В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Как и когда это началось Назад
Как и когда это началось
глава из автобиографического романа "Оккупанты"
Когда же, однако, и с чего началось для меня всё это?

Всё произошло в мае 1945 года. Война кончилась, и наша дивизия находилась какое-то время на рубеже, занятом ею 9 мая в центре Европы. Солдаты отдыхали. Отдыхали и мы, сотрудники армейской газеты <За Родину>. На третий день после войны меня вызвал к себе редактор Погарский, опытнейший, матёрейший газетный волк, и объявил:

- Войска на отдыхе. Ваша задача?

Он сказал это таким тоном, каким обычно командиры отдают вводные на важных тактических учениях. Обескураженный, я молчал. Впрочем, редактор и не нуждался в моём немедленном ответе, потому что тотчас же поставил передо мною боевое задание:

- Срочно требуется читабельный материал. Нужна приключенческая повесть с продолжением на десять номеров, по три колонки в каждом номере. Немедленно приступайте к работе. И чтобы через два часа первый кусок был у меня на столе. Ясно?

-Ясно, товарищ майор! Но...

-Никаких <но>!

Однако, видя мою растерянность, редактор счёл необходимым сделать некоторые предварительные указания:

- Я знаю, вы любите всякие там пейзажи. Сколько я выгребал их и вымарывал из ваших заметок! Так вот, в приключенческой повести они ни к чему. Динамика, динамика и ещё раз динамика!

- А как же с характерами?

- Характеры проявятся в действии. Ясно?

Теперь после столь исчерпывающих указаний, конечно же, всё было ясно.

На какую тему должна быть повесть, Погарский не говорил. Но это и так было понятно: немецкий шпион с одной стороны, наш разведчик - с другой. Вот главные действующие лица моего будущего произведения. Над заголовком тоже не приходилось долго ломать голову. Сами собой возникли слова <По следам... волка...> Теперь нужно было только придумать - какого волка. <Гитлеровского>? Уж очень прямолинейно! Надо, пожалуй, идти от самого героя, от его клички, ведь должен же шпион иметь свою кличку! И вот окончательное название повести: <По следам Меченого волка>.

Все шпионы из известных мне детективов носили какую-нибудь отметину на своём челе. Почему же моему шпиону не иметь такой отметины?

Короче говоря, немалая часть дела сделана, и можно было приступать к первой главе. В самую последнюю минуту я, однако, вспомнил, что ни одна приличная приключенческая повесть не выходит без пролога. Но ещё раньше требовалось всё-таки дать имена положительному и отрицательному героям.

<Аниканов!> - вспыхнуло в мозгу, когда я подумал о нашем разведчике. <Аника-воин...> Великолепная ассоциация! Меченого же волка я прямо-таки пригвоздил к позорному столбу, дав ему фамилию Гроссшвайн - большая свинья!

Итак, сержант Аниканов и барон фон Гроссшвайн заняли сбои позиции, чтобы вступить в единоборство. А через час был готов уже и пролог, Привожу его полностью:

<Аниканов был удивлён. Здесь, в немецком блиндаже, разведчик, естественно, ожидал встретить немецких солдат. А перед ним стоял довольно уже пожилой человек в штатском с глубоким шрамом на левой щеке. Незнакомец тоже был ошеломлён неожиданным появлением советского разведчика.

Их взгляды встретились, рука человека в штатском потянулась было к лежащему на столе маузеру. Но в тот же миг он увидел наставленный на него автомат Аниканова.

Разведчик сделал шаг к человеку со шрамом, но чьи-то руки схватили его сзади. За дверью послышался топот ног, Аниканов сделал усилие, повернул голову к выходу и увидел спешивших к нему на помощь разведчиков. В ту же минуту человек со шрамом резким движением руки бросил на землю стоявшую на столе свечу.

Борьба в темноте закончилась быстро. Аниканов почувствовал, как руки, державшие его, разжались. Он вскочил на ноги и, вынув из кармана электрический фонарик, осветил блиндаж. Разведчики связывали руки немецкому унтер-офицеру, во рту которого торчал кляп. Однако не это сейчас интересовало Аниканова. Луч его фонарика заскользил по углам. Но в блиндаже, кроме товарищей Аниканова и связанного немца, никого не было.

Человек со шрамом исчез>.

Перечитав раз и два написанное, я вновь отправился к редактору.

- Хорошо. Оставьте, я посмотрю. А сейчас вам придётся выехать в часть.

Я покинул редакцию в полной уверенности, что моё сочинение будет забраковано у самых его истоков, и, признаться, очень хотел этого, потому что решительно не знал, что делать дальше со своими героями. Но на другой день в полк, куда я был послан, пришла газета, и на второй её полосе под крупным клишированным заголовком стояла моя фамилия. И после слов <Человек со шрамом исчез> значилось:

<Продолжение следует>.

Не успел я прочесть свой пролог, как из редакции позвонили и приказали мне немедленно возвращаться. Очевидно, редактор вовремя сообразил, что никакого продолжения повести не последует, если автора её не вызвать в срочном порядке и не усадить за письменный стол.

С того дня меня поставили на особый режим.

Я сидел в своей комнатёнке денно и нощно. И писал, писал, писал... Еду приносили мне из столовой прямо в комнату. Машинистка сама прибегала за оригиналом, выхватывала из-под моего пера страницу за страницей. Корректуры я не брал, копии не оставлял - не до того было! <Динамика, динамика и ещё раз динамика!> - лозунг этот, выдвинутый Погарским, подхлёстывал не только моих героев, но и меня самого.

Человек со шрамом исчез. Следовательно, его надо найти и обезвредить, найти во что бы то ни стало. Ведь редактор не случайно внёс поправку в первоначальный заголовок повести. Теперь она называлась <Конец Меченого волка>. А вот конца-то как раз и не было видно. Сначала я направил стопы моего главного положительного героя сержанта Аниканова к домику лесника. Но там сидел древний старикашка, вовсе не похожий на барона фон Гроссшвайна. И, тем не менее, я сумел-таки заронить в сердце читателя подозрение к этому бородачу - ведь шпион может принять любую личину. Но Аниканов не мог арестовать старичка <за отсутствием явных улик>. И разведчик долго ещё блуждал со своими помощниками по ложным следам.

Не сидел сложа руки и Меченый волк, он же барон фон Гроссшвайн, он же старый лесник. Оказывается; знаменитый гитлеровский разведчик имел задание проникнуть в наше расположение и уничтожить такого же знаменитого разведчика, только советского, а именно - сержанта Аниканова. Обостряя и усложняя сюжет, я, в конце концов, так запутался, что уже толком не знал, кто кого ловит...

Конца по-прежнему не видел. И, наверное, появилось бы ещё с полдюжины трёхколонников с интригующей припиской <Продолжение следует>, если бы не выручил один солдат - читатель газеты. Похоже, он давно уже приметил, что автор зря так долго мучается и мучает своего героя, и поэтому дал добрый, но, к сожалению, несколько запоздалый совет: <Да возьмите вы двух-трёх автоматчиков, окружите злополучный домик лесника, и шпион будет в ваших руках. Только и делов!>

Я так и сделал. Но тут же понял, что мог это сделать уже в первой главе.

Теперь возникает вопрос: знал ли я, что пишу неправду, что на войне так не бывает? Разумеется, знал, потому что большую часть войны сам был окопным офицером, и не где-нибудь ещё, а под Сталинградом, на Волге и Курской дуге под Белгородом, к тому же как миномётчик и артиллерист имел близкое знакомство с командирами полковой и дивизионной разведок - не случайно впоследствии разведчики оказались основными действующими лицами моего <романа без вранья>, названного всеохватным словом <Солдаты>, включающим в себя военных людей - от рядового до маршала. Писал же я своего <Волка> по нехитрому рецепту, по которому до меня и, увы, после меня продолжают писать многие авторы подобного рода чтива. Сейчас вызывают скрежет зубовный насквозь вымученные, ублюдочные слова, с помощью которых выстраивается такой детектив, но тогда-то я всерьёз думал, что только так и нужно писать, что правда жизни - это правда жизни, а литература есть литература.

Страшно подумать, что такое-то варево я принимал в ту пору за подлинную литературу!

Не было, однако, счастья, но несчастье помогло - оно подействовало на меня отрезвляющим образом.

Воодушевлённый <успехом> первой приключенческой повести, я тотчас же состряпал вторую с не менее нахальным названием: <Привидения древнего замка>, а за второй - третью, нарекши её так: <Коричневые тени>... Эту последнюю рискнул даже послать из Вены (теперь я работал тут в газете Центральной группы советских войск <За честь Родины>) в Ленинград в журнал <Звезда>.

А месяца через два рукопись вернулась ко мне в сопровождении небольшой рецензии за подписью Бориса Лавренева. Автор рецензии был чрезвычайно вежлив, отметил вначале, что сочинившему повесть хорошо знаком материал, да вот беда: поёт-то он, сочинитель, с чужого голоса, что повесть его насквозь эпигонская.

Слово <эпигон> - стыдно признаться! - тогда мне было не знакомо, но я догадывался, конечно, что скрывается за ним отнюдь не похвальный смысл. На всякий случай заглянул в энциклопедию, чтобы окончательно убедиться в этом. И убедился...

После этого я притих, горько призадумался, в какой уж раз перечитывая <внутреннюю> рецензию большого писателя. Из неё я понял, что уметь писать, как другие, - это ещё ничего не уметь.

Через месяц показал десятка три страниц единственному оставшемуся в нашей редакции члену Союза писателей Виктору Александровичу Старикову. Кстати сказать, он был единственным ив безоговорочно отрицательной оценке моих <Привидений> и <Теней> - может, именно поэтому-то я и показал первые главы новой вещи прежде всего ему. Часа через два он сам не пришёл даже, а вбежал в мой кабинет и объявил с оттенком удивлённой растерянности в голосе:

- Послушай, да это же куски настоящей прозы?! Какого же ты чёрта притворялся и писал разную дребедень?!

По реакции В.А. Старикова я сообразил, что подкупил его сущим пустяком - простым, естественным, безыскусным изложением событий. И всё-таки временами задумывался: а правильно ли это? И не удержался, отдал-таки дань литературным завитушкам - их можно было легко обнаружить в первоначальном тексте рукописи и, в особенности, в первом названии романа - <Млечный Путь>. Завитушки эти сейчас же обнаружила Лидия Сейфуллина, когда решался вопрос о приёме меня в Союз писателей СССР в конце ноября 1951 года. К тому времени я был уже отозван из Вены в Москву и работал в Военном издательстве. Вёл заседание секретариата Союза его генеральный секретарь Александр Александрович Фадеев. И поскольку моя фамилия начиналась с буквы <А>, с меня всё и началось. Открыв заседание, А. Фадеев начал с того, что предложил принять меня сразу, минуя предусмотренный уставом кандидатский срок, в члены Союза. Первой взбунтовалась сидящая в первом ряду маленькая-премаленькая старушка. На белой седой её голове были, казалось, одни огромные чёрные глазищи, которые ещё более расширились в страшном гневе.

- Саша! - кричала она, обратившись к председательствующему. - Ты с ума сошёл. Кого ты предлагаешь принять в члены без кандидатского стажа?! - И обратившись уже ко всем другим членам президиума Союза, продолжала: - Посмотрите, люди добрые, что делает этот молодой человек, - это она уже обо мне. При этом она судорожно листала страницы опубликованного в журнале романа <Солдаты> и, найдя, что было ей нужно, громко читала: <Уранов медленно тянул из своей головы непрочные нити обрывочных мыслей...> Каково! Не голова у того Уранова, а какая-то, простите, вьюшка! Нет, нет, если и принимать Алексеева, то разве лишь кандидатом!

В Дубовом зале Дома литераторов, где проходило заседание, захохотали, и больше всего, ядрёнее всех, как мне казалось, хохотал Фадеев, да ещё и попросил:

- Лидочка, а ну-ка, ещё раз прочти то место.

Лидочка с радостью исполнила его просьбу. Маститые писатели ещё громче засмеялись, а с ними вместе и Фадеев.

Сердце моё куда-то убежало далеко вниз, может быть, в пятки. Я решил, что меня после всего этого не то что в члены, но и в кандидаты-то не примут.

А. А. Фадеев, продолжая похохатывать, вытирая платком слезившиеся от смеха глаза, заметил:

- Вьюшка, значит?.. Лидочка, если заглянуть в наши с тобой первые вещи, мы там этих вьюшек отыщем ещё больше... Я предлагаю принять Михаила Алексеева не в кандидаты, а в члены Союза писателей. С таким предложением обратилось к нам и Всесоюзное совещание молодых литераторов, прошедшее нынешней весной. С такой же просьбой обратился к нам и Василий Семёнович Гроссман, один из руководителей совещания. Он и Марк Колосов написали ещё и свои собственные рекомендации, высоко оценив роман Михаила Алексеева. Мне известно также, что роман <Солдаты> выдвинут на соискание Сталинской премии. Получив её, Алексеев, так уж и быть, уберёт из книги эту несчастную вьюшку, на которую ты почему-то так обиделась, Лидочка! - сказав это, Фадеев повторил своё предложение.

За принятие меня прямо в члены Союза писателей проголосовали единогласно. При этом Фадеев радостно возгласил:

- Лидочка, и ты <за>? Вот умница! Осознала всё-таки.

Зал дружески ещё раз посмеялся. Сейчас уже над Лидией Сейфуллиной, замечательной писательницей, несомненным классиком, одним из основателей великой советской литературы. Её <Виринея> стоит в первом ряду лучших созданий в художественной летописи нашей страны.

Часом позже я вышел на улицу Воровского и увидел там Сейфуллину, стоявшую в очереди к автобусу. Я неожиданно для себя осмелился, взял её за руку и подвёл к дверце. Затем взял старую под мышки и легко, не чувствуя совершенно её веса, поднял прямо в автобус.

Больше почему-то я её ни разу не встречал.

Что касается А. А. Фадеева, то кто из литераторов моего и даже более старшего поколения не успел погреться от его сердца?! Тоже покойный теперь Савва Елизарович Кожевников, главный редактор <Сибирских огней>, в пору, когда в этом журнале неожиданно для многих появились мои <Солдаты>, рассказал мне следующее.

В середине марта 1951 года в его новосибирской квартире в глухую полночь раздался телефонный звонок. Звонил А.А. Фадеев:

- Послушай, Савва!.. Ты жаловался мне, что у тебя нет стоящих рукописей. Посылаю тебе одну. Посмотри.

Во втором номере <Сибирских огней>, помеченном мартом-апрелем (журнал выходил один раз в два месяца), и был напечатан роман <Солдаты> - оперативность прямо-таки умопомрачительная! Рукопись же могла оказаться в руках А.А. Фадеева, когда он готовился к докладу на 2-м Всесоюзном совещании молодых литераторов, участником коего я был. Доклад этот, к сожалению, не был произнесён - помешала болезнь Александра Александровича. Но вот, как видите, к моей большой радости, он не забыл о рукописи, которой я только и мог быть представлен на помянутом совещании. Рука большого художника и Человека оказалась для меня и моего первого литературного детища очень лёгкой. Вслед за журналом <Сибирские огни> роман <Солдаты> был издан почти одновременно <Молодой гвардией> и Воениздатом, а также миллионным тиражом в <Роман-газете>, в том же 1952 году был выдвинут на соискание Сталинской премии, и я получил бы её, если б не случилось того, что случилось.

Вечером, накануне того дня, когда в <Правде> и других центральных газетах готовилось к опубликованию постановление правительства относительно премий, ко мне в мою московскую десятиметровую квартиру на Октябрьском поле нагрянула целая ватага дюжих ребят из фотохроники ТАСС, которые сейчас же принялись перемещать меня из угла в угол и обстреливать из множества камер. При этом подняли такую трескотню, что мои маленькие дочери, привезённые из Вены, испугались так, что одна из них, старшая, на всякий случаи ухватилась за подол матери. Меня же, их отца, ребята эти вертели так и сяк, ища какого-то лишь одним им известного положения для меня. Наконец нащёлкались вдосталь и всей гурьбой подошли к столу, на котором оказались две пол-литровые бутылки водки и какая-то закуска, поставленные догадливой молодой хозяйкой. Всё это было непостижимо быстро выпито и съедено, мастера из фотохроники забрали своё хозяйство, и уже за дверью кто-то из них, наверное, старший, громко выкрикнул:

- Утром вынимайте из почтового ящика <Правду!> Вам - третью степень. Поздравляем!

Дочери наши успокоились и быстро заснули, чего уж никак не могли сделать мы, их родители. Я, кажется, первым из всего нашего шестиэтажного дома ни свет ни заря оказался на улице у своего подъезда, ожидая почтальона. Ожидание было мучительно долгим для меня. И бедняга-почтальон шарахнулся от меня, как от сумасшедшего, когда я кинулся на него и выхватил прямо из его рук свеженькую <Правду>. И сейчас же увидел на первой странице список новых лауреатов. Пробежал по нему глазами сначала сверху вниз, затем снизу вверх. Увы, меня в списке не было. А я-то в нём был! И находился там до самого раннего утра, а потом чья-то рука убрала меня оттуда. И она, эта рука, должна была принадлежать всесильному.

Так оно и случилось.

Как известно, рабочий день у И.В. Сталина начинался где-то в полдень, а заканчивался на рассвете уже следующего дня. И вот в промежутке нынешнего и завтрашнего дней Сталин получил телеграмму из Крыма от Сергеева-Ценского с настоятельной просьбой присудить Сталинскую премию писателю Евгению Ефимовичу Поповкину за роман <Семья Рубанюк>. Классик мотивировал свою просьбу тем, что и книга, о которой идёт речь, талантлива, а, главным образом, тем, что Евгений сейчас, живя и работая в Крыму, много делает для возрождения культуры в пострадавшем от вражеского нашествия крае.

И.В. Сталин попытался вызвать Николая Тихонова, председателя Комитета по Сталинским премиям, но того в Москве не оказалось. Зато на месте оказался Константин Симонов, заместитель Тихонова. Тот быстро оказался и в сталинском кабинете. Вождь изложил Симонову суть дела, сказав при этом:

- Можно было бы прибавить к списку ещё одного человека, но он, список, и без того оказался длинен. Но и отказать академику не могу. Я, конечно, знаю, что все, оказавшиеся в этом списке, уже знают обо всём. И всё-таки, товарищ Симонов, одного придётся убрать. И сделать это надо менее болезненно для того, кого это коснётся. Подумайте, товарищ Симонов.

И тут, на мою беду, Константин Михайлович вспомнил, что в <Литературной газете>, которую он на то время редактировал, была опубликована большая статья поэта Семёна Гудзёнко под названием <Труженики войны и мира>. Это о романе молодого военного литератора Михаила Алексеева. Роман называется <Солдаты>. В конце статьи была сделана сноска, где сказано, что речь идёт о первой части книги, а над второй автор продолжает работать.

- Ну вот, видите. Сейчас мы дадим Алексееву третью степень, а может, завершив роман полностью, он, Алексеев, поднимется на одну, а то и на две ступеньки повыше.

Оба - и вождь, и его заполуночный собеседник - облегчённо вздохнули: <менее болезненный выход> найден.

Что касается меня, то я мог бы себя утешать тем, что я стал-таки лауреатом той же, что и Сталинская, премии, но она называется уже по-другому - Государственная премия СССР. И получил я её в 1976 году за роман <Ивушка неплакучая>. Но <Солдаты> продолжали жить и издаваться чуть ли не каждый год, и неизменно ими, <Солдатами>, открывались и открываются поныне и мои Собрания сочинений, и избранные однотомники, двух- и трёхтомники. Дождались <Солдатушки> мои своего часа и теперь, в канун шестидесятилетия Величайшей Битвы на Курской дуге. С неё-то, этой битвы, и начинается роман, ей большей своей частью отдано место - этому спасительному событию для нашего Отечества, вошедшему в историю под названием Курская битва.

За участие в ней и за книгу о ней я вскоре после войны и получил звание Почётного гражданина города Шебекино, являющегося почти предместьем Белгорода. В 2002 году роману <Солдаты>, как уже сказано выше, исполнилось 50 лет.

Закончу же свои заметки воспоминанием одного из главных действующих лиц из <Моего Сталинграда> и из <Солдат>. Речь идёт о Григории Михайловиче Баталове. Война пощадила его. Может быть, потому, что сам-то он не щадил себя ни под Сталинградом, ни на Курской дуге, ни на Днепре, ни в походах через Румынию, Венгрию, Австрию, Чехословакию. На войне случается и такое: кто уж очень-то боится попасть под пулю, того-то она и подстережёт в первую очередь.

Баталов и сам написал книгу. В ней, между прочим, есть такие строчки: <Я взял в руки недавно вышедший роман Михаила Алексеева <Солдаты>. Фамилия автора мне ни о чём не говорила. В то первое послевоенное десятилетие появилось немало писателей, которые ещё только делали заявку на имя в литературе. Но мы жадно набрасывались на каждую художественную новинку о войне и, как правило, почти в каждой книге находили живейшие картины пережитого.

Имена К. Симонова, Б. Полевого, А. Твардовского мы знали уже давно. Но Алексеев? Что ж, посмотрим, о чём и как он пишет.

Уже первые страницы книги чем-то глубоко затронули. Вслед за рядовыми разведчиками появился решительный и строгий командир дивизии генерал-майор Сизов, заботливый и опытный начальник политотдела полковник Демин, беспредельно преданный своему делу начальник артиллерии полковник Павлов... Было что-то удивительно знакомое в их характерах и событиях, в которых они участвовали. Я узнавал не только людей, но и места, где сражались герои романа: река Северный Донец, село Маслова Пристань, Шебекинский лес. Рассказывалось обо всём этом с такой глубокой достоверностью и таким проникновением, что я то и дело откладывал книгу и предавался воспоминаниям.

Закончив читать роман, я позвонил одному из моих друзей:

- Читал <Солдаты> Алексеева?

- Читал, - в голосе друга я уловил интригующую нотку. - Как по-твоему? Интересная книга?

- Не то слово. Не знаешь, кто такой Алексеев? Не служил ли он в нашей дивизии?

- Конечно, служил! Да ты должен его помнить. Это же заместитель редактора нашей дивизионки <Советский богатырь>. А под Сталинградом он командовал миномётной батареей в одном из полков нашей дивизии.

- Теперь-то и я вспомнил.

Смутился же генерал-лейтенант Григорий Михайлович Баталов потому, что поначалу никак не мог поверить, что под именем Григория Баталина в романе <Солдаты> выведен именно он, Григорий Баталов. Фамилию я лишь чуток, ну самую малость, подправил.

Г.М. Баталов в течение многих послевоенных лет был во главе общества ветеранов нашей 72-й гвардейской (бывшей 29-й стрелковой) дивизии, которая и ныне, кажется, жива и здорова, расквартирована в Белой Церкви, недалеко от Киева. Участвовала во всех праздничных парадах на Крещатике в доперестроечные времена.

Теперь их уже нет, наших побратимов - нет Григория Баталова. Нету и многих других моих боевых друзей по Сталинграду и Курской дуге. И мне остаётся только гадать, кто же он, тот последний из могикан, участников кровавых побоищ Сталинграда и Курской дуги, тот, на коего, как на чудо, будут взирать очи пришедших на эту горькую и самую сладостную землю после нас, те, кому суждено нести её тяжкий крест в неизвестность грядущего.

Михаил Алексеев



http://sp.voskres.ru/

Док. 511639
Перв. публик.: 25.10.00
Последн. ред.: 25.10.08
Число обращений: 323

  • Алексеев Михаил Николаевич

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``