В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Наша библиотека
Книги
Статьи
Учебники

Художественная литература
Русская поэзия
Зарубежная поэзия
Русская проза
Зарубежная проза
Ненаписанные стихи (часть первая) Назад
Ненаписанные стихи (часть первая)
Вот уже с полгода стихов, действительно, не пишу. Пробовал сочинять нечто рифмованное - для поддержания творческой формы, и лишний раз убедился, что делать этого уже не умею. А ведь в юности и молодости умел. Тоже странно, если задуматься: нормальные писатели (прозаики) с возрастом становятся профессионалами, обретают навык творить из разных чернильниц (словцо Михаила Попова, сказанное однажды в нашем долгом сидении в уличной забегаловке возле СП России). У поэтов и чернильниц нет. То есть подразумевается, что есть, но одна единственная, да и то ненадежная - не поддающееся описанию поэтическое состояние. А если оно не приходит неделю, месяц, полгода? Поэтов поругивают или смотрят на них свысока за то, что пьют, а частенько и напиваются, устраивают истерики, буянят. А попробуй не впасть в истерику, если не пишется! Иные прозаики, но поглупее, чем Миша Попов, который и сам в молодости писал неплохие стихи, советуют: смени, мол, чернильницу, или вообще послужи-поработай для русского дела, поживи общечеловеческой жизнью. Из поэтов-сверстников, кого люблю и ценю, этим <послужи-поработай> занялись, например, Петр Кошель и Слава Артемов. Дай Бог им удачи, но стихов-то хороших они нынче не пишут.

Ладно, но почему бы все-таки не перейти на прозу - как тот же Попов? За всех поэтов отвечать не берусь, о себе честно скажу: не умею. Попытки были, даже издал книжку повестей и рассказов <Прости за разлуку>, но давно ее никому не показываю и не дарю, экземпляры пылятся на полочке в совмещенном кабинете-супружеской спальне; потому не дарю, что художественной прозы не получилось, этакая журналистика с вымышленными героями. Есть в писательских судьбах, есть сладкая отрава художественности! Отражать мир тоже иногда приятно, но создавать собственные творческие миры неизмеримо приятней. Да и остается неразрешимый вопрос: способны ли поэты вообще писать художественную, <объективную> прозу? Сразу возразят: Пушкин и Лермонтов ведь умели! Пушкин - да, Лермонтов - с оговорками (даже <Герой нашего времени> остается неуловимо субъективной, поэтической прозой), а третьего имени нет и, пожалуй, не будет. Опять же возразят, и сам себе с удовольствием возражу: ну а, например, Станислав Куняев? И в молодости, помимо стихов, прозу писал, и ныне издает том за томом свою <Поэзию. Судьбу. Россию>, - такую прозу, что даже Лариса Баранова-Гонченко, обычно ругающая все, что прочтет или увидит, серьезно сравнила с прозою Герцена (<Былое и думы>). Но ведь я не о том, хороша или плоха проза поэтов, а о том, что она либо субъективно-лирична (<стихи в прозе>), либо являет собой

ВЕРСТАКОВ Виктор Глебович родился в 1951 году в семье офицера. Окончил Военно-инженерную академию имени Дзержинского. Автор поэтических и прозаических книг <Песня Вероники>, <Бродил и я в стихиях мира>, <Прощай, Афганистан> и других.

Полковник запаса. Член Союза писателей России. Живет в Москве.

сплав публицистики и дневника, иногда очень высокого качества, как, например, у Куняева.

Если не умничать и не искать для себя третьего пути, по которому, дескать, один только я и сумею пройти, я тоже пишу сейчас смесь публицистики и дневника, только публицистики - замкнуто литературной, а дневника - в основном творческого. И никакой демократии.

Но и в такой литературе крайне важна некая относительно незатасканная метода, личная технология, точка отсчета. Она - метода, технология, точка - лежит сейчас у меня на столе чуть левее левой руки. Единого имени не имеет, зато форма ее очень проста: стопка листов, размерами в половину обычных, на которых записаны - признаюсь со смущением - заготовки стихов.

Вижу, как морщится умный читатель: стихи рождаются, а не пишутся, разве могут существовать, скажем, заготовки младенцев?! Теперь сам возражу: Пушкин и Лермонтов кое-какие стихи поначалу писали прозой, по крайней мере обозначали тему и отдельные строки (любопытно: Лермонтов чаще делал это в юности, в начале творческого пути, Пушкин - в зрелости). Но я не Пушкин и Лермонтов, мне слегка стыдно за свою не поэто-рожденность, поэтому решительно заявляю: незаготовленных стихов у меня больше, чем написанных по заготовкам.

Впрочем, и заготовки обычно не тянут на изложение прозой будущего рифмованного шедевра.

Есть просто выписки из книг, короткие - в одну-две строки, редко дословные, а как бы навеянные; так что если самому не признаться, вряд ли кто догадается, откуда у будущих стихов уши росли. При этом с детства веду для себя <Книгу учета книг> - десятки толстых тетрадей с типографским названием <Книга учета>, куда выписываю сведения об авторах, умные мысли, полюбившиеся абзацы и строфы. В заготовки попадает совсем другое!

Есть пришедшие в голову строки, которые иногда сохраняются в будущем стихотворении, а иногда мистически не сохраняются. То есть понимаю, что стих родился отсюда, а это отсюда надо все-таки выбросить.

Есть записи чувств. Для нормального человека они выглядят самыми дикими. Какое, например, семя будущего стихотворения в записи: <Тосковал на рассвете>? И для меня нет никакого семени, если записал это не в минуту тоски или запомнил и перенес в заготовки чуть другими словами (<Было тоскливо во время рассвета>). В этом есть тайна, которую не понимаю.

И есть записи чувств, оформленные в сюжет, - высшая форма поэтических заготовок. С такими записями проблема только одна: дождаться рабочего состояния (а оно не всегда и не полностью совпадает с так называемым вдохновением) и воплотить их в строки с метром и рифмами (или без рифм - тоже высшая форма).

Пояснять еще хочется и придется, но это скверно напоминает словесную рекламу товара, который никто не видел. Впрочем, еще несколько прозаических замечаний.

На большинство заготовок у меня стихов еще не написано - и вряд ли будет написано на большинство. Если кто из коллег ими воспользуется, буду лишь счастлив. Ведь и <гений чистой красоты> являлся до Пушкина чуть ли не десятку поэтов, и не раз <белел парус одинокий> задолго до Лермонтова; не сравниваю, а поясняю.

Заготовки (ненаписанные стихи) привожу, начиная с последних, свежайших. Давние кажутся менее интересными, - хорошо бы лишь для меня. Впрочем, пока делаю нынешнюю работу, должно появиться что-нибудь новое и в заготовках, ими и надеюсь закончить.

Раненый солдат (в горах, <в азиатской стороне>) бредет, падает, снова бредет. Навстречу мать: - Зачем до пьяна допиваешься? - Жена: - С кем до крови целуешься? - Сын: - Почему без меня в войнушку играешь?..

Золотой казны не предвидится.

(Душа), твоя родина на Небесах.

Чтобы осознать, нужно забыть и снова вспомнить; чтобы полюбить, нужно потерять и вновь обрести.

<В моем небе любовь всегда будет услышана>. - Кришну перед смертью (уходя к Гималаям) двум своим женщинам. (Шюре).

Закавычиваю дословно взятое из источников. В данном случае - из книги Эдуарда Шюре <Великие посвященные. Очерки эзотеризма религий>. Четыре следующих заготовки тоже навеяны этой книгой.

Стрела не достигает души, и жертва всегда побеждает убийцу.

Победителем будет отшельник (над царями).

<Оберегайте священный огонь!> - завет Рамы.

Тоска по небесной родине (у белой расы).

Солнце разума и любви (Бог).

Внутри человека - будущий (возможный) ангел.

Или ты будешь верить в Бога,

или Бог не будет верить в тебя.

<Богатство, слава, рай любви>, - книги для Стефана Яворского. Из его стихотворения <Последнее книгам целование>, написанного перед смертью, когда завещал свою библиотеку Нежинскому монастырю.

Не в силе, а в жертве спасение мира.

Ну что ж, и первая вечеря

единодушной не была.

Отметив юбилей Христа.

17 февраля 2005. Это дата написания стихотворения по заготовке. Некоторые из этих стихотворений - если раньше не публиковались или чем-нибудь особенно характерны - буду здесь приводить; позже поясню, почему все-таки считаю их ненаписанными.

* * *

Отметив юбилей Христа,

опохмелившись неумело,

с нуля и с чистого листа

начну писательское дело.

А все-таки две тыщи лет -

и никакого в мире сдвига,

хоть каждый год выходит в свет

о Нем написанная Книга:

И кстати, почему Он Сам

не начертал хотя бы строчки,

чтоб холодок по волосам

от каждой буковки и точки?

Ведь Он цитатами сражал

и книжника, и фарисея,

и текстуально обнажал

ветхозаветные идеи.

А вот писать не возлюбил,

являясь, между прочим, Словом, -

о чем я сдуру позабыл

на юбилее на Христовом.

При социализме неплохо

Россия, представьте, жила,

хотя и нелегкой эпоха,

хотя и жестокой была.

Однажды на Старом Арбате,

напротив журнала <Москва>:

17 февраля 2005.

* * *

Однажды на Старом Арбате,

напротив журнала <Москва>

мелькнуло знакомое платье

пятном, различимым едва.

И стены домов покачнулись,

и встал тротуар на дыбы,

и горько тебе улыбнулись

глаза беспощадной судьбы.

Ты выйдешь в большие поэты,

живым через войны пройдешь, -

а все-таки платьице это

и душу свою не вернешь.

Сумасшедший узбек на Казанском вокзале.

Вообще-то я видел этого азиата на другом - Ярославском - вокзале. Мой поезд (в Иваново) уходил заполночь, я приехал пораньше и долго курил у табло. А по площадке перед перронами, то приближаясь ко мне, то удаляясь к метро, энергично расхаживал высокий, молодой (лет тридцати) азиат, прилично одетый - четкие брюки, рубаха, галстук, - но почему-то в галошах да еще на босу ногу. И говорил про Ленина! Не мне говорил, и даже не вокзальной толпе, - <отсюда и в вечность>!

Тяжелая заготовка. Повторяю ее в разных вариантах (азиата слышал еще в середине 90-х), стихотворение не дается, но чувствую, что могу и должен его когда-нибудь написать.

Бесы издали ворчали.

(Боятся подходить, когда работаешь - пишешь стихи).

Для русских смерти нет.

Пруд - это вода или берега? Вода уйдет, но ведь не уничтожится. Жизнь и смерть.

На плотине. Вода падающая, ревущая в водосбросах - не работает. Работает только та, что льется через отверстия внутри плотины на лопатки турбин, ее не видно - не слышно, но она становится светом, теплом и движением мира.

28 февраля 2005.

ПОХМЕЛЬЕ В БРАТСКЕ

После выступлений и застолий

выдались хорошие полдня.

Я проснулся словно в чистом поле,

никому нет дела до меня.

И пошел один я на плотину,

что разгородила Ангару, -

посмотреть на грозную картину,

протрезвиться на сыром ветру.

Ангара отчаянно кипела,

перед водосбросами росла,

с высоты немыслимой летела,

грохотала, пеною плыла.

Ах, какое гордое веселье

и какая тема для стихов,

если бы не мудрое похмелье

и не осознание грехов.

Я ведь тоже и киплю, и пучусь,

пенюсь, и лечу, и грохочу,

и свою в литературе участь

выдать за поэзию хочу.

А в душе тоскливые вопросы

или просветленье иногда:

ниспадает через водосбросы

только безработная вода.

Ну а та, которая турбины

крутит в глубине, на срезе дна, -

падает в отверстия плотины,

сверху не видна и не слышна.

Вроде как и не живет на свете,

и не воспоет ее поэт,

разве что в людской электросети

без нее тепла и света нет.

Почистим, что ли, автоматы,

О (чем-то там) поговорим::Во имя бессмертных богов. (Римское).

<Иде Святослав на хозары>. (Из <Повести временных лет>).

<Где шаги ее шли>. (Из книги Коровина. Бросает цветы в ту сторону, где она жила, где ее могила. Соберет, посмотрит вокруг: никого нет. И бросает в ту сторону: (монах).

1 февраля 2005.

Давно любил Константина Коровина как художника. И вдруг прочел его прозу. Приведу дословно, - чтобы передать свежесть восприятия, - свою запись в <Книге учета книг>.

<Константин Коровин вспоминает:> М., <Изобразительное искусство>, 1990.

Купил на рынке в Лианозово. Прекрасная книга и :великий писатель! Вот чего уж не ожидал.

Константин Алексеевич, 1861 - 1939 гг.

Начал систематически писать только в 1929 году, т.е. в 68 лет!

Выехал из России в 1923 году, поводы - выставка (не удалась: сбежал организатор с картинами) в Париже, болезнь сына-инвалида. Бедствовал, почти голодал.

Сарьян (его ученик): <:Жена заболела туберкулезом; сын - инвалид,: пытался наложить на себя руки>.

Сын все же покончил с собой - кажется, в 1950-м.

Рассказы <О животных>, <На охоте> (циклы) - писал для сына, передавая в больницу, где тот лежал после попытки самоубийства. Как неслучайно все в литературе!

<Левитан часто впадал в меланхолию и часто плакал:

- Довольно реветь, - говорил я ему.

- Константин, я не реву, я рыдаю, - отвечал он, сердясь на меня>.

<Левитан умирал. (Сердце. - В.В.)

- Закройте же окна! - просил он.

- Солнце светит, - отвечали ему, - зачем закрывать окна?!

- Закройте! И солнце - обман!..

Это были его последние слова:>

Шаляпин купил имение на Нерли. Как и Коровин. Сделал все (дом - по проекту Коровина, купальню, сарай и т.п.) в два раза больше, чем у Коровина. Великолепный смешной рассказ об этом <Дом в деревне>.

Конец выписки. В ней ничего о монахе, бросающем собранные в поле цветы в сторону могилы бывшей возлюбленной. Даже не помню, из какого именно это рассказа. Просто появилось поэтическое волнение, попытался сохранить его в заготовке, при случае написал стихотворение - неудачное, сколько над ним ни работал. Все-таки его приведу: для анализа причин неудачи.

* * *

Где шли ее шаги,

глаза ее глядели, -

там времени круги,

там вечности метели.

А я купил цветы

на рынке у вокзала

и обошел посты,

где ждал ее бывало.

По одному, по два

цветочка на дорогу?

Жива или мертва -

не спрашивал у Бога.

Слепящие круги,

дрожь ожиданья в теле:

Здесь шли ее шаги,

глаза ее глядели.

Весь анализ: чужую поэзию не своруешь! Можно позаимствовать фразу (<Где шли ее шаги>), но тогда уж надо перенести ее совсем в другой пласт чувства и содержания. А я попытался зарифмовать и улучшить Коровина. В итоге - ухудшил.

И вдруг я услышал, как птицы поют -

зимой, в январе, в непогоду.

Я думал, что выбрал покой и уют,

а выбрал опять несвободу.

Бог дает, а брать не хочется.

Безутешное утешит,

безнадежное спасет.

Нет, я не дружил с Кузнецовым,

за это судьбу не кляня.

Но нынче бросаю в лицо вам:

он все-таки видел меня.

(Салехард. <Вставай, полковник, водку пить>.)

Вряд ли напишу когда-нибудь стихотворение по этой заготовке-строфе. Смущает здесь <бросаю в лицо вам>, хотя рифма получилась звучная, и ведь не ради рифмы фраза написана. Это на поминках Юрия Кузнецова в ресторане у Литинститута парочка <учеников Кузнецова>, поэты весьма средние, раскричались-разбушевались, кого-то корили, кому-то грозили, всех перебивали, навзрыд читали свои стихи. Меня не корили и не перебивали, да я и не выступал, к тому же считаюсь приятелем этих <учеников>; зачем мне что-то бросать им в лицо? Но главная неточность в заготовке: несопоставимость потери Кузнецова с любой личной (и даже неличной) обидой.

А все же о Кузнецове буду и буду пытаться писать. Горько, что как поэт он мне вовсе не близок. 15 января 2001 года у меня был памятный телефонный разговор - с Вадимом Валериановичем Кожиновым. В <Дневнике>, сейчас проверил, запись 16 января начинается так: <Вчера вечером позвонил Кожинов. Этого звонка я ждал лет двадцать:>. Увы, я не знал, что Кожинов звонит из больницы, и не мог знать, что через десять дней он умрет. Вадим Валерианович долго говорил о моих стихах, а потом вдруг спросил:

- А как вы относитесь к Юрию Кузнецову?

- Очень люблю и уважаю как человека. Ну а в поэзии, мне кажется, он словно бы встал на котурны и немного вещает, что ли, не могу точно выразить:

Долгая пауза, затем грустно и тихо:

- Виктор, мне очень жалко, что вы не понимаете Кузнецова:

Да, ни другом, ни учеником, ни почитателем Кузнецова я не был и теперь уж не стану. Но почему-то в домашней библиотеке у меня гораздо больше его книг, чем любого другого поэта (одиннадцать). А в 1995 году, когда в издательстве <Современный писатель> вышел трехтомник А.Н.Афанасьева <Поэтические воззрения славян на природу> (Редактор Ю.П.Кузнецов) и когда я долго не был в Москве, Юрий Поликарпович поймал по телефону моего сына Глеба, отпущенного на денек в увольнение с солдатской службы, и заставил его приехать в издательство, забрать отложенный для меня трехтомник. Позже знающие люди мне объяснили, что Кузнецов начертал список русских поэтов, у которых на столе должен быть труд Афанасьева; значит, я в этот список попал.

Где-то в конце 90-х Кузнецов позвонил мне домой и предложил выбираться (баллотироваться на нынешнем языке) в бюро секции поэтов Московской писательской организации, в котором он председательствовал. Я ответил, что выбираться давно разлюбил, но вместе с ним готов хоть в бюро. В бюро я прошел, но председателем там вдруг избрали Александра Боброва, Кузнецов заметно обиделся, на бюро появлялся не часто, затем вообще перестал ходить; я тоже.

Главное наше общение было в поездках.

В Приднестровье <бригада писателей> приехала вскоре после тамошних боев с молдавано-румынами. В Бендерах еще лежали на боку обгоревшие автобусы, некоторые дома были разрушены, во многих не было стекол, в асфальте зияли неглубокие, но тем и страшные ямки от мин - осколки не уходили в землю, а разлетались в людей. Кузнецов в Приднестровье был перманентно и мрачно пьян, при этом не сбивался на выступлениях и не пропускал ни одной местной поездки. В Бендерах он, помню, спросил:

- Полковник, у тебя автомат есть?

- Дома оставил.

- Зря. За это их надо стрелять.

А приехав в Москву, мы вдвоем почему-то быстро ушли с перрона, вместе спустились в метро, и на сходе с эскалатора, когда нас еще подталкивали идущие сзади люди, Кузнецов, пьяный даже мрачнее обычного, вдруг очень серьезно и очень грустно сказал:

- Полковник, ты не думай про меня плохо. Обо мне и так столько гадостей говорят: Устал я.

Было еще много совместных поездок: в Белоруссию, Вязьму, Владимир, куда-то еще. Столкновение произошло только одно - в Салехарде. Дело было зимой, в лютые холода, и пить приходилось почти поневоле - отогреваться после перебежек по улицам. И однажды на семинаре местных поэтов, который мы вели вместе с Юрием Поликарповичем, я грубовато возразил на грубоватую же, по-моему, критику Кузнецовым одной ненецкой поэтессы.

- Верстаков, я удаляю вас с семинара!

- Да я и сам ухожу. Охота была смотреть, как тут хороших поэтов режут!

Семинаристы зримо насторожились. Позже мне объяснили, что местные люди понятие <резать> воспринимают всегда буквально.

Выпив в буфете стаканчик, я перебежал в гостиницу, где мы жили в одном номере с Кузнецовым, и завалился спать. Разумеется, не уснул. Кузнецов вернулся поздно: каждый ужин в Салехарде неизбежно переходил в банкет, - не зажигая свет, тихо разделся и долго лежал, мрачно вздыхая. Конечно, он понял, что я тоже не сплю, и примерно через час бесстрастно сказал:

- Полковник, вставай водку пить.

Мы включили маленький свет (торшер) и перешли за стол, оба в семейных трусах, я в тельняшке, он в майке. Пили много и молча. Наутро о семинаре тоже не вспоминали. Да он и закончился.

Ну и как я могу написать стихотворение о Кузнецове? Ведь это бы значило, что я понимаю не только его самого, но и его поэзию. Кожинов прав.

А написать все-таки хочется.

Два века видел, два тысячелетья,

и две любви при жизни испытал.

Должно же совершиться нечто третье -

такое, что о нем и не мечтал.

Красота - откровение духа.

Бог есть Ничто, зато какое!

Великое приходит из пустыни.

(У Чаадаева: <Все великое приходит из пустыни>).

10 декабря 2004.

* * *

Великое приходит из пустыни -

степной, песчаной, каменной, лесной, -

сметая монументы и святыни

за городской и храмовой стеной.

Величие рождается на воле,

где бесприютны души и тела,

не на полях распаханных, а в поле,

где дикая трава произросла.

Не от кумирен, идолов, престолов,

где сотни лет клубился фимиам, -

великое нисходит от глаголов,

чей звук нам чужд, чей смысл страшен нам.

Бог - душа мира (а не мировой разум). По Розанову.

:И оловянное блюдо с монетками.

(О бедной церкви. По Розанову. Но у него: с копеечками.)

<В буре - Бог>. (Иов).

Будь смиренен: ты глина.

(Но и Божий дух в тебе).

10 декабря 2004.

* * *

Будь смиренен: ты глина -

прах земной и вода,

бытовая лепнина

не навек - на года.

(Помню, в Псково-Печорском

видел монастыре:

от гробов - только горстки,

горстки праха в горе.).

Но и Божье дыханье

ты воспринял один:

Ты небес полыханье,

ты земель властелин!

Какие страшные святые

у Византии и России!..

(Константин Великий - убивший сына и жену, Владимир Святой - убивший брата, <появший> его беременную жену, и т.д.)

В декабре 2004-го,

возвратившись из небытия:

14 декабря 2004.

Написал после болезни, когда думал, что придется умирать. Многовато эмоций и - одновременно - умничанья. Видимо, вовсе не буду печатать.

На улице Гороховой

в пивной, под граммофон,

наедине с эпохою

опять напился он.

Навеяно <Записными книжками> Блока, как и две следующих заготовки - переделки его фраз.

Все так печально и сложно.

Безнадежно, как пехота.

(У Блока: <жизнь идет:>)

:Но это было в прошлом веке,

в тысячелетии другом.

Не желают со мной говорить Небеса.

Нет у меня Державы,

нет у меня Кремля.

(Решетка у дома, где жили Симонов, Ивнев. И с ними не могу встретиться, не могу к ним подойти).

Это про писательский дом возле метро <Аэропорт>. Недавно поблизости, в поликлинике, поволновался насчет диагноза, потом купил бутылочку коньяка, кусок сыра, захотел выпить напротив подъезда, в который входил десятки, если не сотни раз (в курсантские годы дружил с Рюриком Ивневым, дневал и ночевал у него, даже приводил знакомых девчонок; правда, когда вздумал жениться, Рюрик внезапно обиделся: <Ну, если поэзия для тебя ничего не значит, то, конечно, женись>). Итак, захотел выпить, а к дому подойти невозможно: высоченный железный забор, кодовый замок, телекамера наверху. Выпил в скверике напротив, бормоча почему-то про Державу и Кремль.

С Константином Симоновым, разумеется, я не дружил. Хотя почему это разумеется, ведь Симонов был гораздо моложе Ивнева. Просто его общественный вес в ту пору (начало 70-х годов прошлого века) был слишком велик для меня - начинающего поэта, простого курсантика. Но он жил неподалеку от Ивнева, и я частенько встречался с ним в этом, огороженном ныне дворе. Помню, что однажды остро захотелось отдать Симонову честь (козырнуть на военном жаргоне) - без всякого умысла, без мысли о его благожелательном удивлении. Не козырнул, и вообще при жизни так с ним и не познакомился. Хотя видел его и в <Правде>, в кабинете у Тимура Гайдара, когда Тимур Аркадьевич был редактором военного отдела, а я был в этом отделе спецкором. Гайдар меня не представил и вряд ли сказал Симонову, что я пописываю стихи (между прочим, при повторении кабинетной ситуации с Ваншенкиным и представил, и про мои стихи много чего сказал: Тимур еще острее меня чувствовал разницу общественных положений, то бишь весов). Вот почему я был изумлен - и до сих пор изумляюсь, - когда мне на домашний адрес пришла бандеролью книжка Симонова <Иван да Марья> (Библиотека <Огонек>, N24, 1958) с пространной авторской надписью как бы из двух частей:

<Виктору Верстакову на память. Константин Симонов.

Недавно, в Воениздате я взял почитать Ваши <Сердца и Звезды>. В книге есть стихи, берущие за душу. И мне почему-то захотелось послать Вам именно эту свою старую книжку про Ивана да Марью.

Желаю Вам дальнейшей доброй работы.

К.С.9.9.78>

Вовсе не хвастаюсь, тем более, что Симонов нынче отнюдь не в чести ни у нас, русских писателей, ни у демократов. Каюсь: многие годы я даже не вспоминал про эту книжку с хорошей надписью, вообще не перечитывал Симонова, - пока уже в двадцать первом веке Лариса Баранова-Гонченко не заявила вдруг с вызовом в литературном застолье (не помню кому), что Симонов настоящий поэт, и одна из его лучших вещей - поэма <Иван да Марья>. Призадумался, отыскал бандероль (книжка так и лежала в надорванном конверте), перечитал, согласился с Ларисой.

А теперь не могу даже выпить-повиниться у симоновского подъезда.

Нет у меня России,

Нет у меня Москвы.

Второй вариант этой же заготовки. Впрочем, тоже не точный: дело не только в политике, даже не в железных заборах:

Далее несколько выписок - буквальных и навеянных - из <Молитвослова>. Поясню их в конце.

Внезапно судия придет.

Просвети мою душу ослепшую (Богородица).

:И лютые воспоминанья.

Унылый недостойный раб.

(Соблюди) В конце мимошедшего дня

убогую душу мою.

(Господи) Впиши меня в книгу живых.

Слезами не смогу согреться.

Заря таинственного дня. Смирись перед смирением моим.

Смиренная любовь не ищет воздаянья.

Это последняя заготовка цикла. В итоге написалось единственное стихотворение (9 декабря 2004).

* * *

На вечерней заре мимошедшего дня

не могу я согреться слезами.

Для чего Ты вписал в Книгу жизни меня,

русский Бог с голубыми глазами?

Дал мне душу - ослепла от гнева душа,

дал мне тело - отчаялось тело.

Я молился, смиряясь, я дрался, греша,

за высокое русское дело.

А Россия махнула рукой на меня,

на себя и на вечность махнула

и в полуденный час мимошедшего дня

Книгу жизни своей зачеркнула.

И еще одно, дай Бог полезное, примечание: учите, русские люди, церковно-славянский язык! Конечно, в быту он вам не понадобится, в литературе, да и в переписке он тоже чаще раздражает, чем радует, но от его знания ваша душа и восприятие Родины очистятся и возвысятся. Тут есть кажущееся противоречие: ведь и предки в своей обыденной жизни на церковно-славянском языке не разговаривали и не переписывались, да и вообще он родился не в России, а был изобретен Константином (в схиме Кирилл) и Мефодием с использованием элементов древне-болгарского языка. Но звучал-то он в русских церквях свыше тысячелетия, да и молились - то есть разговаривали с Богом - наши предки тоже на нем, на церковно-славянском!

Есть и еще одна польза, особенно для литераторов: церковно-славянский язык с течением веков почти не изменялся, не сглаживался, он резче и определеннее нынешнего литературного, при переводах (пересказах) с него приходится использовать куда больше слов, и все равно глубинная суть зачастую теряется. Вот и <Молитвослов> (как и <Библию>, <Псалтырь>, <Служебник>, Жития святых и т.п.) я давно уж читаю только на церковно-славянском, в заготовки же, разумеется, попадают собственные переводы-пересказы.

http://sp.voskres.ru/prose/verst.htm

Док. 511606
Перв. публик.: 25.10.07
Последн. ред.: 25.10.08
Число обращений: 92

  • Верстаков Виктор Глебович

  • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``