ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Вначале послышался живительный шум. Оказывается, за зарослями акации тропинка распадалась на несколько рукавов, дружно направлявшихся вдоль пологого берега. Неширокая, шагов в пятнадцать, немного с рыжинкой речка искристо переливалась под ставшим вдруг таким ласковым солнышком. Прежде всего, Глеб, встав на колени, жадно, до бульканья в животе, напился из ладоней. Умыл лицо, шею. Ещё раз попил, и огляделся. Шумливая речушка, широко, с запасом на паводок выложенная по дну и берегам разнокалиберными камнями, стремительно текла почти по прямой. Этот, правый её берег образовывал то сужающуюся, то распахивающуюся весёлую лужайку, с подкорень выщипанной скотом травой. Зато левый, северный, круто уходящий в гору, был лесным. На нём, всего в каких-то двадцати метрах Глеб к своему восторгу узнал густые кусты смородины. Еда! Витамины! Он оставил на дорожке свои туфли, положил сверху пиджак, засучил брюки и пошёл, пошёл по камням, и иной раз мимо, к самым чудным на свете растениям. Вода, вроде бы и не глубокая, но за счёт скорости давила так, что буруны мочили брюки выше колен. Увы, смородина оказалась красной. Её великолепные, играющие на солнце рубиновыми проблесками полновесные гроздья были непередаваемо кислы. Только из принципа он проглотил пару горстей, когда увидел, как на том берегу, где остались ботинки, появились дети.
- Эй! Эй! Ребята! Ребята, стойте! Куда же вы?! - Он почти бежал, призывно размахивая руками. Дети, два малюсеньких мальчика и девчонка, некоторое время, разинув щербатые рты, смотрели на него, а потом, оценив резко сокращающееся расстояние, бросились наутёк, мелькая голыми пятками. Эх, малышня! Что ж вы, он только хотел спросить: Ну всё равно, встреча означала, что деревня где-то совсем, совсем рядом. Заправив по возможности рубашку, пригладив мокрыми ладонями волосы, Глеб стал обуваться, но обнаружил, что носки утеряны. А без носок туфли на распухшие мокрые ступни не надевались. Чтобы не расстраиваться, он даже не стал разглядывать свой пиджак, а просто завернул в него обувь и споро пошагал за убежавшей детворой.
За первым же поворотом начиналось картофельное поле, огороженное косым частоколом. И из зарослей черёмухи гостеприимно желтел большой крашеный дом с высоким крыльцом и с привязанной к этому крыльцу верховой лошадью. <Стоило дураку за кислицей лазить! Ведь запросто мог бы поскользнуться, и - раз затылком о камень! А жалко: именно сегодня я слишком заслужил тепло и ласку. Я столько перестрадал, что уже пора бы им выходить на крыльцо с хлебом и солью>.
На крыльцо действительно вышла старуха, судя по медному круглому лицу, местной национальности.
- Здравствуйте! - От неожиданно подступившего к горлу волнения Глеб даже поклонился. - Эта деревня как называется?
Бабка молча смотрела в него своими совершенно волосяной ширины трещинками-глазами. <Разве можно такими что-нибудь увидеть? Это даже не щёлки, это... не знаю что. Я сам не ариец, но нельзя же так>.
- Здравствуйте, бабушка! - повторил он. - Это что за деревня? Где я?
- Сын спит.
- И что?
- Спит. Приехал с поля. Эвон, даже конь здеся.
- Хорошо. Пусть спит. Как ваша деревня называется?
- А ты что от него хотел?
- Спасибо, бабуля. Теперь уже ничего.
Судя по всему, она не могла даже поверить, что из леса может выйти человек, не знающий куда он забрёл. Она просто этого не понимала. Забавно, если бы на его месте был бы негр. Молодой, двухметровый негр. Или вождь сиу в праздничном наряде из крашеных орлиных перьев. И ничего! Им бы тоже ответили: <Сын спит. Приехал с поля и спит. Хао! Я всё сказала>. На ступеньках следующего дома тоже сидела старая алтайка. Глеб молча полупоклонился, даже не пытаясь вступить в переговоры с этим не шевельнувшимся на его этикетную вежливость сфинксом. Впереди было ещё десять-двенадцать дворов, редко разбросанных вдоль речушки. Где-нибудь да будет сидеть старик!
Третий дом был особеный. Немного углублённый к реке, он был весь оплетён хмелем. Калитки со стороны <улицы> вообще вроде как и не было, а вместо грядок посредине огорода возвышалось странное сооружение. Оно напоминало гигантский остов полуразобранной юрты: восемь грубо отёсанных пятиметровых столбов соединённых по верху такими же перекладинами. На перекладинах висели цепи, канаты, шест и пара самодельных брезентовых боксёрских груш. Рядом стоял турник и очень экзотичные деревянные снаряды для непонятно каких спортивных усилий. Турник посреди картофеля и тыкв - это могло означать только одно...
Из-за дома с сапёрной лопаткой в руке появился огромный мужичина в плавках и в выцветшей до серости пограничной шляпе на выбритой голове. Внимательно посмотрел на пришельца.
- Семёнов... Семёнов! - Глеб уронил пиджак с завёрнутыми в него ботинками, шагнул, вытянув вперёд обе руки и, страшно оскалив зубы, захрипел, падая прямо на изгородь...
Хорошо лежать на расстеленном прямо по полу толстом старом спальнике, хорошо чувствовать себя умытым и переодетым в чьё-то свободное трико. Хорошо слушать лёгкое урчание сытого живота... Вот так неожиданно Глеб дошёл туда, куда не доехал: Семёнов был старым другом и соратником старшего брата по начинанию советского каратэ. В родительском доме на видном месте висела большая подписанная фотография: шесть человек - шесть мастеров - шесть разошедшихся судеб. Одного уже не было в живых. Один учил за кордоном. Один до сих пор не мог никак выйти на свободу. Один... Один... И один здесь, в полной тишине садит капусту... За окнами покачивали тяжелеющими от назревающих плодов ветвями яблони, солнечные зайчики прыгали по всему полу и по стенам, оклеенным тёмно-красными обоями. Было очень, очень тихо. И хорошо. Зайчики... Потом пошла волчица, лизнула в лицо. Глеб засмеялся. Он был теперь маленьким ребёнком. Маленьким и лёгким Маугли. А рядом падали золотые яблоки. И волчица, лёжа у входа, внимательно смотрела на него тоже золотыми мудрыми глазами...
Проснувшись, он, некоторое время не открывая глаз, разбирал по разные стороны сон и явь. Картинки делились неохотно, попадались вещи без точного определения, равно безумные и правдивые. Всё так, но стреляли по нему точно! И точно - ни за что! Глеб вскочил и, покачиваясь от удара прихлынувшей в голову крови, пошёл на выход.
На нагретом солнцем крыльце, спиной к нему сидел бритоголовый Семёнов и огромной ладонью гладил такую же бритую голову своего сына. Перед ними на вытоптанной песочно-щебнистой площадке разом отжимались четыре молоденькие девушки с одинаково короткими причёсками. И вообще, вначале они казались Глебу в принципе неразличимыми. Пятая, немного постарше, ходила между ними и громко считала: <Иц, ни, сан, джи...> Семёнов, не оборачиваясь, и даже не меняя ритма поглаживания сыновней головы, спросил:
- Как? Выспался?
- А сколько я?
- Спал? Почти сутки.
- Ничего не помню. Как я лёг, куда? Полный провал.
- И хорошо. Так и надо.
- Пустота внутри.
- Это от глубокого расслабления. Мы тут над тобой посидели. Помедитировали. Чтобы ты отдохнул.
- И этого не помню.
- Всё! Сели растягиваться. Ямэ!
Семёнов встал во весь свой гренадёрский рост, повернулся к Глебу, стоявшему на две ступени выше, и улыбнулся лицо в лицо:
- Да ты не жмись. Теперь самое страшное позади. Но как они тебя ко мне вывели! Неужели галстук такой дорогой был?
У Глеба глаза полезли на лоб.
- Я же говорю: помедитировали. Так что и про духов немного знаем.
Семёнов посмотрел на небо. И снова жёсткий приказ на площадку:
- Встали в киба. Дышим. Аня, отпусти диафрагму! Дышим!
Глебу:
- Сейчас чайку попьём. Баньку к вечеру девочки протопят. Попаримся. Чтобы тебе и тело тоже освободить. Голову-то промыли, чуешь, страха нет?
- Чую. И это страшно. Ведь заведись движок там, у источника, сразу, мы бы проехали, ничего не видев. Как раз ровно три минуты чиркались. А так бы проскочили до стрельбы.
- Это уж как звёзды решат. Мы только исполнители.
И опять девушкам:
- Всё до ночи. А сейчас на горку и назад. Бегом.
По мнению Глеба, девушки не поняли условности приказа <бегом>, и действительно, одна за другой перемахнув изгородь, трусцой побежали в гору. В такую же <горку> он вчера выползал больше часа! Ладно. Его это не касалось. В голове бродил лёгкий звон, и, к тому же, начали понемногу отходить онемевшие ладони. Чесались страшно.
- Ты, слышь, не стесняйся, входи в жизнь. Вон там по дорожке пройди к реке, умойся. Лучше окунись три раза с головой. Нет? Зря, духи это любят, а ты им должник. Шучу. А там туалет. Валька уже чайник поставил. Жена, правда, сегодня с утра в городе. Придётся без лепёшек обойтись. Девчонки-то у меня на режиме, я их к кухне не допускаю - сушу. Готовимся к поездке: если ничего не сорвётся, в ноябре на Тайвань повезу. Побьёмся с китаёзами. Ну, иди, иди так, без полотенца!
Глеб через спортивную площадку, меж морковных гряд, прошёл к концу огорода, оттолкнул косую калитку. Сразу за оградой начинался разреженный сосновый бор, по которому протекала его знакомая речушка. К ней, через сырые, усыпанные бурой хвоёй и шишками, мшаники, вела аккуратно выложенная плоскими камнями тропка. Он как по ступеням осторожно спустился к шумным, взбудораженным мелководным поворотом струям. Ледяная вода проникала насквозь через кожу, изнутри омывала глазные яблоки, гортань, лёгкие, и, окатив позвоночник, протекала вниз сквозь диафрагму... Запах прокалённых солнцем сосен, неотступный шум торопыжной речки, и горы, острые горы вокруг - поросшие тайгой, с проплешинами каменных осыпей... Малюсенькая деревня с гораздо больше себя кладбищем... Да неужели здесь можно жить постоянно?
На светлой, в два окна кухне, за самодельным столом из хорошо выструганных розовых кедровых досок уже сидели Семёнов и его девятилетний сын Валька. Кажется, они в принципе не расставались. В закопченном, когда-то белом эмалированном чайнике напаривался сложный сбор каких-то трав. Явно выделялись только чабрец и мята. Большую часть стола занимала гора неровно порезанного, подзасохшего чёрного хлеба, жерлом вулкана которой сияла миска, полная тягуче-мутного, пахучего и пьянящего земляной щедростью мёда... В доме, состоявшем из кухни и трёх разной величины комнат, похоже вообще не было иной мебели, кроме этого стола и двух неудобных скамеек.
- Это тоже не стол. Это когда у нас старшая родилась, я ей такую подставку под кроватку сделал. Зимой-то по полу сильно дуло. Я тогда от властей скрывался. Помнишь, как нас, инструкторов каратэ, садили? Я едва на военный завод успел заскочить: пока ко мне группа захвата ехала, свои предупредили. Там, на заводе год прожил - замдиректора был мой должник, его сынок у меня в разведке служил, вместе в Сирии воевали. У них на <воензоне> своя служба безопасности, вот гэбэшники и не могли меня оттуда взять. А потом я беременную жену прямо из больницы украл и сюда свалил. Домик поставил, баньку. Так и привязались... Пару раз, было, дёргался в спорт вернуться, а куда? К кому? СССР теперь нет, значит, и сборной нет. К уголовке я не пойду, да они и не особо зовут. Хотя есть несколько учеников в <авторитетах>. Но я их, слышь, просто дою, когда совсем невмоготу. Вот и сейчас это они на поездку <спонсорство> пообещали.
- А кто эти девушки?
- М-м. Тебе что, мёд не нравится? Тогда прямо ложкой! Без кокетства. А девчонки у меня класс: все студентки, все отличницы, это условие сборной. Тебе жениться не надо? Ну, тогда походи холостым. Иногда тоже полезно. Ибо я их этикету бусидо учу строго: прежде чем врезать, кланяются.
- Предупреждение принято. Да я и так нынче пугливый... Ты только скажи: а кого там, на повороте, убивали? Куда я влип? Чему свидетель?
Семёнов наклонился к сыну, легонько столкнул его с лавки:
- Валька, пошёл быстро баню разжигать. Давай, давай, тут взрослым пошептаться нужно. Вперёд, пехота!
Валька обиженно посмотрел на отца, осуждающе на Глеба, вздохнул, но промолчал. Чувствовалась дрессировка. Только уже за дверью, обуваясь, что-то пробурчал о том, как ему это всё уже надоело - и баня, и гости.
- Лучше б вам было где-нибудь по дороге колесо проколоть. Покачали бы, плечевой пояс поразвивали. Полезно. Но, ладно, со звёздами не поиграешь. И ещё беда: здесь тебе не Москва, здесь все всё про друг друга знают. Ты вчера ещё только в деревню с той стороны входил, а ко мне с этой уже соседка прибежала: <У вас гости, они молочка не купят?> Так вот живём. А попал ты, брат, к самой кульминации педагогического процесса: это местных жителей учили покорности. У нас в позапрошлом году новый главврач на санэпидемстанцию сверху был спущен. Спущен за упрямство. Но он и тут не исправился. А без его печати тут ни бычка продать, ни сметанки. Ни минеральной водички из скважинки добыть, ни водочки липовой произвести. Вот на водочке с ним и споткнулись. Пока он за тухлятину гонял, так, мелочи случались. Пару раз побили, гараж для понтов поджигали. А вот за алкоголь уже взялись круто. Для начала дочку прямо из школы забрали, сутки на машине катали. Так, просто катали. Я тогда вмешался. Но и мне дали понять, кто есть кто. Я, конечно, герой, ордена и медали в наличии, но с <системой> я не бьюсь. Нет. Я солдат, а не революционер. Чуешь разницу? Самое опасное, что за ним народец потянулся. Вроде как лидера увидели. Робина Гуда. Вот позавчера и ... Система защищается.
- Да-да-да. Я уже понимаю, ну, начинаю уже понимать: тут у вас деревня. Все всё знают, бычков на мясо сдают, коровок.
- Коровок не сдают. Пока они доятся, по крайней мере.
- Этого мы в Москве, сам видишь, не различаем. И ещё не понимаем, почему ваши деревенские хлопчики с автоматами так запросто ходят? То есть - полный привет! - идёт себе пацан, в носу шпилькой от гранаты ковыряет. Да, да, чекой конечно! Толи коров так теперь пасут, то ли это местная национальная одежда. Чисто <алтайская сельская>: камуфляж и штурмовой автомат. А тут москвичок: <Здрасте, я, извините, по нужде вышел!> Штанцы, вот, снять ещё не успел. И что, мне теперь так в мокрых и бегать?
- Ты ведь ко мне пришёл? Тогда слушай и слушайся. Ты мой гость, я за тебя отвечаю. <В натуре>, как <эти> говорят. А чтобы я мог действительно отвечать, ты, слышь, во-первых, успокойся. Во-вторых, ещё раз успокойся. Твои штанцы уже постирали. И ботиночки почистили. И рубашечку. Пусть, пока, это всё здесь полежит. А я тебя завтра на кордон к леснику отведу. Это не то, чтобы спрятать, нет, это такое святое место, там разборок не бывает. Пусть всё утрясётся. Чтоб вещички ещё пригодились.
- Этот гад шофёр мой чемодан увёз. Там вся моя жизнь на последние годы. И не только моя.
- Найдём твоего водилу.
- Ты правильно пойми: пусть даже все шмотки возьмёт:
- Я же сказал, позвоним ребятам, что извоз держат. Не робей.
Такой бани Глеб не смог бы даже придумать. Высокий сруб, тщательно обмазанный глиной, перед ним большая дощатая площадка со скамейками и бочками, к которой через поленницу перевешивались яблоневые ветви, - внешне ничто <ничего такого> не предвещало. Вся суть пряталась в процессе. Достаточно вместительная, чтобы в неё сразу входило пять-шесть человек, баня набирала и держала такой жар, что нельзя было не только говорить, но даже глубоко дышать, не обжигая колеблющимся воздухом себя или кого рядом. Крестик пришлось всё время держать во рту, хорошо, что не цепочке, а на шнурке. Семёнов лично загонял всех на полог, и, не отходя от дверей, <поддавал>. Как он сам при этом стоял не сгибаясь под ударами не шипящего - свистящего! - от чёрных вулканических камней прозрачного пара, было необъяснимо. Когда после нескольких <добавочек> покорный народ <доходил>, двери милостиво отворялись, и вместе с белым облаком на улицу вылетали бордово-красные бездыханные тела с выпученными красными же глазами и наперегонки бежали к реке. А на берегу опять уже возвышался неведомо как появившийся там Семёнов. Теперь предстояло, схватившись за камень покрупнее, добровольно ложиться на дно зимой и летом шестиградусной реки, да так, чтобы окатывало с головой. Все были в купальниках, и Глеб немного стеснялся своих модных, в мелкую полоску и с пуговками, <семейных> трусов, которые то прилипали к потному телу, то сносились течением. Шок от первого погружения оказался подобен первому детскому визиту к зубному. Всё. Всё! Такого больше не надо! Хватит, помылся. Но садист Семёнов только ухмылялся, и две милые, но очень сильные девушки под руки почти вели в парилку. Там Глеб едва успевал зажать губами крест и замереть в позе, в которой его заставал первый <ковшичек>... После третьего-четвёртого поддавания наступала недолгая бездыханная тишина, и вот он уже сам, без понуканий, нырял под воду и добровольно наслаждался упругими струями с недалёких ледников... А с третьего раза баня уже не <пробивала>. Наверно остыла? Но печь всё так же пылала, камни всё так же шипели и свистели прозрачным жаром. Впрочем, и вода согрелась. В реке Глебу показали углублённое место между огромными валунами, куда можно было, осторожно пробравшись по острым изломам дна, лечь и отдаться естественному вибромассажу. Отражаемые валунами струи сталкивались, упруго боролись между собой и растрясали всё тело, с силой разделяя расслабленную паром плоть не просто на отдельные мышцы, а даже на конкретные волокна и связки.
- А там у меня родник, откуда воду пьём. Поди, посмотри, как золото из земли выходит. Отсюда двенадцать километров вверх до войны лагерь был. Маленький, человек тридцать зэков да шесть охранников. Мыли потихоньку. Потом все вымерли. Зараза какая-то. Местные считали, что они медведя-хозяина убили. Так, слышь, и были двадцать пять лет на том месте только номерные могилки. А в семьдесят шестом вдруг две машины с спецами прикатили. Одну могилу вскрыли, что-то достали и укатили. Я думаю там всё золото, что артель намыла, и лежало до поры. Просто охранники всех отравили на фиг. Сколько в ту пору человек-то стоил?
Они снова сидели на кухне около чайника. Семёнов, гора горой, спиной к углу, рядом грыз сушёную дыню Валька. На одной скамейке с учителем - гость. А на второй каким-то невероятным способом поместились все пять абсолютно безгласных девушек, причём, худенькой была только старшая. Распаренные и прокалённые тела приобрели очень забавную раскраску: белые пятнышки с розовыми контурами. Как у жирафов. Чайник был уже второй. Тела заново насыщались водой и постепенно приобретали вес. Но вес всё равно оставался недостаточным, чтобы двигаться, не опасаясь покинуть эту Землю.
- Мы с твоим братом всегда конкурировали. Он же из бокса, а я из самбо. И всегда, как только получалось, и сами сходились, и учеников стравливали. Тогда ведь в контакт не очень-то можно было. Но бились всё равно. Где случалось и не глядя на потери. Это потом понимание каратэ как искусства, как философии пришло... Мне повезло, что я Учителя обрёл... Он тридцать лет в Саянах живёт. Раз в год спускается и в условном месте меня неделю поджидает. Если я в то время не могу, опять уходит. Но в медитации мы всё время встречаемся. Сейчас мне уже плевать, какой стиль единоборства. Исходим из правил данного соревнования. Даю шотокан как базу, а сверх всё индивидуально. Стиль - это личность. Я сам мой стиль. Правильно говорю? А? Ребёнок на отца не насилием похож... Так, барышни, всё - спать! Ты не удивляйся, что днём ложатся: сейчас луна большая. Мы каждую ночью на горку бегаем тренироваться. На энергетике. Спать до луны!
Глеб смотрел как девушки, словно малые дети, послушно встали, разом собрали посуду и неслышно вышли. А Анюта ещё успела смахнуть полотенцем со стола крошки. Валька вдруг спросился:
- Пап, а, можно, я с вами не пойду? Ночью? Мы на сейчас с ребятами за ягодой по ту сторону сговорились. За кислицей. Можно?
- Можно. Но тогда перед сном отжиматься.
- Ос-с, сенсэй! - Мальчик серьёзно поклонился, разведя широко в стороны кулачки, и вприпрыжку выскочил. Семёнов ухмыльнулся:
- Чемпион растёт. По фехтованию. Ты как, ничего? Вроде что сказать мне хотел? Или показалось?
- Хотел. Ночью тот невежа с автоматом тоже с закрытыми глазами меня искал. На энергетике.
- И что? Говори мне в лицо, я же солдат.
- Это... не твой ученик?
- Мой.
- Плохой ученик... И ты же говорил, что с блататой не работаешь?
- Это не блатата. Это охрана Хозяина. И учу я их не жизни, а бою.
- Бою? На большой дороге? Врачей, пусть по тухлятине, убивать?
Семёнов встал, тяжело продавливая пол, подошёл к окну, подёргал марлевую штору. Поправил горшочек с засохшим цветком. Резко повернулся:
- Я - мастер. Я умею убивать, и делал это на трёх войнах весьма неплохо. И я учитель: умею научить тому, что умею как мастер. А ещё я родил детей. И теперь сижу, как могу, на этом вот месте: я их должен вырастить. Сижу и пухну! Ненавижу капусту! Сколько сил спорту отдал, так и спорта нет. Вот мои девчонки в такой форме, слышь, а на <мир> не вывез весной, бабок не было. Поэтому у меня и есть одна отдушина: учить солдат. Не спортсменов - солдат. Ловких, умелых, сделанных. Тех, что реально сейчас и в Таджикистане, и в Абхазии дохнут. Или побеждают. Но, в любом случае, они только исполняют приказы. Без оценок и слёз. Их дело - делать своё дело. Как можно лучше.
- Так они в нас, в уродов, в упор не попали. Это при свете-то фар! И мой галстук здесь ни при чём!
- Стоп! А чего мы орём?.. Что, нужно сожалеть по тому поводу, что перед тобой двоечник оказался? Ну, повезло тебе. Судьба: Я бы и сам, слышь, куда-нибудь бы уехал. Повоевать. Одна беда - идеи хочется. За Родину бы. Без идеи не смогу... Ты тоже хорош: ведь если б раньше пороху не нюхнул, то, можно подумать, что сейчас бы мы с тобой тут орались. Объясни лучше, почему тебя сейчас так зовут? Ты же был...
- Максуд. Мы с братом в <Белом доме> крестились. В Бориса и Глеба.
- Значит Керим сейчас - Борис?
- Значит.
Глеба определили ночевать на веранду. Он лежал, расстегнув жаркий спальник, слушал ровный шум реки и смотрел на такую безобидную сегодня луну. И не мог отделаться от обиды. Что за судьба? То с лошади в шесть лет падал - думали всё, то на его <копейку> КАМАЗ наезжал: опять выжил... Где и кем это решается: сдохнуть тебе сегодня или покоптить ещё лет семьдесят? Вот луна, она бы точно так же светила и сегодня, а девушки бы в её свете в грациозном журавлином стиле исполняли ката на вершине горы, даже если бы он вчера схлопотал пулю в затылок. Ведь пропал же в далёком-далёком Красноярске человек. И кому до этого дело? Эта старая алтайка со спящим сыном и не знает, как где-то рыдает сейчас какая-то Евгения Корниловна. Почему он, дерево, не позвонил ей из Бийска? Было же время на автовокзале. Вот отсюда и все приключения: забыл о друге - забыли о тебе. Предательство потянуло предательство, и водила уехал. Нужно, нужно было позвонить, утешить. А вдруг там всё обошлось? Тогда и самому утешиться: Стоп. А чья судьба, в действительности, его волнует - Володина или своя? Попробуй быть непредвзятым... Ум лукавый. Лук-авый. Лук - это горечь и слёзы. Слёзы жалости. К себе. <Се-бе> - <се> и <бе>: <се> - <этот>, <бе> - <был>. Жалость к этому, который был. Был-ой: ой, как жалко! Лукавый ум - горечь о былом, былом без будущего. Будущее же не лукаво. Оно без слёз и горечи. Оно как радуга. Да, именно радуга - радость, раду-га... га-га-га... есть хотите... да-да-да...
Когда лунный круг заполз за соседний гребень, и небо разом разразилось мириадами звёзд, танцующими в бродячих по ущельям ветряных потоках, Семёнов со своей командой спустился домой. Осторожно, словно гигантская чёрная кошка, и совершенно бесшумно, как он иногда мог, не смотря на свои сто двадцать килограмм, прошёл на веранду. Присел, укрыл разметавшегося гостя и приложил к виску два пальца: пульс был напряжённый, баня не пробила. Глеб спал, но с очень серьёзным видом что-то бормотал. Семёнов приклонился ниже: <Серый волк под горой... караулит путь домой...>
http://sp.voskres.ru/
viperson.ru
Док. 511611
Перв. публик.: 25.10.07
Последн. ред.: 07.06.12
Число обращений: 107
Виктор Лихоносов: Книга московского Улисса
|
