. Какое благородство, да!.. Он в соседней деревне Дерюгино завел крупорушку. Там и мучку молол, там и лошадок держал и мясным скотом занимался... Там, говорят, и принял свой смертный час. Там? - Его глаза нацелились на меня.
Я промолчал. Он повернулся ко мне всем телом и вытянул шею. Я чувствовал, что он злится. Шея была высокая, жилистая, как у жирафа. На этой шее чутко подрагивала сивая голова.
- Изменились вы, Николай Поликарпович. Вчера я вас еле узнал.
- Это старость, коллега. Ее не отменишь, не запретишь. Помните, черт луну запрещал?
- Что-то не помню...
Он сделал вид, что не расслышал мои слова. Стул под ним ожил опять и заскрипел. Большое костистое тело ворочалось, передвигало плечами, наклонялось то вперед, то назад. Наконец стул стал успокаиваться...
- Я в санатории подружился с одним казахом. Так он любил приговаривать: "Жизнь пройдет - ветер дунет". Вы слышите меня, да? Так вот, ветер, миленький мой, значит, ветер. И я его слышу все время, слышу. Он ледяной, он мерзкий, и каждая ветринка - прямо в лицо. Даже ночью под одеялом постоянно мерзну, страдаю. А на груди как льдинка лежит. Я сброшу ее, а она тут как тут. Даже в жару мерзну. В любом костюме мне холод, даже в тулупе... И ноги тянет, а то озноб. У меня ведь они ломаны на лесоповале. А теперь аукнулось, да. Скоро, видно, совсем околею.
- Зачем вы так? - Я хотел еще что-то добавить, ведь мне уже стало его жаль, и он догадался:
- Вы меня не жалейте. Лучше ответьте на два вопроса. Или на три...
- Какие вопросы?
- Ну, во-первых, скажите... - он почему-то затих, затем поднялся со стула и опять подошел к портрету. - Значит, скажите, при каких обстоятельствах убили Васю, то есть вашего деда? Это же случилось уже после нас. Моя семья уже обживала пермскую землю и мерзла в сугробах... Итак, я слушаю, говорите. - В его голосе возникли прокурорские нотки, но я ответил спокойным тоном:
- Деда, рассказывают, взяли прямо на мельнице. А с ним еще несколько мужиков. Потом всех вывели за деревню и сделали залп...
- Постойте. Хватит! - Он почти закричал на меня. Я даже вздрогнул, а он продолжал: - Как ты можешь спокойно! Таких людей погубили, а ты - "залп"... Но что значит залп? Если так отвечаешь мне, то больше не задам ни вопроса.
Он вернулся на прежнее место. Стул под ним скрипнул, точнее сказать, пискнул. И вдруг он достал из кармана котенка. Так вот, значит, откуда писки в моей квартире. Я посмотрел внимательно на котенка и изумился:
- Какой красавец! Вроде трехшерстный...
- Правильно, - согласился гость. - Он у нас серо-буро-малиновый. А если кратко, то Рыжик. Три месяца от роду, и от меня просто ни шагу. Кстати, у вас есть мышки? - Он опять перешел на "вы".- Если есть, то поможем. Рыжик наш - большой санитар. Чики-брики - и спикала мышь. Зубки острые, давит с первого раза.
Я поморщился от такого натурализма и совсем некстати спросил:
- Зачем он вам?
- Рыжик-то? - Мой гость сразу обиделся. - Как зачем? Рыжик и за друга мне, и за советчика. Я же в этой жизни безлюдный бугорок. Одинок, как березка в поле...
Я снова поморщился: не люблю слащавости. Но гость не заметил моих ужимок, потому что продолжал в том же духе:
- Я одинок, как островок в океане. И по этому островку бегает Рыжик. У него и другое имя есть - Потя. У нас с женой кошечка была - котя Потя-Потянига. Неженка милая, пухлая, как подушка. Вот и вспомнилось... Как можно забыть?
- А можно два имени?
- Можно, обязательно можно, - загорячился гость. - Дай собаке два имени, и никто ее не убьет, проживет два своих века и от чужого отломит. И у кошек так же. Так что вы позволите Рыжику погостить?
- Как не позволить? - ответил я с улыбкой, пытаясь как-то осмыслить эту необычную ситуацию. Ведь привыкнуть сразу к Рыжику я не мог. Правда, уже через минуту-другую моя рука непроизвольно потянулась к котенку, пытаясь его погладить. Но едва я коснулся шерстки, Рыжик отчаянно зашипел, обнажив красный и мокрый ротик. В этом было что-то змеиное, и рука враз отдернулась.
- Вот какие мы! - восхитился гость. - Но он не злобивый. Потинька ласковый. Ой, да он прямо золотой у нас, и потому позвольте ему полежать на коленях. На моих, конечно.
Он перестал говорить, а я взглянул на него пристально и даже с испугом - мне показалось, что его понесло не туда. А он словно слышит мои мысли:
- Когда я говорю, я здорово отклоняюсь. Так что извиняйте и привыкайте, ведь разговор у нас будет долгий... А собственно, почему я должен извиняться в восемьдесят три-то годика? Ведь здоровье погублено еще на моих Северах... - Он взглянул на меня быстро, по-молодому, и даже показалось, что один глаз его подмигнул. - Но еще ничего, поживем. Да, поживем, погреемся на солнышке... - Он сделал движение правой рукой, точно она у него онемела и он хотел ее почувствовать. - А вы не обращайте на всякие там пружинки моей речи. Да и с дурачка какой спрос? Кстати, я не обижаюсь на это слово. Я на поселении насмотрелся такого, что еще с молодости ум потерял. Точнее, всегда находился в каком-то затмении, мы ведь жили по первости хуже скота. Пришлось и на прииске поработать, и болота осушать, и дороги строить. но самое гиблое из всего - пилить лес. Ноги, знаете, постоянно в снегу, а сверху мороз. И под дулом все время, а вместо хлеба - жмых. Это уж потом я закончил экстерном школу, затем попробовал поступить в один техникум, даже экзамены сдал, но меня быстро расшифровали, мое происхождение, и выперли в три шеи. Так что деда вашего расстреляли сразу, и это, считай, удача, а меня расстреливали всю жизнь. Только после пятьдесят шестого я немного вздохнул, поучился на курсах заочно и стал преподавать. Так что по образованию я, конечно, босяк. Но меня теперь никто не осудит... Ну а потом я вернулся в родные края и здесь, в деревне Дерюгино, нашел свою Олечку и перевез ее в Камышовку. Помните, она вела у нас историю и пела романсы? "Я встретил вас..." - Он сделал попытку запеть, но у него ничего не вышло. И он опять задвигал правой рукой. Наверное, она у него болела. Потом попытался ко мне придвинуться, но стул у него вырвался, и он плюхнулся на него, как мешок с костями. Глаза сразу наполнились тоской.
А я решил его отвлечь на другое:
- Значит, не нравится, как я живу? Ни ковров, говорите, ни диванов...
- Не берите в голову, коллега. - Он усмехнулся и осторожно дотронулся до моего плеча. Ладонь его на мгновение зависла в воздухе, точно он хотел опять перекрестить и благословить меня. Но в последний момент он почему-то отдумал, и ладонь опустилась на колени. - Не волнуйтесь, коллега, не переживайте. Подумаешь, зашел на часок Коля-дурак. Или много часов? - Он чуточку помолчал и, не дожидаясь ответа, продолжил сам: - Я все же постараюсь покороче. Веревка ведь хороша длинная, а речь короткая. Так же говорил один мужчина, по имени Хаджи-Мурат. И Лев Николаевич его одобрял. Так одобрял, что сделал лучше царя. А вот наш Владимир Ильич царя ненавидел, потому и сделал великий переворот, столкнул лбами народы... Кстати, вы были когда-нибудь в Шушенском?.. Ну что же вы нахмурились, вспоминайте давайте. Конечно же, вспомнили, с чем едят это село, - там жил наш незабвенный Владимир Ильич. Мы на своем поселении мерли как мухи, для нас могил не хватало, а его царь сослал в благодатный край, замечательный. Он там даже охотился и жену Надю водил по лугам. А сейчас там музей, да? Почему молчите? Не знаете? Наверно, уже музей убрали, потому что прежнюю жизнь охаяли. Хвалили, как говорится, хвалили да под гору свалили, ха-ха... Конечно, хаять легко, а сделать новое трудно. Но я, знаете, совсем о другом...
Он усмехнулся, усы его зашевелились и слегка растрепались. Мне даже показалось, что они приклеены. И мне захотелось их подергать - еле подавил в себе искушение. Да и он опять стал говорить:
- Я о другом, коллега. Так вот, в этом Шушенском есть музей нашего вождя, а рядом с музеем сделана старинная улица: дома отстроены все из круглого леса, вокруг большие хоромы, под старину. И везде тесовые заборы и тесовые половицы в оградах. А лес-то центровой, замечательный! Даже кабак старинный восстановили. Там чистота, белые столики, а на них льняные скатерки. Ведь чистоплотный же был русский мужик. Разве не так? И все это называется "Уголок старины". Запоминайте, коллега, - уголок, но можно назвать и по-другому...
В этот миг Рыжик замяукал, завозился у него на коленях, и он сгреб его ладонью и положил в карман. Там он закричал еще больше.
- Каков гусар!
- Не понравилось ему в кармане, неудобно... - Я еще хотел что-то добавить, но он перебил:
- Вы позволите мне Рыжика поместить опять на колени? Его вид вас не смущает? Он не действует на ход ваших мыслей?
- Нисколько.
- Вот и хорошо. - Усы благодушно зашевелились. - Разговор, знаете, предстоит большой. Мы только в начале дороги. Да и виновата моя многословность - был бы умный, а то ведь дурак. И мое здоровье погублено в счастливую пору юности. Кстати, почему вы так на меня уставились? Поди, о чем-то подумали, да? А я знаю о чем... - Он сощурил глаза и шевельнул усами. - Вы подумали: зачем этот дурачок про Ленина говорит и Толстого читает? Ведь дурачка и так бог любит, и не надо ему суетиться.
- Зачем наговаривать на себя? - попробовал я защитить его, но он точно не услышал и продолжал о своем:
- Это верно, что Господь рядом с нами, но книги я читаю потому, что имею цель. Великую цель, коллега, но пока не скажу...
- Значит, тайна?
- Не совсем так, не совсем. Вы-то скоро узнаете мою тайну. Она меня на земле и удержала. Помните, после смерти жены я места себе не знал: и квартиру сменил, и с бутылкой ходил в обнимку? Но как-то проснулся ночью и сказал себе: ты что же, подлец такой, и водку пьешь, и руку на себя задумал накладывать - а цель-то твоя уходит. Ты сам на берегу, а лодочка уплывает. А кто виноват? Сам же и виноват... Вот так, господин учитель...
Он рассмеялся злым коротким смешком. Голова его слегка тряслась, как это часто бывает у стариков. Мне стало жаль его, но он ничего не почувствовал и опять продолжал:
- Конечно, о моих печалях вышла бы хорошая книга. Но мне не под силу, кишка тонка. Да и институты я не заканчивал. Правда, все равно взял свое. Там у нас такие профессора сосны валили, да и библиотека была царская. Это не потому, что царь те книги читал, а потому, что было обилие этих книг... Что, нескладно говорю, да? Сознавайтесь. Вы молчите, вы терпите и уж, наверно, не рады мне, а прогнать - совесть не велит. Угадал?
- Не угадали... - ответил я и опустил глаза. Мне стало стыдно и нехорошо, потому что он обо всем догадался: у меня жалость к нему стала сменяться досадой. И все же я решил честно играть роль приветливого хозяина. - Простите меня, я даже не предложил чаю. По утрам у меня самовар. Хоть электрический, зато заварка крутая.
- Мне не до чая. - Он закрутил головой, и усы опять задрожали. - Я ведь вам кажусь отвратительным, гадким. Правда ведь - гадким? А впрочем, не отвечайте. Я, наверное, эгоист и с людьми не считаюсь. Вот я к вам пришел за советом, а надо бы куда-нибудь к депутату, к начальнику, к прокурору, наконец. Все это я понимаю, но не могу себя пересилить. Да, да, не перебивайте даже, дослушайте. Я не могу говорить правду перед ворами, открывать свою душу. А нынче эти депутаты-то как раз самые изощренные воры. Так что прийти к ним я не могу. Зато к вам душа сама попросилась...
Он дотронулся рукой до котенка. Тот опрокинулся на спину, начал перебирать лапками и тихонько мурлыкать.
Наступила тишина, и это казалось мне странным. После такого потока слов и вдруг - тишина. И в этой тишине я ощутил беспокойство. Его щеки уже покраснели - не то от волнения, не то от натуги. Мне даже показалось, что ему вот-вот станет плохо. Иногда люди заболевают совершенно внезапно, прямо у нас на глазах. Но именно поэтому мы им не верим, не приходим на помощь. Сколько людей в наших городах прямо на улицах валится от инфаркта, а мы не видим их умоляющих глаз, думая, что у них пьяный синдром. "Ах эти пьянчужки, жалкие твари!" - содрогаемся мы с омерзением и спокойно перешагиваем через человека...
И в этот миг в комнате возникли какие-то звуки. Это опять его голос. Медленный, приглушенный, как у заговорщика:
- Ну хватит, поговорили, да. А теперь я перехожу к изложению моей просьбы. А просьба только одна: выслушать меня и не перебивать. Я, знаете, сейчас перешел в то состояние, когда люди начинают заниматься собственной душой, и только душой, заметьте, и ничем более... Значит, в двадцать лет я стал обладателем большого состояния. Мой тесть, умирая, оставил обширное наследство своей дочери. Все это случилось в Дерюгино, но мы с Оленькой наше имущество и постройки перевезли в Камышовку и зажили еще богаче. Но через два года жизнь наша была порушена, имущество все конфисковано, а к виску моему был приставлен наган. Так и было, живы даже свидетели...
- Простите, Николай Поликарпович, я, кажется, понял и догадался, что вам необходимо. Вам нужен юрист, хороший юрист, а не я...
- Прошу меня не перебивать! - сказал он сурово и сжал к переносице брови. И сразу, словно чего-то испугавшись, перешел на более мягкий, сердечный тон, он даже сделал умоляющий жест. - Извините, коллега, за резкость. Это все проклятые нервы. Но у кого их нет... Значит, были у меня определенные хозяйственные постройки. К ним я отношу дом крестовой, крытый тесом. А с северной стороны дома, по всей его длине, пристроен сарай бревенчатый, тоже покрытый тесом. Все у нас было по порядку, как у добрых людей. В этом сарае хранились у нас все предметы деревенского ткацкого производства. Я не сложно говорю, вы понимаете меня, да?.. Раньше-то по деревням сами ткали и сами вили веревки, так что у нас стоял там станок для изготовления веревок. А рядом с ним лежала куделя льняная, а также из конопли куделя была. Этого добра скопилось у нас килограммов до десяти. Тут же хранилась и хорошая шерсть, и шерсть-сырец, которую мы приготовились отдать пимокатам. Здесь же хранились кожи и овчины для отправки их в Дерюгино. Там у нас жили главные мастера. Кстати, повторяю, моя Олечка родилась в Дерюгино. Ах, Олечка, моя Олечка...
Он достал платок и вытер глаза. Возникла пауза. А затем, затем я вгляделся в него и увидел, что щеки его мелко трясутся, как будто замерзли. Но в комнате у меня стояла жара, даже почище вчерашней.
- Дорогая ты моя Олечка... - повторил он, и щеки затрепетали еще сильнее. Потом вышел и голос его, который я еле узнал. Он был сквозь слезы, совершенно глухой, погибающий: - Простите меня. Я долго и много говорю. А Господь велел нам: более слушай, нежели говори. Во многословии не спасешься от греха.
- Вы стали очень верить? - спросил я осторожно и сразу смутился.
Но он ответил мгновенно:
- Я верил всегда. Особенно там, на Севере, а еще больше теперь, когда остался без Олечки. Я лечусь своей верой, а не лекарствами. Каждый вечер я повторяю себе перед сном, наказываю: раз ты человек, а тем более старый, то непрестанно твори молитвы, проси у Господа прощения во грехах и терпения во время болезни. И моли Господа, чтоб не покрыла тебя вечная тьма... А вот Оленьку мою уже не поднять. Я и схоронил ее в том Дерюгино, на родине, значит. Все близкие люди у Оленьки были мастера, пимокатную мастерскую держали. Ну что - раз мастера, то большевички их тоже уделали, да. Вы не забыли, на чем мы остановились? Так вот, на день утраты в нашем сарайчике лежало два десятка овчин и столько же кож. Они были прикрыты брезентом - четыре метра на три. Брезент слегка заляпан зеленой масляной краской. Счищать ее было бесполезно, да и надо ли, пятна эти никому не мешали.
Он прервался и медленно, как бы что-то узнавая, опять оглядел мою комнату. Глаза его оживились:
- Книг-то у вас - как в богадельне.
- В богадельне я не был и не собираюсь.
- Не зарекайся, милый мой. Все под Богом ходим.
Он сморщил нос. Я подумал, что в ноздри ему попало что-то кислое и едкое. Так и есть, он чихнул и промокнул нос аршинным клетчатым платком. И когда работал своим платком, медленно произнес:
- Будь здоров, Николай Поликарпович! Живи долго, береги свои силы.
- Будьте здоровы и богаты! - повторил я вслед за ним и задал свой главный вопрос: - Все же по какому случаю наш разговор? Да и не понимаю я, как вы ухитрились запомнить все эти килограммы и пятна на брезенте?..
Он как-то резко, по-молодому поднялся со стула и с расстановкой сказал:
- Простите, что отвлек вас от государственных дел. Премного простите... И за то, что надоел, и вообще...
Я не ожидал такого оборота и попытался загладить вину. А какую - сам не знаю. Я взял его ладонь в свою и крепко сжал ее. Ладонь не отозвалась. Но он опять сел на стул и заговорил:
- Значит, на чем мы остановились? Аха... А слева, в углу, лежало у нас конопляное семя, а также льняное. Засыпано было в трех мешках, а четвертый мешок, с коноплянкой, стоял прямо у дверей, о него можно было даже запнуться. И тут же у порога, в большом кошеле, у нас была припасена шерсть для будущих валенок. У нас в Дерюгино, я, по-моему, говорил уже, жили добрые пимокаты. Раньше по деревням таких мастеров как маслят в соснячке... Значит, поплыли дальше. В том же сарае стояло у нас и оборудование для выделки сыромятных кож. А теперь давайте с сараем покончим, выйдем за порог и оглядимся.
Он сразу же приподнял голову и в который уже раз осмотрел внимательно комнату. Я отвернулся и потупил глаза. Почему-то стало стыдно и неловко за потемневшие от старости стены, но особенно стыдно за свой серенький, полунищенский быт. Я уж давно не замечал, что у меня по стенам были развешаны бумажные картинки из журнала "Огонек" в самодельных рамках. Сейчас рамки рассохлись, попортились, и все выглядело совсем по-сиротски. И вдобавок эти старые стеллажи. Надо бы давно их поменять, но легко мечтать, когда денег нет. И пока я чего-то стыдился, он смотрел на меня цепким и суровым взглядом, точно я виноват был в чем-то. Но в чем же вина?
- Выходит, и вы жили долго, а ничего не нажили. Кроме ложки, да поварешки, да собачки. Большая она у вас, уважительная порода.
- Ничего, все еще впереди: и богатство, и яхта, и Канарские острова...
Он меня перебил:
- А зубоскалить я не намерен. Простите, господин учитель. - Он сжал губы в сухую длинную ниточку и прищурил глаза. - Туда ли я зашел? Мешаю только добрым людям.
- Вы мне не мешаете, Николай Поликарпович, совсем не мешаете, - залепетал я угодливым голоском, и он сразу сдался:
- Ну ладно, поплыли. Значит, мы с вами покинули сарайчик. А рядом с сараем у нас был тесовый забор, а в заборе - калитка со щеколдой. Доски на калитке покрашены в салатный оттенок, а сверху над ними сделано украшение. Такой, знаете, деревянный петух на палочке и крылышки все вразлет. Конечно же, это пустяк, но для глаза приятно. Ну что, можно дальше?
- Конечно, конечно.
Он рассмеялся и погладил усы.
- А дальше у нас будет станок для распиловки леса на плахи. Он стоял как раз у калитки. Тут же были сложены в небольшую поленку кряжи, подлежащие распиловке. А рядом с поленницей возвышался новенький амбар, сложенный из бруса. Амбар был как картинка, сам квадратный, три на три, и под крышей. Сразу же к амбару было пристроено складское помещение, скатанное из гладких бревен и покрытое тесом. Это помещение именовалось завозней. Тут у нас находился погреб, который по весне набивался колотым льдом. Здесь у меня хранилось мясо, свежее и соленое, ну и маслице здесь же, а также разное соленье-варенье. В стены завозни были вбиты большие и малые крючья, на которые вешали скотские и бараньи туши. Все это случалось у нас после осеннего забоя скота. Ну да ладно, поди утомил... - Он хмыкнул, и это хмыканье можно было понимать по-разному - как ехидство или как начало новой неожиданной мысли. - Знаете, я вам уже надоел. Да и дело мое, наверно, пустое. К тому же у вас другой стержень и другая на вас рубашка.
- Ну почему?
- А потому, что вам не отличить ячменя от пшенички. И там усики, и тут усики.
- Ну уж вы слишком, Николай Поликарпович. Я же человек деревенский.
- Правильно! И потому извиняйте дурачка... И что на нас обижаться и нос воротить? Мы же мужики - репейное семя. Мы всю Россию в порядке держали. Что, не так говорю? Почему молчишь и не споришь? Я хоть и Коля-дурак, а понимаю, что мы были главные люди. А потом царь от нас отказался, а большевички тут как тут - и сразу за горло. А кого не задавили, тех к стенке поставили. Да прямо из обоих стволов дуплетом, и не дробью даже - картечью. По лосям такой били, чтобы наверняка. А кто остался живой - того в пермскую землю. Там мы как мухи мерли. А я вот, видишь, выжил. Большой оказался хитрец. А теперь один, почитай, крестьянин на всю округу. А может, и на весь Урал, а? Ты молчишь, понима-а-аю... Меня бы в цирк теперь сдать да как тигра показывать, но не вышло. Я ведь опять всех обхитрил - я с ума сошел, помешался, ха-ха-ха!.. А с дурака какой спрос? Без ума, мол, живет, без ума и помрет. Или как? - Лицо его покраснело, а по щекам ходила брезгливая гримаска. Наверное, от волнения.
И в этот миг в створку заглянул голубок. Его сизая шейка блеснула на солнце. И сразу же по глазам мне ударило зеленое, голубое и погасло. У котенка поднялась шерсть и ушки встали торчком. Он, кажется, приготовился прыгнуть, но голубок куда-то спрятался, створка была пустая. А мой гость неожиданно заметил:
- Надо же, прилетел, нарисовался. Он и в комнату зайдет, а потом и не выгонишь. Начнет порхать по углам и все изгадит. Это он по мою душу, подлец.
- Зачем вы так? Голубок ведь, разве можно...
- Понимаю, не можно. Но, милый мой, это же безобразие - выше сил. Он же мне намекает, да. Он же порученец от той косоглазой. Это мне он дает сигнал.
- Что вы придумали!
- А вы не поняли? Это мне сизарь говорит, что зажился я на белом свете, пора и место очистить. Да и жизнь-то моя - один срам. Все хохочут надо мной, издеваются, а я же, понимаете, еще человек. Разве не так, господин учитель?
Его глаза враз сжались, потом разжались, и мне показалось, что он плачет. Так и есть, он достал из кармана платок и промокнул глаза.
- Простите... Так вот, между завозней и вторым амбаром был у нас под тесом навес. На верхнем ярусе под навесом мы хранили в летнее время дровни, оглобли запасные, тес. А для чего тес на верхнем ярусе? - спросите вы. Ответ простой: доски-то надо просушивать. Из сырой доски не сколотишь и табуретки. А нынче срубы из сырого бруса лепят - и ничего. Сосну мало-помалу ошкурят и тоже на сруб. Надо думать, какой потом будет дом, или коттедж. Ненавижу это слово, все наши понятия поломали, да. Значит, про верхний ярус запомнили?
- Но послушайте, Николай Поликарпович, зачем мне все это запоминать?
Голова его резко дернулась, и он уставился на меня. Глаза его кого-то ненавидели. Может, меня...
- А потому, милый мой, что идет на нас всемирный потоп. Ложь и тьма, унижение и смерть в конце этих мучений. И скоро не будет на земле русского человека. Скоро не будет родного нашего языка. "Страна моя, Русь моя, что с тобой стало?!" - восклицает митрополит Иоанн. Нам предстоит заново учиться жизни, наказывает нам этот святой. Да вы хоть знаете этого человека?
Я промолчал. Он, видно, сильно обиделся на меня - сидел молча и сам нахохлился, как голубь. А я уже опять его жалел и даже хотел задобрить.
- Вы мне про верхний ярус говорили. А на нижнем ярусе что хранилось? - В моем вопросе таилась, конечно, усмешка. Незаметная, добрая даже, но все же усмешка. Таким тоном говорят обычно с детьми.
Но мой гость ничего не заметил или не хотел заметить.
- Внизу у нас хранились жатки, сеялка, плуги... С западной стороны к дому было пристроено большое крыльцо, а над ним до самого скотного двора возведен был второй бревенчатый навес. Там мы ставили ходок, кошеву, косы, грабли, лопаты и прочую штучную ерунду. А хозяйственный двор у нас был отделен от скотного деревянным забором и решетчатыми воротами. Во второй половине хозяйственного двора, более просторной и основательной, находился колодец. Летом здесь стояли бочки с водой - на случай пожара и для поливки бахчей. У забора всегда складено шесть или семь поленниц березовых дров. Для выпечки блинов и оладий отдельная поленница из сухостоя. Были у нас и овощехранилище, и баня с предбанником. Ну и, конечно, имелся скотный двор с пригонами для скота. Стены пригонов из двух рядов плетней, прикрепленных к столбам. А между рядами набита солома, камыш. Крыши пригонов держались на столбах, скрепленных вкруговую между собой. Имелась у нас и конюшня с большим сеновалом, а в конюшне три стойла для рабочих лошадей и пустое пространство для молодняка. Кстати, вам знаком запах сухой, настоящей конюшни? Может, задаю глупый вопрос, ха-ха... Сейчас и в колхозах-то не знают про такую конюшню. Коровы там или лошадки стоят у них по колено в жиже, в грязи. Ожеребится кобыла, и жеребеночек падает прямо в эту няшу. Он сразу и копыта простудит, и грудку, а чаще всего сама мамка затопчет его в этом болотце и он задохнется до смерти. А раньше у нашего брата в такой конюшенке и сухой клеверок, и ржаная соломка на подстилочку - вот тебе и довольна мама-лошадка, и сынок ее тоже доволен... - Он заговорил уменьшительными словами, зачмокал, и я поморщился, как от боли. - Вы не забыли, что сказал тот святой, да? Нам ведь предстоит заново учиться. Ребенка надо учить штаны застегивать да попку подтирать, а наше теперешнее население надо научить полюбить крестьянина. Это уж точно!
Он опять поднял голову и заскользил глазами по стенам. Наконец успокоился и продолжил:
- Сеяли мы десять десятин, в том числе озимой ржи полторы десятины, яровой - три, овса - около шести десятин. Овса много потому, что им в основном и рассчитывались по налогам. К тому же овес сеяли не на парах, а после других культур, по весенней вспашке...
Он замолчал. Котенок тоже молчал, точно умер. Наверное, мой гость принимал какое-то решение. Очень важное, главное.
- Все, что изложил я вам устно, у меня есть и письменно, я не шучу. - он полез во внутренний карман пиджака и достал тетрадку. Положил ее на стол и бережно пригладил. - Тут моя бухгалтерия. Полный учет. Никто не подкопается. А что, я ведь решил по суду вытребовать полную стоимость. Сейчас такое практикуют. Государство возместит мои утраты, а на эти деньги я построю все заново - и дом, и сараи, и пригоны. Все- все! А вы по этим судам станете моим порученцем. А за труды заплачу. Верьте мне, обмана не будет. - Лицо его стало хитроватым, даже таинственным. Одна бровь изогнулась дугой, вторая бровь напряглась и застыла. - Я не обману, честное слово, да. В вашем лице я нашел надежного друга. К тому же у вас золотое сердце, которое скорбит за всех и болеет. Но если нет скорбей, нет и жизни. Только о нашем сговоре - ни слова, даже вашей супруге. Жизнь меня научила - я стал осторожен, как птица. Вы меня одобряете?
- Может, и одобряю, только не очень пойму... Вы что, серьезно? Все хотите отстроить, как было?
- Молодец, догадался! - Он хмыкнул. - Слава богу, вы поняли, что я не лыком шит. - Он приподнял котенка с колен. Глаза у котенка блестели. И у моего гостя они тоже блестели, играли. И заговорил он теперь быстрее обычного, слова наскакивали одни на другие. - Спасибо, что догадались, спасибо. И очень хорошо, что не задаете лишних вопросов. Спасибо...
Он устал, дышал тяжело, как будто прошел большой путь. Я думал, он долго будет отдыхать, но он снова заговорил:
- Если откровенно, коллега, то я буду очень рад этим деньгам. Суд примет решение, а в районе мне выпишут положенную сумму. Полагаю, заплатят и за моральный урон. А я на эти денежки найму плотников, и те по моим чертежам возведут родную усадьбу, мое гнездышко ненаглядное... Вот видите, какой я хитрец.
Он опять заволновался и даже встал со стула. Шея выглядывала опять длинная-длинная, как у жирафа. Вдобавок суконный костюм кричаще подчеркивал его худобу. Казалось, что под ним нет ничего, даже костей. И вдруг я начал догадываться, почему он заговаривал со мной о Шушенском: там же есть подлинный уголок старой деревни. И я спросил напрямик:
- Вы про Шушенское говорили, а сами-то там бывали?
- А как же! Я и мавзолей своим присутствием осчастливил. Благодарил дорогого вождя за свою чудесную молодость в пермских снегах. Правда, в моих несчастьях он не виноват. Когда нас свалили в пермских краях - он уже сам лежал в стеклянной домовине. А в Шушенском я был проездом. У меня в тех краях родня. А обратно по пути заехал и в само село. И никогда не жалею. Там я и насмотрелся на заповедник сибирской деревни. Наверно, из того уж нет ничего. Может, и на дрова разобрали, пожгли. У нас ведь как: если начнем что-то ломать, то уж подошвы у ботинок сдерем, всю страну под собой вытопчем, а то выжгем дотла... - Он опять опустился на стул. Голос его стал тихий, чуть слышный. - Восстановлю дом, порадуюсь на постройки, а потом открою настежь ворота. Пусть люди заходят, смотрят и перенимают опыт. Может, им тоже захочется такой же жизни, да. А сейчас в России жизни нет, потому что мы угробили крестьянина. Был колхозник, но его обидели, согнали с земли, и он умер, испустил дух. Осталось пустое место, яма, провал. И все мы падаем в эту яму, тысячи людей туда валятся, миллионы...
Он тяжело вздохнул и замолчал. Я воспользовался паузой и проскользнул на кухню, наскоро приготовил чай и вернулся обратно. Чай я вынес на подносе в двух фарфоровых чашечках.
- Мы не баре, - усмехнулся на это Николай Поликарпович, - и не надо нам подносить...
Но чаю он обрадовался и опустошил чашку в три глотка. Я принес еще, и у него поднялось настроение: щеки сразу ожили, повлажнели и оживились глаза. Очень забавно вел себя и котенок. Он следил за каждым движением хозяина. Особенно за тем, как тот поднимал и опускал чашку. Возможно, котенка заинтересовал солнечный зайчик, который дрожал и переливался на фарфоре. Все это заметил мой гость и погладил котенка:
- Правда ведь, какой умник? А может, чайку захотел наш котя Потя? Как вы думаете, захотел?..
Я не ответил, и он сказал чуть слышно:
- Моя Оленька тоже эту травку любила. Чай она так называла - травкой. Необычно, да?
- Необычно, - согласился я и хотел погладить котенка, но он зашипел и оскалил зубы.
Мой гость рассмеялся:
- Ох и бойко место этот Рыжик. Думаю, вы догадались, что это единственное существо, которое связывает меня с миром. Я же совершенно одинок, как человек на луне. И Оленька уже не подойдет, не утешит. Вот видите, как бывает: и жену потерял, и разум. Но я сам виноват, меня Господь наказал.
- Почему? - удивился я.
- А потому, что я сам гроб с Олюшкой нес, а не положено мужу нести, да. Мужья жен не носят, как и сыновья матерей. Не положено это.
- Я не знал.
- Будете знать. - Он поставил чашку на стол и тяжело вздохнул. - Правда, Олюшка для меня вечно живая. Никогда не поверю, что она умерла, никогда... Вот так, господин учитель. - Он опять перешел на официальный тон. - Именно так, а не иначе. Остригли девке волосы, а она все косу плетет. С этим, наверно, и помирать... Кстати, на чердаке нашего дома лежала добрая домовина: отец мой позаботился о себе - поставил гроб на подызбицу и засыпал его хлебом - сухим зерном. Так наши старики делали и отец делал. А вы, значит, про домовину запомните.
- Зачем?
- Затем, миленький, что вы же теперь мой порученец, сообщник, так сказать. И в суд за меня пойдете и охлопочете мое дело. Не сомневаюсь, что мне все возместят и построят. И даже домовину ту не забудут... А чтобы вам легче было, возьмите мою тетрадку. - Он расстегнул пиджак и осторожно вынул из внутреннего кармана тетрадку. - Здесь полная опись моего погубленного имущества. Здесь же проставлены примерные цены в сегодняшних рублях. Забор, к примеру, пятьсот тысяч, завозня - два миллиона... Тут же приложен и подробный план всей усадьбы. Проставлена и общая сумма убытков. Понятно? Думаю, что вы пригласите юристов-оценщиков и двух бесплатных адвокатов.
- Бесплатных?
- А как же! Суд учтет, что я бывший хозяин, крестьянин. А таких надо любить, как космонавтов. Вот так, миленький, уяснил? Я же большой хитрец, ха-ха...
- Вряд ли учтет наш благородный суд... - сказал я чуть слышно, но он, к счастью, не разобрал моих слов. Да и внимание его отвлеклось: в моей створке опять сидел голубок. Он перебирал потихоньку лапами, и от этого получался чуть слышный звук. Так бывает, когда в пустой квартире скребется мышка, такой же звук, когда ветка тополя скользит по стеклу.
- Опять прилетел. Наверно, за мной, - сказал Николай Поликарпович и начал подниматься со стула.
- Кто прилетел? - спросил я с тревогой, точно бы очнувшись от сна.
Так и было. Я очень устал. И от длинного разговора устал, и от самого гостя, и от своей душной комнаты, и даже от котенка устал, который вел себя в моей комнате как хозяин. Он когтил книги на стеллаже, раскачивался на шторе, и я почему-то не мог на него цыкнуть, а почему не мог - не понимал. Мой гость вежливо кашлянул, привлекая к себе внимание. Он стоял уже в полный рост, и голова его почти упиралась в потолок.
- Значит, я ухожу. Ухожу... - он дважды повторил это слово и пошевелил усами. - А тетрадку мою отнесите в суд, не забудьте. Вы человек бывалый, потому надеюсь на вашу серьезность, а расходы я оплачу. У меня же пенсия. Думаю, хватит. Адвокаты ведь у нас будут бесплатные, да?
- Сейчас бесплатно и в уборную не ходят.
Он промолчал, не замечая моего юмора. Мне показалось даже, что он к чему-то готовится. Так и есть, усы его зашевелились еще сильнее, а голова затряслась, он резко шагнул ко мне и перекрестил меня:
- Спаси вас Господи и сохрани! И сподоби найти слово сильное и крепкое, чтоб защитить мое имущество и возместить все пропажи. И пусть не обойдет вас удача и добрые люди.
Он наклонился ко мне, как к ребенку, и поцеловал в голову. Я немного удивился, но скоро пришел в себя. Мой гость собирался. В ногах у него путался и пищал котенок, он поднял его и посадил на плечо. Рыжик сразу успокоился.
- А теперь прощайте, коллега. Мы отплываем... - Это были его последние слова в моем доме. Сказав их, он направился к двери.
Я его не задерживал. Я слышал, как он осторожно, как бы крадучись спускался с крыльца, а потом его ботинки прошаркали по ограде. И снова Дозор не вышел из конуры и не залаял. А почему не залаял - это тайна, которую мне уже не разгадать никогда...
А через час я и сам вышел на улицу и бесцельно пошел по деревне. Улица была пустая, как будто все вымерло. Август, а парит, как в Сахаре. Наконец на самом краю деревни я увидел человека. Это была моя соседка тетя Гутя. Она как-то отстраненно взглянула на меня, покачала головой и даже не поздоровалась. Странно, даже забавно. Обычно всегда, встречаясь со мной, она что-то выспрашивала, рассказывала, а теперь замкнулась, не подошла. А может, она шла сейчас с кладбища? она часто туда ходит, на могилку к сестре. Вот и сегодня, видно, была там и сейчас загрустила, задумалась... Я поднялся на высокий пригорок и повернулся направо - там вдали белели березы, а между ними темнели кресты. Я смотрел на кресты, а мои губы что-то шептали. А что шептали - не знал я, не понимал, точно это не я стоял сейчас на пригорке, а кто-то другой, незнакомый, чужой человек. А потом в душе поднялась вина. Но почему? Отчего? А вина поднималась все выше и выше, и вот уже встала в горле, как наказание. И сразу голос возник, знакомый до боли, до спазмы: "Ты могилку-то разыскал деда Василия?.. ну что молчишь, разыскал?.." Но сразу же пропал этот голос, как будто приснился. И я двинулся дальше.
И все-таки странности продолжались. Еле успела отойти тетя Гутя, как я увидел стадо гусей. Оно медленно двигалось мне навстречу. Гуси были какие-то тихие, смирные, они не гоготали и не хлопали крыльями. И чем ближе они ко мне подходили, тем их делалось меньше и меньше, точно таял на глазах снежный ком. Когда я чуть не столкнулся с ними - стадо пропало. И тут я догадался: это же обыкновенный мираж, да, мираж, пустота, видение. Такое бывает от солнца, от неба, такое случается, особенно в августе. А может, и тетя Гутя мираж? А Николай Поликарпович?.. Боже мой, до чего только не додумаешься в такой зной! Я остановился, прислушался к сердцу, оно у меня не переносит жару. Вот и сейчас сердечко стукнуло торопливо, неровно, еще миг-другой - и захлебнется совсем. И, как всегда, возник страх. Но, пересилив себя, я шагнул вперед. И мое мужество было вознаграждено. Шагов через двадцать я увидел полоску воды. Это было наше озеро, мы его называли "наше деревенское море". Вода здесь была густая, голубоватая, как морская. А по берегу ребятишки часто находили акульи зубы. Наверное, это были зубы каких-то крупных, огромных щук, но ребятишкам видней... И вот я стою на берегу нашего моря и силюсь что-то вспомнить, сосредоточиться, успокоить себя. У меня это плохо получается. Наконец вспоминаю, что завтра вернется из города жена и привезет оттуда ораву родни. И уже вечером мы придем сюда купаться. Все это я уже думаю, стоя по колени в воде. Потом я сбрасываю с себя одежду и плыву. Сразу же делается легко, хорошо, и стихает сердце. И все во мне сразу успокаивается - даже мысли, даже душа... В конце концов, все пройдет, перемелется, и впереди еще много светлых и добрых дней... А Николаю Поликарповичу надо помочь. Вот схлынет жара, и я поеду к юристам... А потом... а потом надо найти могилку деда. Надо, надо! - вздрогнула и обрадовалась душа. А вода все так же медленно струилась, трогала тело, звала вперед. Наконец я устал и повернул обратно. Теперь прямо в лицо мне бил свет, и я жмурился, отводил глаза, но свет не убывал. Это солнце двигалось уже к вечеру, и природа точно сияла, переливалась, как изумруд. Я быстро вышел на берег, оделся и, успокоенный, направился к дому...
А потом пришел теплый и душный вечер. И наступила такая же душная и беспокойная ночь. Совсем рядом, через дорогу, играла громкая, дурная музыка, а в перерывах смеялись и кричали парни и девчата. На эти крики лаяли собаки, даже мой Дозор потявкивал для порядка. Ближе к полуночи все постепенно затихло, но мне не спалось. К тому же я скучал по жене. Зря она поехала к родне без меня, зря оставила меня одного, я ведь совсем теперь не выношу одиночества... И только под утро я заснул. И так крепко заснул, что еле услышал стук.
Стучали по раме и по стеклу, потом чем-то тяжелым стали бить в дверь. И только тогда я кинулся открывать. На пороге стояла тетя Гутя:
- Колю ведь дурачка убили!
- Какого Колю? - не понял я.
- Николая-то нашего Поликарповича. Явились алкаши к нему за деньгами, а у того - ни шиша. Пенсию-то нам задержали.
- Ну и что? - выдохнул я и схватился рукой за косяк.
- А то, то, милый мой. Они со злости-то прямо ему по темечку. А много ли надо нашему брату. Сразу повалился и был таков... - соседка замолчала и шагнула ко мне поближе. Лицо ее в утреннем сумраке было иссиня-бледное, а губы дрожали. - Сейчас участковый на машине пригнал. И тебя, слышь, требуют. Понятым будешь. Вы же с Колей друзья...
- Друзья, - ответил я и не узнал своего голоса.
Но соседка была уже далеко. Скрипнули ворота, и ее как не бывало. А я стал спускаться с крыльца. Вот и последняя ступенька, вот и ограда... Ноги двигались медленно, точно шел по траве. А по улице уже бежали какие-то люди, кричали, а я шел как на казнь. Но в этот миг где-то рядом залаял Дозор и вернул меня к жизни. Я сделал еще несколько шагов и оказался посредине улицы. И сразу же в лицо мне ударил ослепительный луч. Это над ближними крышами медленно-медленно, точно нехотя, поднималось солнце.
Виктор Потанин
http://sp.voskres.ru/
Док. 511643
Перв. публик.: 25.10.00
Последн. ред.: 25.10.08
Число обращений: 331
Потанин Виктор Федорович
|
