В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Наша библиотека
Книги
Статьи
Учебники

Художественная литература
Русская поэзия
Зарубежная поэзия
Русская проза
Зарубежная проза
Подарок Назад
Подарок
Рассказ
Утром на хутор прибыли три человека на чёрной <Волге>. Люди были в гражданском, но по всему видно: милиция. Спросили Улановых. А таких на хуторе двое. Разобрались, кто нужен. Подкатили и встали возле Таисиной кухни. Позвали хозяйку, во двор не входя. Что в нём? Малая хатка-мазанка, курятник, базок для коз да огромный огород в зелени и цвету. Но приезжим нужно было другое, мимо которого лишь слепой мог пройти, не заметив. Тётка Таиса, конечно, знала, что просто так всё не кончится. Она какой день не спала, не ела, ждала. Всего, даже самого страшного. И потому, когда подъехала чёрная машина и позвали её, стали спрашивать - все трое - высокие, строгие, она стояла перед ними - старая, маленькая, вовсе осунувшись и потемнев лицом за эти дни. Она виновато глядела приезжим людям в глаза снизу вверх. Она не привыкла, не умела и не хотела врать. И готова была заплакать от жгучего стыда и отчаянья. Но помог ей Господь, вразумил.

- Вот здесь видно, что была какая-то постройка, - говорит ли ей. - Или, может, собираетесь строить? Ровная площадка. Бульдозер ли, скрепер на днях работали... Свежая земля.

- Была постройка, была... голимую правду гутарите, - легко согласилась тётка Таиса.

Приезжие переглянулись и ещё раз спросили:

- Вы - мать Виктора Петровича Уланова?

- Родная мама...

- И говорите, что здесь стоял дом?

- Такой был домина. Прямо пароход. Кирпичные низы, галереи. Тёплая горница, холодные горницы...

- А кому принадлежал дом и куда он делся?

- Деда моего дом, Исая Абрамыча. Подворье наше родовое. В революцию его сожгли. А вот кто сжёг, не буду брехать, не знаю.

- Это давнее, нас не интересует, - перебили её. - А потом кто построил дом? Был дом? И куда делся?

- Был. До чего красивый. Не дом, а церква. Отец мой, Матвей Исаич, своими золотыми рученьками... - рассказывала она, будто радуясь, что слушатели нашлись. - Всё сам. А в раскулачку забрали и увезли. Больница и ныне на центральной усадьбе. С каких пор-годов? Из нашего дома.

- Но это опять - давнее... - уже сердясь, попеняли ей. - И после ведь было же? Было?

- Моя сына, ты верно гутаришь, было. Построили хату, круглую. Перед войной. А тут опять началось... Такая страсть, поминать не хочется, - искренне сказала тётка Таиса, потому что невольно, а поднималось от сердца горькое, давнее, но душой не забытое. Как забыть...

- Опять сказки... - снова остановили её.

- Для вас, может, и сказки, а для меня - жизня... - И она заплакала над этой горькой жизнью и стала показывать сухим чёрным перстом на свою мазанку: - Вот она хата, забирайте! Меня Господь приютит! Отдохну! Дай мне, Господь, отдыху! Дай мне покою! Ничего не просила! И ничего не прошу! Лишь покою! - молила она уже не этих людей, но родного сына.

Все слезы, на которые прежде была скупа, вдруг пролились. Вся боль и горечь, которые накопились за эти дни, вдруг подступили к сердцу.

Тётку Таису вовремя подхватили и отнесли в хату; позвали соседку.

Холодная тряпка на голову да кисленькое питьё - и всё обошлось. Тётка Таиса к вечеру уже оклемалась. А потом крепко заснула.

Сколько ночей глаз не могла сомкнуть. Сколько дней маялась, душой болея, а тут, видно, выплакалась, и полегчало. Словом, спала ночь, словно молодая. А утром, заспавшись и всё на свете запамятовав, тётка Таиса, как всегда, глянула в окошко и не могла понять. Там было пусто: ни белого забора, ни нового дома... Она долго приходила в себя, не понимая, где сон, а где явь... Теперешнее ли ей грезится: пустая земля в окне или то, что было.

Она каждый день, просыпаясь, смотрела в окно на дом. Не её руками и волей он был построен, этот красавец: красного кирпича низы, а выше - бревенчатый, сияющий солнечной желтизной, и высокая красная крыша с башенками. Церковь - не дом. Не хочешь, да залюбуешься. И ведь не чей-нибудь, а её, тётки Таисы. Родной сынок построил и ключи отдал: <Живи мама, владай. Это тебе подарок от сына>.

Тётка Таиса долгие годы прожила одна. Мужа схоронив ещё в молодости, она вдовела с двумя детишками: Виктором и Таней. Пробовала принять мужика. Не сложилось. Так и осталась вдовой, работая в колхозе дояркой, телятницей, в иную пору - куда прикажут. Так и жила, понемногу старея, в неустанных трудах и заботах. Колхозное и своё. Небольшого росточка, сухонькая, жилистая. Огород и левада просторные, что колхозное поле. А всё - руками.

Детей она вырастила. Хорошие детки. Дочка жила на Севере, в нефтяных краях. Нечасто, но приезжала к матери с мужем, детьми, привозила подарки. Витя и вовсе был золото, а не сын. Он высоко залетел: областной начальник. Как ни глянешь в телевизор, его кажут. Тётка Таиса каждый день телевизор глядела. В семь часов вечера местная программа. Все дела прочь, к телевизору. Нажмёт кнопку. Вот он, дорогой сынок, сидит: при костюме, с галстучком, живой! Слава богу, здоровый! Иной раз показывали издали, а иной раз так близко и явственно, что хотелось тронуть его и поцеловать. Золотое дитё. А уже тоже - годы. Чернявый был, как галчонок. Ныне волосики седые. Порою сын говорил в телевизоре, и мать слушала его, привыкнуть не могла, изумляясь: откуда чего взялось? Ведь хуторской, а куда улетел, сынок дорогой. И при той власти - в обкоме, и при нынешней - в том же кабинете. Значит, умная головочка. А для матери - сын, такой заботливый, как в сказке.

От города все же далеко: асфальтом больше сотни вёрст, а потом просёлком. Телефон он давным-давно провёл. И каждое утро, лишь в кабинет войдёт, сразу маме: <Как дела, дорогая? Как здоровье? Чего нужно?> Долго-то рассусоливать некогда, он посмеётся: <Ну, давай работать>.

- Буду работать, буду... - смеётся вместе с ним тётка Таиса.

Далекий от города путь, но приезжал сынок. Куда-нибудь едет по делам - и завернёт. <Волга> на хутор катит - все знают: к тётке Таисе, к кому же ещё! Вертолёт садится посреди хутора. Пыль до неба. Виктор прилетел. Но это раньше. Теперь с вертолётами трудно. Приезжая. Порой недолго гостил, два ли, три дня.

<Мама, как у тебя с едой?> - по телефону спрашивает. Она лишь заикнётся. А порой и не просит. Но чуть не каждую неделю подкатывает машина, и полный холодильник у тётки Таисы. Его тоже сынок привёз.

Председатель колхоза подъедет: <Чем помочь?>

Так что жила тётка Таиса как сыр в масле. Но не копылила нос. Такой же у неё огород, как у всех. Такие же курочки. Корову, правда, давно не держала. Возраст. Да и зачем жилы рвать при таком сынке?

И обитала тётка Таиса всё в том же старом гнезде: не дом даже не флигель, а саманная хатка-мазанка, правда, с деревянным полом, шеломистой шиферной крышей. Зимой тепло, жарким летом - прохладно. По старым годам такое жильё привычно. А нынче на хуторе мазанок, считай, не осталось.

Строились понемногу. Ещё при колхозе. Не больно богатые, но ставили дома. И тётку Таису порой упрекали: <С таким сыном - и в мазанке...>

Да и она сама не железная: нет-нет да и позавидует какому-нибудь ладному домику.

Ещё в давние годы тётка Таиса как-то обмолвилась сыну:

- Может, нанять людей? Лесом колхоз поможет. Флигелёк поставить...

Сын Виктор с полуслова всё понял:

- Сам думаю об этом. Квартиру в городе или в райцентре - хоть завтра. Но ты не хочешь. А вот дом на хуторе абы какой лепить перед людьми стыдно. Хороший построить, - тут все как на блюде. Найдутся, пересчитают гвозди и доложат, вплоть до Москвы. Я на виду. Мараться на грамм нельзя. На арбузной шкорке можно так оскользнуться, что улетишь и не сыщут. Потерпи, мать. Всё знаю, всё понимаю. Сам хочу, чтобы на нашем родовом подворье стоял настоящий дом. Как только будет возможность, сделаю.

Тётка Таиса не рада была, что и затеяла разговор. Если и думала она про новый дом, то лишь для прилику, чтобы не хуже, чем у людей. А для жизни - старая мазанка, лучше её не сыщешь. Там две печки: русская и грубка с плитой. Протопишь - тепло. А летом в ней холодок и пахнет сухим укропом, полынью. Живи - не хочу. Она и жила, и думала помереть в старой хате, привычной, обжитой. Но человек предполагает, располагает лишь Бог. Новый дом появился как в сказке.

Уже после советской власти, после обкома, когда колхоз развалился, Виктор стал чаще бывать на хуторе. Привозил людей. Говорили про землю. Потом про церковь и про асфальтовую дорогу. Кто-то из хуторских видел в степи геодезистов с треногами.

- Всё будет, мама, - коротко объяснил Виктор. - Родной край, казачий, мы возродим. Эти хутора - наша родина. Здесь наши отцы и деды, и наш долг...

Он говорил это матери и в телевизоре несколько раз повторил, тётка Таиса глядела:

- Родной край, казачий... наши отцы и деды... Наша земля... Он складно умел говорить ещё во младости. А нынче и вовсе. Только вот седенький стал сынок и под глазами - круги. Такая работа.

Новый красавец-дом построили за месяц. Тётка Таиса сначала глазам не верила, потом пугалась.

Расчистили место старого дедовского подворья, рядом с мазанкой, и разом началось. Выкопали ямищу, туда не заглянешь. И повезли. Днём и ночью машины рычат. Всё гыргочет. Прожектора. Дня не хватало. Людей - муравейник. Словно на доброй опаре, полезли из котлована красного кирпича стены, высокий цоколь и первый этаж, а выше - бревенчатый золотистый сруб этажа второго и башенок. Чешуйчатая красная крыша. Словно сказочный лазоревый цвет поднялся над землёй и обернулся красавцем-домом, какие бывают лишь в кино, в телевизоре.

Стройка смолкла. Машины и люди убрались. Уехал и сын, напоследок ещё раз проведя мать по новому дому от подвалов до верхних светёлок и балконов. Комнат было много. Да ещё ванные, туалеты. Кухня такая, что страшно войти: всё горит и сияет. Везде кнопки да выключатели. Старой голове не запомнить.

Виктор ночевал в новом-доме. Тётка Таиса отказалась. Помылась в ванной, по комнатам походила. Ключи приняла, но попросила:

- Дай я, сынок, обвыкнусь.

Она и вправду боялась. После мазанки да в такой дворец. По утрам, просыпаясь, она первым делом в окно глядела: <Может, лишь приснилось?> Но красавец-дом был на месте.

Богу молилась, завтракала, а потом шла к новому жилью. По утрам тётка Таиса лишь обходила вокруг нового дома по каменной дорожке. Оглядывала его, словно здоровалась, и убиралась к делам обыденным, хозяйским. А вот ближе к вечеру вместе с соседкой Ксеней они ходили, как Ксеня говорила, <на экскурсию>.

Отпирали все двери и бродили по комнатам, приглядываясь. Купались в ванной, смотрели телевизор, пили чай на просторной кухне. Соседка Ксеня хвалила:

- Рай Господний... И нечего ждать. Переходи да живи...

День ото дня тётка Таиса привыкала к новому дому, он все больше нравился ей.

- Может, и впрямь перейти? - спрашивала она соседку. - Виктор звонит, серчает, велит перебираться. Хоть на краешке лет пожить по-людски. Всё мазанки да норы... - оправдывалась она. - А ведь сколько трудились...

Раскладывала на коленях плоские, словно клешни, но уже лёгкие руки. Это теперь легко вспоминать. А тогда?.. С малых лет... А уж во взрослой поре и вовсе. Долгое лето, не чаешь, когда и кончится. Всё руками. Лопата, мотыга, ведро-цебарка, коса да вилы. Всё бабьей мочью да жилами. Как не упала, не умерла в борозде, когда тянешь плужок, или под страшенным навильником, с хрустом ломающим позвоночник, под тяжеленным мешком-чувалом... Долгое лето. От зари до зари. Высохнешь, почернеешь, как головешка. А зимой не легче. Три десятка колхозных коров на одни руки. Напои, накорми, обиходь. Привези солому да сено, воду из речки. От холода, снега, воды трескаются и болят руки и ноги. Юбка из мешковины, обувка и вовсе - прах: какие-нибудь чирики. Джуреки из желудей, пареная свекла, пустые щи, тыква... И работа, работа, работа... Вот и вся жизнь. Легко вспоминать, утирая непрошеные слезы.

- Уж трудились... - вздыхает соседка. - Перебирайся. Будем ходить к тебе в гости. Баниться. Да такой телевизор...

Телевизор был новый. Виктор привёз. И антенна, какая весь белый свет принимает.

- В лото будем собираться играть.

Тётка Таиса помаленьку, но убеждала себя: надо переходить в новый дом. Конечно, непросто. Потому что это - новая жизнь. Туда не полезешь в старом ватнике да калошах. Надо всё сбросить, словно изопревшую шкуру. Одёжи много, целый сундук. Да какие красивые есть платки, платья, кофты. Дети надарили. Носить некогда, всё работа, которая прежде была от нужды. А теперь лишь привычка. Есть пенсия, и дети без помощи не оставят. Всё кинуть: огород, картошку, малую, но скотинку. Всё оставить и спокойно пожить хоть на краешке лет. Разве не заслужила?.. Ведь каждая косточка, каждая жилочка ноет, болит, просит покоя.

Надо переходить. Она уже приглядела себе комнату рядом с кухней. Там покойно. Окошко большое, весь хутор видать до самого Дона.

Жить, словно на отдыхе. Оставить в старой мазанке все прежние заботы: огород, картофельник, птицу. Всё прочь. Научиться подолгу спать, видеть во сне покойных родных и близких, говорить с ними. Развести хорошие цветы во дворе и доме. Ухаживать за ними. Беседовать с Ксеней, разглядывать фотокарточки, вспоминая. Как сладко вспоминать об ушедших, думать о них, молиться, надеяться, что, может быть, даст ещё Бог встретиться, чтобы уже никогда не расставаться. Там, ведь, ни войны, ни голода, ни страха, ни тяжкой, с надрывом, работы. А может, и ничего не будет... но думать об этом разве грешно?

В конце концов просто пожить, отдыхая. Недолго. Всего лишь краешек жизни. Но словно в раю.

Она уже была готова к переезду. Ждала его. Остался маленький последний шаг. Лишь день-другой.

Неожиданно, уже в сумерках, приехал сын Виктор. Он не крутил, не вилял, а сказал прямо:

- Мама, у меня большие неприятности.

- Ребята?.. Чего?.. - всполошилась тётка Таиса о внуках.

- Нет. Все живые, здоровые. На работе неприятность. Сама знаешь, люди есть ненавистные. Тем более у нас, наверху. Меня пытаются подставить, сделать крайним. Ничего у них не выйдет. Но... Мама, я тебя прошу, не расстраивайся. Нужно убрать дом.

- Какой дом? Мою кухню? Она вроде не мешает.

- Новый дом, мама. Его надо убрать. Чтобы не было.

- Мой сынок... - ушам не поверила тётка Таиса. - Да ты его как уберешь? Либо...

- Это, мама, моё дело. Я приехал специально тебя предупредить, успокоить, чтобы ты меньше переживала. Ты меня ни о чём больше не спрашивай. Не надо. Это для тебя лишнее, не поймёшь. Лишь поверь: это необходимо. А твой дом вернётся. Он будет стоять на том же месте. Это я тебе клянусь. Ты моё слово знаешь. А теперь, наверное, тебе лучше уехать. Чтобы не расстраиваться. Сейчас. Прямо со мной. Поехали.

Сын торопился, а выглядел не больно хорошо. Как всегда, нарядный, в отглаженном костюме, белой рубашке, при галстуке, он лицом обрезался и глаза будто прятал. В них - боль или страх.

- Всё делай, как тебе надо... - через силу, но улыбнулась тётка Таиса. - Обо мне чего и гутарить. Лишь бы тебе... Я не поеду, я здесь буду молиться за тебя, чтобы помог тебе Господь... Поезжай.

Сын сразу уехал. И лишь тогда тётка Таиса навзрыд заплакала, понимая, что подступает беда. Страшно было за сына. Всякий день в телевизоре: кого - в тюрьму, а кого и застрелят. Все люди непростые.

Она молилась за сына, вовсе забыв про дом. А вспоминая о нём, как-то не совсем верила, что его можно убрать. Все же не одуванчик, на какой дунь - улетит. Такие хоромы.

Святая простота... С утра приехал автобус с людьми. Началась суета. К вечеру подошла целая колонна: тяжёлые грузовики, краны, тракторы; Всю ночь светили прожектора. Что-то стонало и рушилось. Ревели машины. Люди хуторские, если и глядели, то издали, из своих дворов. Но что в ночи разглядишь...

Наутро, когда прогоняли в стадо коров, ни дома, ни забора возле тётки Таисиного двора не было. Лишь ровное место, вроде пустыря, но без высокой конопли, репейников да лопухов. Рыхлая земля. И всё.

И, конечно же, когда утром подкатила на чёрной <Волге> милиция, тут всё было словно на ладони. Но это уже их дело вынюхивать да узнавать. А тётка Таиса всю правду сказала. Как было за долгий век. Потом она потеряла память.

Очнулась в хатке своей. На голове мокрая тряпка, рядом соседка Ксеня сидит, спрашивает:

- Очунелась? Ну, слава богу.

- А чего со мной было? - спросила тётка Таиса. В голове у неё и вправду мешалось: какой-то грохот стоял, стройки ли, разоренья, Виктор, чёрная <Волга> с милицией, красавец-дом, пустая земля...

- Не накину умом... Этот дом...

- Не горься, - сказала соседка. - Господь с ним, с домом. Наша смерть уже наблизу, докуликаем.

- Я разве об доме... - тихо ответила ей тётка Таиса и споткнулась. Конечно же, о сыне думала она. Но и о доме тоже.

И потом, среди ночи проснувшись, уже одна, тётка Таиса думала о Викторе.

Она вышла на волю продышаться. Стояла ночь глухая, как кремень. Ни огня, ни звука, ни голоса птицы.

О сыне думалось. Всегда им гордилась, всегда за него радовалась, отстраняя намёки, молву, чёрные слова, во злобе ли, в пьяни брошенные. На чужой роток платка не накинешь.

Но ведь не только чужие... Ещё он в комсомоле работал, в обкоме, а его родной дядя Алексей, человек городской, сокрушённо, качал головой: <Ох, Виктор, Виктор... И в кого? Премудрый...> Дочь Татьяна в давнем ещё разговоре бросила как-то в сердцах: <Ненасытный он...> Да и сама тётка Таиса, гостюя у Виктора, видела: не по зарплате сынок живёт, а порой и слышала сыновий кураж: <Всё есть, и всё будет... Детям и внукам хватит... В наших руках...> Видно, такой обычай, что у колхозного начальства, что выше: <Жить у воды да не напиться?..>

После обкома, в начале новых времён, Виктор стал вдруг руководить банком, был там главным. А потом банку - конец. И не столько от сына узнавала, сколько доносила молва. Горевала, спрашивала:

- Правда, сынок?

- Мама, - отвечал ей сын. - Не беспокойся. У меня всё и всегда в порядке.

Появился у сына магазин да что-то ещё. А потом его на прежнее место позвали, руководить. Для Таисы это было спокойнее. Хотя думалось всякое.

По телевизору сколь галдят. От сладкой жизни - в тюрьму. Разве не страшно? А бывает - и вовсе... Вот и конец. И тогда ничего не надо.

Думать об этом было несладко, но думалось. Собиралось в одно прошлое, нынешнее.

Ведь шла молва об асфальтовой дороге на хутор. Виктор её добивался: <Возродим!> Надеялись и уже видели в степи геодезистов с треногами. И про церковь в сельсовете бумаги подписывали. Ещё смеялись: уже хутора нет, а они с церковью...

Но ни церкви нет, ни дороги. А у Виктора, вроде, новый магазин появился. Да ещё дом.

Думать об этом было горько, особенно в глухой ночи, в одиночестве. Но думалось...

Тётка Таиса святой себя не считала. На веку, как на долгом волоку, бывало всякое. Босоногой девчонкой, потаясь, таскала с колхозных полей колоски. Мама пошлёт. Холщовая сумка через плечо. Рвёшь их, хоронишься. Потом домой. Зелёную кашу варили. Голод был. А иногда налетал объездчик, порол плетью.

Позднее, уже работая в амбаре ли, на току, за пазуху, в мешочек спрячешь горстку-другую. Дома - ручная мельничка. Мололи тоже потаясь, чтобы соседи не видели. Было страшно, за это в тюрьму сажали на десять лет. Но куда деваться... Потом стали сытнее жить. Хлеба наелись. А вот для кур да скотины ничего колхоз не давал, приходилось брать. Зерно ли, дроблёнку... В сумку насыплешь. Привезут мешок-другой. Прячешь да хоронишь. В сараях, в подполе, где-нибудь в дровах да в кизяках. И всё время трясёшься. Вдруг с обыском нагрянут.

Даже теперь, через столько лет, вспоминать тошно. <Господи, прости... - шепчут губы. - Ты всё видишь, поймёшь...>

Виктор... Он, слава богу, ни голоду, ни холоду не видал. А если всё правда... Какая страшная жизнь! По жердочке... Не меня ли ищут, не меня ли ловят...

А если про церковь хоть малая правда, то как замолить такой грех? Да и примет ли Бог словеса в искупленье? <Воздаётся по делам...> <Надо бы поставить пусть не храм, - думалось тётке Таисе, - а малую часовенку. Когда-то была такая... Но как поставишь? Бабья, стариковская немочь...>

А тогда что останется? Лишь горевать и плакать, и ждать для сына беды.

Ночная тьма стала помаленьку редеть. Пробивалась порой белая луна сквозь тучи, озаряя спящий хутор, окрестные холмы. Старая женщина пошла в дом, она не хотела, чтобы кто-то увидел её среди ночи.

В доме она лишь ступила на порог и узрела светлый луч, словно серебряный перст. Он тянулся через окошко к божнице, но ниже её. Тётка Таиса подошла ближе, совсем близко и вдруг поняла. Серебряный перст тянулся не к пустому месту. Под божницей, под иконами и крестами, пониже были прилеплены бумажные картинки: Никола Угодник, Богоматерь и ещё одна, которая светила сейчас. На картинке - Христос среди цветущих деревьев; на лице его умиление, благость. Христос и цветущие деревья...

Тетка Таиса упала на колени и стала молиться, разом поняв, что велел ей Господь. Прежде на родовом подворье были сады. Это потом всё повывелось. А тогда бабушка Устинья молиться в сады уходила. Во снах, когда виделись ей родные и близкие, старое время, там были деревья в плодах да цветах. Значит, так надо.

Сразу ей сделалось легче. Она крепко уснула, но утром, поднявшись, ничего не забыла. И принялась за труды.

На пустыре, где ещё вчера высился дом, она копала ямы, таскала в корыте волоком перепревший навоз, щедро поливала, чтобы принялось молодое деревце, несмотря на летнее время.

Углядев новую Таисину заботу, соседка Ксеня спросила:

- Ты чего?

- Пустое место. Глядеть гребостно, - уклончиво сказала она, а потом улыбнулась: - На хуторе садов не осталось. Пусть будет.

- Вроде не время, - сказала соседка. - Лучше сажать осенью да весной.

- До осени ещё надо дожить, - всерьёз ответила Таиса.

На неделе подъехал Виктор, застал мать в той же заботе. Уже зеленели десяток молоденьких груш, которые принялись, несмотря на лето. Таиса их поливала да укрывала.

- Мама! Ты чего делаешь?! - спросил Виктор, недоумевая. - Здесь будет дом. Я тебе обещал, и моё слово твёрдое. Разве я тебя обманывал когда? Я сказал - значит, будет.

- Послушай меня, сынок...

- Мама, я же сказал...

Таиса подняла руку, отстраняясь от слов сына, и повторила твёрже:

- Послушай свою старую мамку. Никакого дома не будет. Никому он не нужен. Будет сад. Груши тут будут расти, сынок. Раньше у нас на поместье такие были бергамоты, лимонки, черномяски. Детишкам и старикам посладиться. Мягкие да сладкие... - Она улыбалась, светлея ликом. Она была там, в годах прошлых, а потом воротилась. - Даст Бог, успею. Помаленьку буду глядеть. Это наши садины, казачьи, уцепятся, будут рость. Я помру, - мягко сказала она. - Все помрём, мой сынок... Может, и хутора не будет. А груши останутся, целый курагод. Наше, сынок, поместье... Груши долго растут. Будут цвесть и цвесть... Такой сладкий дух, словно в раю, мой сынок...

Виктор стоял, слушал. Мать говорила будто о печальном. Но в голосе её слышалась радость, и глаза светились добром, и так явственно проступало в лице давнее, полузабытое, но самое дорогое. Словно в детстве, хотелось заплакать, спрятать лицо в материнские тёплые руки, в колени её и замереть.

Но это была лишь минутная слабость, не более. Он легко её превозмог и, глядя на старую мать свою, на её трясущуюся голову и перекошенный рот, слыша детский лепет, стал прикидывать. Видно, пришла пора что-то с матерью делать, как-то определить её. Сестра вряд ли возьмёт к себе. На хуторе понадеяться не на кого, даже за хорошую плату. Придётся что-то в городе искать.

Борис Екимов





http://sp.voskres.ru/

Док. 511642
Перв. публик.: 25.10.00
Последн. ред.: 25.10.08
Число обращений: 331

  • Екимов Борис Петрович

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``