ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Всё началось с чёрной кошки.
Кошка, тощая и взъерошенная, с провисшей спиной, переходила ему дорогу медленно и уверенно, чуть подёргивая тощим, с белым кончиком хвостом. Совершенно чёрная, только с этим, весьма условно белым кончиком, она смотрела Глебу прямо в глаза, и её наглая рожица лучилась блаженством: между перроном и железными воротами багажного склада больше не было ни души. Видимо, она долго и терпеливо дожидалась жертвы и теперь по полной наслаждалась своим могуществом на забредшим в тупик человеком. Да, Глеб был уловлен как мальчишка - на мокром асфальте ничего, кроме мятых бумажных стаканчиков и окурков, а в кармане только мелочь и ключи от квартиры, в которую нельзя возвращаться.
С самым грозным видом он пошёл левее, пытаясь оттеснить мерзкое животное от края платформы, но обоим было понятно, что не успевает. <Вот же тварь!> Глеб поперхнулся от унижения и громко затопал на месте. Она оглянулась, и, в долю секунды оценив степень риска и собственной безнаказанности, неожиданно зло зашипела, широко открыв такой алый на чёрном рот. <Тварь!> - ключи резко ударили в асфальт перед самой мордой и рикошетом отлетели к рельсам. Кошка дрогнула, но не уступила и прошмыгнув остаток пути мелкими шажками, победно спрыгнула в темноту вслед за ключами.
Поезд стоял десять минут. Прорываться к телефону в набитом людьми вокзале не имело смысла, правильнее было быстро обойти здание в надежде найти междугородний автомат на площади. Купив у курящих тут же ушлых мальчишек пару жетонов, Глеб, неудобно придерживая левой рукой записную книжку, в свете синего неонового фонаря внимательно набирал номер. В запасе оставалось четыре минуты: две на разговор, две на возвращение в вагон. Пауза, соединение, длинные гудки. <Скорее, ну, скорее же, старичок, скорей же!> В далёком ещё Красноярске сняли трубку: <Алё, кто это?> -раздался низкий, медлительный голос Володиной мамы. <Евгения Корниловна, здравствуйте! Это вас беспокоит Глеб из Москвы. Володю можно услышать?> - обречённо протараторил он: всё, теперь она начнёт обстоятельно выяснять, какой именно Глеб, и из какой Москвы. Не тот ли, что гостил у них три года назад, не тот ли, что забыл синюю порванную джинсовую куртку, а она её заштопала, и не тот ли... Но на том конце провода была тишина. <Это я, Глеб>, - по инерции повторил он и вдруг услышал даже не плачь, а тихий-тихий вой. Где-то за тысячи километров, возле трубки тонко скулила седая грузная женщина с отёкшим мертвенно-неподвижным лицом. Глеб вот так её и увидел: по ночному в стареньком неопрятном халате поверх длинной, в мелкий блеклый цветочек, ночной рубахи, не скрывающей старушечьи венозные ноги. Володя был у неё очень поздним ребёнком, единственным и деспотично любимым. <Глеб! - так не по-своему быстро зашептала Евгения Корниловна. - Ты где? Где? В Москве? А Володенька-то мой пропал! Пропал! Уже неделю как ушёл из дома и вот... нет... А в милиции не берутся искать. Прячутся от меня, Глеб. Ты мне подскажи: куда мне идти теперь?.. Куда, Глебушка?.. А?> В трубке вдруг коротко запищало и связь прекратилась: он забыл бросить второй жетон! Времени ещё раз набирать Красноярск не было, как и не было смысла теперь в него ехать. Если они добрались до безобидного Володи, то его-то ждут просто с нетерпением...
Уже бегом возвращаясь в свой вагон, Глеб краем глаза отметил что-то осторожно слизывающую у освещённой боковой двери вокзала проклятую чёрную тварь, и едва переборол желание свести с ней счёты...
Очень положительная, опрятного вида проводница вслед за ним тут же с лязгом опустила перекрытие ступенек и, ещё раз выглянув на ночной мокрый перрон отстающего от них уральского города, с силой хлопнула тяжеленной дверью: <Всё, граждане пассажиры, теперь до утра без остановок. Можно спать>. Она с головы до ног многозначительно осмотрела не курящего, но и не уходящего из набирающего грохочущие и скрежещущие децибелы тамбура, ещё достаточно молодого, но уже чуток полнеющего, в дорогом длинном расстёгнутом плаще и темно-сером костюме человека. Тот покивал стриженой головой и покорно вошёл за ней в едва подсвеченный коридор. Возвращаться в купе, в липкую густоту запахов чужих сонных людей, не хотелось. Лучше ещё немного побыть в этой коридорной пустоте. Лучше...
Почти упираясь лбом, он смотрел во вздрагивающее окно. В чёрном, с косыми водяными разводами стекле с ускорением двигались вокзальные службы, домики, будки, замершие на запасных путях электрички, потом коротко засиял автомобильный переезд, мелькнул светофор, и вот на него в упор уставился слегка двоящийся портрет весьма понурого, черноволосого, круглоголового и круглолицего тридцатипятилетнего мужчины. Это был тот самый, столь ему сейчас необходимый собеседник, которому только и можно доверить свою растерянность. А растеряться очень даже просто: отъехав от родного дома на две с лишним тысячи километров, он вдруг узнавал, что дальше двигаться вроде и некуда. То есть, конечно, можно вернуться, и начать из Москвы бегство заново, но... На самом-то деле и там запасных вариантов уже не оставалось: три дня назад они поделились друг с другом маршрутами, чтобы даже случайно не пересечься и не перенапрячь людей, которые с осознанным риском предлагали укрытие в глубинках бывшей Российской империи. Нет, ему нужно выпутываться самому. И, главное, быстро... Быстро, ибо литерный поезд, набрав предписанную ему скорость, словно гигантский рубанок бритвенно острым лезвием врезался в невидимые просторы ночного евразийского материка навстречу обязательно восходящему солнцу. Позади оставался ровный гладкий след отсутствия всяких следов, а спереди было тревожно шершаво...
Решение созрело на подступах к Новосибирску: его курс менялся ровно на девяносто градусов на юг - на Алтай: Едва приподнявшееся солнце ещё томилось где-то за серой промозглостью облаков, но дождь прекратился. Из купе вышел заспанный, с помятой розовой щекой, толстый и лысый сосед. Дежурно улыбнувшись, он протиснулся мимо со своей большой красной мыльницей и с вафельным казённым полотенцем подмышкой, и, покачиваясь не в такт движениям вагона, направился в сторону туалета. Надо бы тоже умыться, и выбриться. Заглянув в купе, он осторожно, чтобы не разбудить ещё сладко спавших на нижней полке жену и дочку толстяка, взобрался по ступенькам и потянул чемодан из ниши над дверьми. Тихо-тихо спустился вниз, не дыша поставил его на пол, выпрямился и увидел в зеркале строгий взгляд шестилетней девочки. Глеб приложил палец к губам - ребёнок не улыбнулся. Подмигнул - реакции не было. Какой, однако, умный ребёнок, какой бдительный: Глебу стоило показать взятый именно свой, а не их чемодан. Только увидев тёмно-серую коробку матовой немецкой пластмассы, девочка глубоко вздохнула и удовлетворённо закрыла глаза... Бай, ещё пока бай, малышка...
Состав прибыл на первый путь. Огромное, тёмно-зелёное с белыми арочными разводами, пышное здание новосибирского вокзала возвышалось над прибывающими и убывающими человекопотоками с олимпийским величием. С истинно сталинским определением масштаба отношений между государством грядущей вечности и его преходящими гражданами. От печального осознания своей мелкоты, Глеб сразу продрог, несмотря на ещё достаточно летнее, хоть и пасмурное утро самого конца августа... В общей массе пассажиров и их родственников его внесло в нижний полуподвальный этаж, где сразу же оглушило нечленораздельно безначальным и бесконечным воплем многотысячной, снующей по зашлифованному подмётками крупно клетчатому мрамору, толпы. И по глубоко вытертым ступеням тут же вытолкало наверх, на первый этаж. Над всем приподнимался и куда-то указывал непропорционально длинной рукой выкрашенный яркой бронзой Ленин, а в стенных арках затаились фигурки поменьше - Глеб с восторгом осмотрел натуралистично дудящего пионера в коротких развевающихся штанишках, словно принесённого ветром из родного ВДНХ....
Табло расписания было старое, сходу ничего не разберёшь. От такой неразборчивости неплохо питались карманники, поэтому крепко зажав свой соблазнительный чемодан ногами и сунув руки в карманы, Глеб медленно вычитывал строку за строкой: от фирменных и скорых до тормозящих у каждого столба <мотаней>. На Бийск шёл именно <мотаня>. Пару раз его как бы случайно толкали, но документы были во внутреннем кармане пиджака, а расходные деньги просто зажаты в кулаке. Оставалось взять билет и проболтаться целых четыре часа.
В Новосибирске были где-то и когда-то знакомые, то есть люди, с которыми он встречался и в Москве, и в иных весях, но нужно было ещё побыть в себе: Володя, Володя: Что же могло произойти? Красноярск - это же так далеко от всех столичных событий. Не мог же Глеб принести туда беду, нет, не мог. Москва всегда вращается только по своей орбите, никак не соприкасаясь даже с ближним Зарайском, не говоря о всём, что дальше Перми. Нет, не настолько Юрий долгорук. Иначе какой смысл в открытии Ермаком Сибири? Что-то в Красноярске произошло само по себе... И что? Химия? Оружие? Наркота?.. В лучшем случае, проданная в виде цветных металлов Родина... История высветит. Ведь, если честно, то Володя подозрительно в последнее время раздухарился, как-то очень быстро разбогател: прилетал в столицу почти каждую неделю, завёл весьма ресторанную барышню и потому, якобы, жил только в гостинице. Нет, на компактах с Горбушки так не заработаешь. Но, всё одно, жаль парня, не то слово, как его, свинью такую, жаль, если что-то серьёзное. И мать... И ничем ни ему, ни ей не поможешь. Потому как сам в полном отстойнике. Теперь уже только остаётся надеяться на чудо. Которое иногда всё же случается. Иногда.
А ведь столько по молодости было завязано и закручено! Да и потом тоже, именно Володя, как мало кто из провинциалов, не потерялся сразу же после учёбы. Хоть и не профессиональные, но связи держал: А как Универ сдружил тогда их пятерых, и все пять лет они были не-разлей-вода, и <мой дом - твой дом>. Да, а теперь: теперь двое ищут счастья в Америке, один пророс в <эшелоны власти>, один отныне в бегах по железным дорогам Родины, а Воволодя: Резюме: <Колючая кучка> и дальше по жизни пошла неординарно. Хотя не хочется, чтобы это и в самом деле стало резюме.
Поезд был местного формирования и подавался на шестой путь за час до отхода. Глеб медленно поднялся по стёртым железным ступеням на высокий продуваемый мазутным ветерком акведук: отсюда было далеко и хорошо видно вдоль путей. Скопления отстойных вагонов, рельсовые разветвления, бесчисленные перетяжки проводов, будки, будочки, семафорные столбики, копошащиеся оранжевые куртки. Неужели это всё как-то и кем-то управляется?
Вагон был пуст. Точнее почти пуст: два или три купе слабо подавали утробные признаки жизни. Чего никак нельзя было сказать об одном из проводников. Его, правда, и принесли уже позже, перед самым отправлением, и загрузили прямо в койку, с которой он так и не поднялся до станции назначения. Проверял билеты, и иногда зачем-то пробегал по залитому водой коридору, молоденький белобрысый паренёк в темно-синих адидасовских трико, белой прозрачно-нейлоновой рубашке поверх тёплого матросского тельника и в форменной фуражке. В его навсегда расширенных зрачках застыл какой-то, наверное, в раннем детстве увиденный космический ужас... Дверь в задний тамбур не закрывалась, оттуда тошнотворно разило дешёвым табаком и туалетом. Есть в такой <атмосфере> не хотелось, но на ночь всё же стоило чего-нибудь прихватить. Чего-нибудь такого же вонючего, что бы уж клин клином. Он осторожно выглянул - в вагоне стояла полнейшая тишина. Судя по всему, его дальние соседи тоже затаились по своим купе в недобром предчувствии6 жизненный опыт подсказывал, что поездка. Может быть, будет не из приятных, но вполне рискует стать надолго запомнившейся... Из засыпанного угольной крошкой тамбура, Глеб спрыгнул на перрон, быстро прошагал десяток метров и сунул деньги в окошко киоска, обильно изукрашенного культуристами и купальщицами.
Выбор предлагался весьма стандартный: немецкий шоколад, китайское печенье, пиво и <кола> местного разлива. Взял шоколад с орехами, а когда потянулся за банкой <колы>, почувствовал сильный толчок слева. Присев, не упал, но на голове вдруг оказался непрозрачный полиэтиленовый пакет. Первый удар пришёлся по уху, вскользь, без последствий, а второй, уже распрямившись и пытаясь освободить лицо, он <поймал> точно в <солнышко>. Опять сел. Выдохнул. Волчком взял в сторону и скинул пакет. Но грабители уже убегали - последний, грязный, очень худой подросток лет семнадцати, выверено нырнул под состав, оставив на краю небольшой белый квадратик картона. На погоню не было ни дыхания, ни времени. <Да я же вам подмигивала, подмигивала! - азартно верещала продавщица киоска, по возможности, сильно ограниченной великолепным бюстом, высунувшись из своего окошка. - Да возьмите же вы вашу <колу>! Это шпана не в первый раз тут! Не в первый!> Глеб трясущейся от обиды рукой поднял фотографию дочери, вытер о рубашку на груди. <Надо милицию позвать! Милицию!> - пронзительный голос преследовал Глеба даже в вагоне. Он задвинул дверь, сел и, откинувшись, застонал от обиды. Да на фиг нужна была ему это шоколадка! Неужели не перетерпел бы? Идиот. Теперь положение было ужасным: деньги остались в кармане, а все документы <ушли> с пацанами. На столе только испачканная фотокарточка Ляльки. Испуганно приподнял край сиденья: нет, красивый чемодан остался на месте, что особо теперь не утешало. Если бы можно было устроить немедленный <чейнч> - документы на вещи, он бы и секунды не раздумывал. Вот ерунда-то! Да за одну только бритву <Бош> они взяли бы больше, чем им дадут за паспорт и удостоверение! Зло задёрнул шторы с грубо напечатанными на них масляной краской синими и зелёными елями, испачкав пальцы. Пыль была жирной, вперемежку с сажей. Радио вдруг попыталось заговорить, но тут же устыдилось своей гунгливости и только тихо похрипывало. По составу со стороны электровоза пробежала мучительная судорога, и вагоны как-то сразу быстро покатились вдоль площадки. От рывка шторы отпали вместе со спицей. Глеб попытался вставить кривую железяку на место, но она не держалась. После третьей неудачной попытки, он окончательно согнул её через колено и бросил под сиденье. Очень вовремя - рукоятка задёргалась, двери рывком отворились, и в лязгающем проёме проявился проводник. Билет его явно не интересовал:
- Это вас там щас ограбили?
- Больше было некого.
- Быстро же они вас бомбанули. Чего взяли-то? Много денег?
- Да нет, деньги как раз и не взяли. Документы вытащили.
- Ох, ты! - Проводник сел напротив и уставился своими навсегда немигающими глазами солёной селёдки прямо в лоб Глебу:
- Это они, гады, враз. Я-то год на маршруте, их знаю. Это со школы глухонемых. В Новосибирске ихняя школа от <бана> недалеко. Это глухонемые воры. Они очень злые.
- А что, где-то добрые есть?
Проводник раздражал даже сочувствием. Он не только не мигал, но, кажется, и не дышал. Просто сидел напротив и смотрел. Может, и в самом деле идиот? Таким родился, или сестра в детстве с печки столкнула. А, с другой стороны, чего на него психовать? Купе - не частная квартира. Как умеет парень, так и сочувствует. Может, тоже когда-то ограбили.
- А, это, вам бутылку не надо?
- Я не пью.
- Так не ради пьянки. Ради снятия стресса. Чтоб инсульта не приключилось. А то у меня дед так скопытился. Вы не подумайте, не за ваши бабки! Вы и так уже ущербный сегодня. Ну, я хотел.. ущемлённый: сказать.
- Спасибо. Я понял. Но я действительно уже несколько лет не пью.
- Да? Вера ваша не позволяет?
- Нет-нет! Будем считать по болезни.
- Я-то про другое: мы тут вам компанию составим. Мы сами пить будем, а вы только посмотрите. Ну, то есть, так, за компанию.
Глеб начал мелко, а потом всё громче и заливистей смеяться:
- Значит, я так, только посмотреть? Как вы пить будете? Сами. А я так. Так?
Проводник засмущался и впервые отвёл глаза.:
- А чего смешного? Я же поправился. - И вдруг сам стыдливо хохотнул. - Ага, понял: мы пьём, а вы смотрите. Вот я сказанул! Ну. А вы хорошо, что засмеялись, это стресс снимет. Смейтесь, смейтесь пока. А я щас!
Он встал, отворил прикрывшиеся по ходу двери, оглянулся, ещё раз прыснул и вышел. Глеб же хохотал и хохотал - до хрипа, до колик в рёбрах. Попытался перепрятать оборванную шторину и не смог, от этого дурацкого смеха никак не удавалось подцепить край подымающейся нижней полки.
Ещё подрагивая, вытер платком слёзы. Прямо перед ним лежало фото Ляльки. Да, тогда она пошла во второй класс, и они уже год как не жили вместе. Хотя разрыв происходил постепенно, но тот день, когда он окончательно перестал ночевать у жены, был именно девятое сентября. День рождения дочери - они тянули до предела не из-за каких-либо надежд, а чтобы не портить праздник первокласснице. <Очень интеллигентно> - это главный девиз тёщи. Ну, конечно, - <мы же все тут с университетским образованием!> - <А кое-кто так и с Красным дипломом>, - любил тихим-тихим шёпотом умывать её Глеб. Он поцеловал фотографию и замешкался: куда ж теперь спрятать? Вот сволочи. Погань.
В двери на этот раз постучали. Проводников теперь было двое: за своим уже молодым стоял очень грузный, очень волосатый пятидесятилетний мужичок армяно-персидского вида. Он был полностью в форменном. Но видавший виды френчик от частых стирок очень присел и не создавал должной официальности. В руке мужичок держал каким-то чудом сохранившийся с семидесятых годов чёрный школьный портфельчик из мягкого облезлого кожзаменителя. Молодой улыбался Глебу как родному:
- Вот, значит, это Давид Петрович. С соседнего вагона. Вы не волнуйтесь, у нас всё с собой. И закусочка.
Он протиснул к окну дежурно, одними губами улыбающегося Давида Петровича, а сам сел у выхода на одну полку с Глебом. От того, что люди в форменных фуражках оказались с обеих сторон, на секунду стало зябко и тоскливо. Но под пронзительным взглядом, колко проблеснувшим из-под сросшихся ветвистых бровей, Глеб собрался, глубоко выдохнул и, задержав вдох, дождался, пока пульс забарабанил в виски. И теплеющими руками развернул двойной лист новосибирской газеты, одним махом застелив столик:
- Прошу!
Давид Петрович поставил свой портфель ближе к подоконнику, актёрствующе крякнул и достал из него два тёмных <огнетушителя> с белыми капроновыми пробками и криво наляпанными этикетками. Следом за портвейном появились сало в целлофане, уже порезанный чёрный хлеб с маслом и связка стручков мелкого красного перца.
- Ой, щас за стаканами сбегаю! - вскочил <молодой>.
- Надейся я на вас, пацанов, - каким-то ненастоящим сипловатым баском заговорил <бывалый>, вынимая и протирая внутри толстым волосатым пальцем три стакана. Стаканы встали в плотный ряд, за ними на стол лёг огромный зачехлённый нож.
Опять Глеб уловил быстрый взгляд-укол. Расчехлив жутковатое, с кровостоком, лезвие, Давид Петрович взрезал пробки сразу на обеих бутылках.
- Я с этим ножом уже двадцать лет не расстаюсь. Профессия у нас, сами понимаете, опасная. Чего только не увидишь. А я ещё и очень сильный: когда-то борьбой занимался. У себя на Кавказе, в Сухуми. Меня всегда зовут, когда кто где буянит. Ночь-полночь, бывало, бегут девчонки: <Дядя Давид, помогай!> Как им откажешь? Да чего там девчонки, мужики, понимаешь, молодые, и те: <Дядя Давид!> Стыдно. Ну, давай по маленькой.
- Я, Давид Петрович, не пью. Уж простите урода.
- А я вас пить и не принуждаю. Вы пригубите, чтобы не обижать. Чуток пригубите, а дальше ваше дело. Иначе не по-мужски, понимаешь.
- Вы только чуть-чуть! - суетливо приподнялся и молодой.
Глебу объяснять сюжет не требовалось: ребята начинают обрабатывать. И он, для порядка глубоко вздохнув, отметил ногтём четверть стакана.
- Вот это уже по-нашему, по-мужицки! - облегчённо забасил Бывалый, наливая немного выше указанного. И сразу же перешёл на <ты>:
- Эт-то хорошо. Давай мы выпьем за то, что бы у тебя всё плохое теперь уже кончилось. Чтобы дальше тебя ждали только радости! Ты к кому едешь-то? К жене? Нет? Так пусть тебя встретит любовница! Пьём.
Из-под бровей, как из-за засады, он одновременно проследил как Глеб медленно, не разжимая зубов, выцедил тёплую пахучую жижу, и как одним движением кадыка жадно глотнул свои полстакана молодой. Потом принял сам и раздал закуску. Тёплое сало никак не откусывалось. Уже не спрашивая разрешения, бывалый налил по второму:
- Мы тут всякое видим. Помнишь, или ты ещё тогда не работал, когда я в ресторане полковника обезоруживал?
Молодой упёрся в бывалого своим немигающим взглядом. Подумав, отрицательно мотнул головой и подвинулся к рассказчику.
- Это ж прошлым летом приключилось. Неужели тебя тогда ещё не было? Нет? Ну, ладно. Прибежала Ритка и кричит: <Дядя Давид, выручай! В ресторане полковник напился и пистолетом машет>. Я, конечно, за ней. А там все уже разбежались, только Юрка-буфетчик за стойкой сидит. Я к столику: <Ты чего хочешь?> А полковник уже одурел, шары залил, только орёт: <Документы верните! Постреляю!> Он, понимаешь, куда-то казённые документы дел, а когда напился, испугался. Я ему: <Щас найду. В чём они были?> <В зелёной папке.> Я девкам - найдите быстро любую зелёную папку! Взяли какую-то у начальника, принесли. Я ему издаля показываю: твоя, мол? Он бычится: <Подойди>. Я: <Пистолет на стол положи, подойду>. Он: <Не положу. Иди, а то стреляю.> Я: <Тогда подними вверх.> Он понял руку, я подошёл, сунул ему в рожу папку, а там уже дело техники - я же мастер спорта по вольной, понимаешь. Вот так! Ну, ещё по чуть-чуть?
- Дядя Давид, а с полковником-то что было?
- Стакан подвинь. Что? Нашлись документы. Он их перед тем, как пить пойти, под чемодан в нижней полке спрятал. И забыл. Будьте здоровы!
Глеб сверхусилием заставил себя сделать ещё один глоток. Желудок замкнулся и отраву из пищевода в себя не пропускал.
- А ты чего не допил? Нет, так дело не пойдёт! Явное неуважение к народу! Пей! Мы люди, конечно, простые, без особых образований, но и тоже почёт любим.
- Да я правду вам говорю: я уже несколько лет не пил.
- Лечился, что ли?
- Можно сказать. Это не гордость, а моя неполноценность, если хотите.
- Тогда уж хоть это допей. Мы и простим. А?
Бывалый подмигнул Глебу, наливая себе и молодому уже по полному. <Простим> - это было ключом всей беседы. <Простим> - значит уже держим. Но за что? Выйти бы в туалет, но нельзя оставить плащ и пиджак на <прошарку>: Молодой бы не тронул, но он как кролик перед <дядей Давидом>, тем более, у того в руках бутылка. Что ж, придётся терпеть до окончания застолья.
Проводники снова выпили и стали серьёзно закусывать.
- У нас как-то генерал в моём вагоне ехал. - опять молодой замер в собачьей стойке. - Важный из себя, понимаешь, с женой. Та тоже вся такая. Только сели, он мне сразу: подай, мол, чаю. А титан-то ещё холодный. Он как разорался: <Ты должен был за час до отхода поезда разжечь!> Орёт, аж на говно исходит. Ладно, думаю, ты у меня, чайку-то попьёшь, попьёшь.
Бывалый откинулся, пуговиц у рубашки не хватало, жирный смуглый живот, плотно заросший блестящим волосом, торчал наружу.
- Пошёл я к Ритке, взял у неё крутого кипятку, заварил два полстакана. Поссал в них до полного, сверху плюнул в каждый, потом сахару, лимон дольками, и - нате вам, пейте-с! До дна! До дна, понимаешь!
Молодой хохотал, подфыркивая и хлопая себя по коленям. А Давид Петрович склонился к Глебу:
- Мы люди простые.
- Я это уже понял.
- Тогда и далее понимай. Тебя на вокзале ограбили? В Новосибирске? А почему ты там заявление не подал? Почему в поезд сел?
- Так ты сам всё знаешь: я же транзитный. Что бы я там делал? Да ещё бы и ваш поезд с моими вещами ушёл.
- Это верно. Но и мы тебя без документов брать не должны.
- А билет? Он-то есть.
- Новые правила не изучал? Что он без ксивы-то?
Смех молодого вдруг затих. Он тоже придвинулся и, не дыша, слушал.
- И что теперь из этого всего следует? - Глеб ногтём плющил по газете крошки.
- А следует из этого то, что по всем правилам и законам демократической России мы обязаны сдать тебя, понимаешь, на ближайшей станции.
- Но вы этого не сделаете.
- Не сделаем. Наверное.
- А почему не наверняка?
- А <наверняка> дорогого стоит.
У Глеба, в ситуациях, подобных этой, от затылка начинала закручиваться и медленно расползаться по всему телу не то, чтобы боль, а какая-то ноющая мелодия. Мысли при её появлении испуганно затихали, голова становилась звонко пустой, и в этой её тишине мелодия свивалась спиралью и пружинно ощупывала тело изнутри, ища выход спрессованному в боль гневу:
- Говори.
- Ты пойми, мы же рискуем. Я, положим, всегда вывернусь, а он? Его-то по <тридцать третьей> без затей выпрут. И то, если ты с законом в ладах. В ладах? А? Это не наше, конечно, собачье дело... Короче сотню надо.
Пружинка изнутри ударила по глазам - под потолком заплясали цветные пятна. Стерпеть. Стерпеть. Но от напряжения Глеб дал маху:
- Сотню чего?
Давид Петрович среагировал мгновенно:
- Как? Долларов, конечно. Да, их, проклятых. И каждому.
- Хорошо. По факту.
- Да ты что?! Так дела не делают. Сейчас давай, а то убежишь ещё чего. Сам знаешь, как бывает: вдруг жадность заест? И рискнуть захочется.
Он, уже не прячась, довольно подмигнул молодому. А тот восхищённо внимал, как нужно уметь зарабатывать прямо <по обстоятельствам>... В купе смеркалось, за окном проползал однотонный, равнинный западносибирский пейзаж - поля, поля, поля, перекрываемые плотной лесополосой, изредка рвущейся пустынными автоматическими переездами с неизменными хуторками смотрителей. Сено, накошенное вдоль полотна, убрано в почерневшие стожки. Редкие вспышки яркой зелени озимых на общей серости. Хотя дождя не было весь день.
- Я тоже трус: деньги отдам, а вы меня сдадите.
- Да ты что? Ну! Мы на такое не пойдём. Тут доверять можно.
- Я уже это понял. Дай руку!
Молодой от неожиданности протянул ладонь. Глеб защёлкнул браслет:
- Эти часы как раз двести баксов стоят. Что <нет>?! Или ты хочешь, чтобы я при тебе деньги доставал? На выходе - я вам деньги, а вы мне часы. Всё. Расходимся. Спасибо за компанию. Что ты мне говорил? О снятии стресса? Заботливый.
Не готовый к такой скорости ответа бывалый тоже встал. Хотел что-то сказать, но передумал. Очень медленно и картинно зачехлил нож, спрятал. Завернул в газету остатки хлеба и нетронутый перчик, уложил в портфель. Потом нахлобучил фуражку и, прихватив левой рукой вторую недопитую бутылку, пошёл бочком на выход. За ним, съёжившись, выскользнул было и Молодой, но, ещё не задвинув дверь, вернулся и забрал со стола оставшуюся пустую.
Глеб сжал кулаки, несколько раз ударил затылком в стену. <Твари.> А он-то купился на малого! Вот тебе и сочувствие. Каково унижение: это у себя в Москве ты <кто-то> и с тобой профессура всегда за руку здоровается, и ребята из бывшего рижского ОМОНа лишь за один косой взгляд в твою сторону враз на уши поставят. И любого гостя в любой день ты можешь в Большой провести, и: а здесь: умыли. Да как лихо-то умыли: со страху ещё и этого дерьма нахлебался. В самом прямом смысле.
Глеб встал, дёрнул ручку и выглянул. По пустому коридору заметно прибывшая вода ходила мелкими волнами. Незакреплённая тамбурная дверь периодически глухо хлопала, но сквозняк не проветривал. Бессмысленно поглядев в наступающую от окон темноту, он вдруг почувствовал, как за сегодняшний день у него устало всё тело: ноги, спина, плечи и шея просто вопили об отдыхе. Задвинул засов, сдёрнул сверху сырой матрас, застелил плащом и лёг. <Да, генералы у них в поезде ездят. И кенгуру в клеточку. Твари:>
В Бийск поезд почти не опоздал, полчаса от расписания - это не в счёт. Но в эти полчаса произошло маленькое чудо: в купе робко постучали, вскочивший Глеб даже не сразу сообразил, где он находится. Стук повторился, и в ещё отворяющего Глеба уткнулся Молодой. Проводник быстро защёлкнул за собой дверь и почти зашептал:
- Вы вставайте, скоро будет Бийск! Вот ваши часики. Красивые, а под водой они, правда, ходят? Вы берите вещи, ну, и идите в самое начало состава, а то в одиннадцатом вас Давид ждёт! Я ему скажу, что, мол, ещё ночью сбёг. Пусть поорёт. С перрона - махом в ментовку. Там ищите капитана Котова. Старшего следователя. Это мой дядька, ну, двоюродный. Ему скажите, что документы украли в поезде, в моём вагоне. Он тоже поорёт, но мне-то лепить ничего не станет! Давайте скоренько!
- А деньги?
- Нет. Не надо. Вас и так сделали. Я всю эту ночь не спал. Идите!
Как же приятно иногда ошибаться в людях! Глеб крепко сжал парню руку.
Прыгая с тяжёлым чемоданом в гремучих переходах, ему хотелось петь тирольским тенором! Знакомый мент - мент, который может из-за глухой стены протокольной проформы просто-напросто взглянуть на тебя не как на лопуха-<потерпевшего>, портящего ему отчётность, а как на живого и готового на всяческие компромиссы человека! Всё-таки Господь не оставляет!
Бийское привокзальное отделение выглядело и пахло очень обыкновенно. И кабинет следователя Котова, что в самом конце коридора, тоже ничем особым не отличался: два стиснутых, ободранных и заваленных мусором стола, большой зелёный, ещё НКВДешный сейф, на широком подоконнике пыльные автомобильный телевизор и китайский полуразобраный магнитофончик. Из-за жёлтого платяного шкафа жалко торчала углом покрытая синим солдатским одеялом ментовская непродавляемая кровать. Сигаретный дым, одурев от зудящей лампы <дневного света>, слоями оседал и уплывал в маленькую форточку, устроенную внизу очень старой, заросшей неисчислимыми шелушащимися слоями краски, рамы. Бледное веснушчатое лицо не спавшего ночь человека над серой кипой рукописных и печатанных бумаг. Впрочем, в таком освещении все лица выглядели весьма бледно. В том числе и того пухлогубого новобранца на вертушке, совершенно придавленного бронежилетом и автоматом, с которым Глеб замучался объясняться, почему ему нужен именно Котов, а не Мышкин или Кобеленко, к примеру.
- Вы можете здесь в двух словах, но под запись: кто и когда, и при каких обстоятельствах. И кого подозреваете, и кто ваш враг или кредитор, или муж любовницы? И кто мог быть свидетелем? Если нет, то вот уже есть готовая форма, прочитайте и подпишите... Значит, он ко мне вас вот так и послал? То есть, как бы мне теперь с вами надо ещё и не по протоколу как-то завязаться? Ну, задал племянничек задачу. Вы же сами видели: придурок. Но у него удивительное чутьё на людей. Божий дар. Хотя это не причина помогать вам... Не причина нарушать закон.
Котов встал, закинул сцепленные пальцами ладони за затылок и сладко потянулся со скруткой в обе стороны. Прямо за зарешёченным окном росла большая, чёрная ель, нижними ветвями почти полностью перекрывающая для кабинета солнечный свет. В безопасной глубине этой колючей красавицы шла весьма активная воробьиная жизнь, полная драк и восторгов. Котов стоял к Глебу спиной, пустая портупея неловко и косо обхватывала плечи, к локтю прилип фиолетовый фантик от карамели... Прошла минута, вторая... Где-то в коридоре раздался и тут же оборвался пьяный кричащий мат. Котов обернулся, болезненно поморщился:
- Я не знаю почему, но в нарушение всех правил отпускаю вас под честное слово до места назначения. Погодите радоваться. Оттуда вы сразу свяжетесь со мной и уже никуда - слышите? - никуда не денетесь, пока не восстановим ваши документы: Там за вами одно дельце будет... Впрочем, человек вас сам найдёт. И ещё, ответьте мне на очень естественный, даже не для следователя, вопрос: почему вы в таком... московском, что ли, виде отдыхать едете? Это же горы.
Глеб посмотрел на свои уже давно не блестящие туфли.
- Я говорил, что не турист. А... по семейным обстоятельствам.
- Хорошо. Не горячитесь, я тоже позавчера развёлся.
http://sp.voskres.ru/
viperson.ru
Док. 511609
Перв. публик.: 25.10.07
Последн. ред.: 07.06.12
Число обращений: 86
Виктор Лихоносов: Книга московского Улисса
|
