Владимир Николаевич Крупин - русский прозаик. Родился в 1941 году в семье лесничего. В советское время занимал номенклатурные должности в литературных изданиях.
Сегодня критик Капитолина Кокшенева о произошедших с Владимиром Крупиным за последнее десятилетие метаморфозах пишет: "Сколько писателей рассуждают о Боге, апокалипсисе, религиозном сознании! Принципиально важно другое - только религия остается по-прежнему "идеальным" источником отношения к жизни (и только реализм остается нашей последней живой идеологией). Важны не размышления, а само чувство веры. Обвально-дерзко, не соблюдая "приличий", без оглядки бросился в православие Владимир Крупин, не заботясь о том, что его откровенная манифестация непременно вызовет желание напомнить о его "партийном прошлом"... Но мне кажется, что эта крупинская безоглядность все же имеет под собой некие более широкие основания, ибо не только он, но и многие молодые писатели, сознательно выбравшие религиозный путь, меру своему чувству находили в народном чувстве веры".
- Владимир Николаевич, в то время, 35 лет назад, когда вы впервые написали для "УГ" статью, и сегодня - какие проблемы остались в изучении русского языка, какие новые появились? - Проблема тут одна: если в школе не будет отдано преимущество изучению предметов гуманитарного цикла, то нравственный уровень нашего общества неуклонно понизится. Изучение русского языка и литературы - это самое патриотическое дело, которое совершается в нашей школе. Не золото является нашим главным богатством, не нефть, не лес, единственное наше достояние - русский язык. Сегодня чиновники не понимают насущной потребности преподавания русского языка. Почему? Да потому, что они своего родного языка не знают. Что тут можно сделать? Необходим, видимо, закон, какой есть во Франции, закон о лингвистической политике. Если есть отечественный синоним, то употреблять иностранное слово запрещается. Тогда они перестали бы произносить всякие там "консенсусы". - Вы лично где-то говорили об этом? - Я работал во многих комиссиях по преподаванию русского языка и литературы в школе: и в Академии наук, и в теперешней Государственной Думе. Везде говорятся умные слова, но практически ничего в этом направлении не делается. Почему? Потому что очень мало людей, от которых зависит решение вопроса, по-настоящему любят Россию. В том числе в обеих палатах Федерального Собрания. В этом главная причина: не любят! Поэтому у нас преподавание русской литературы не на должном уровне.
И несмотря ни на что я спокоен за судьбу России, без всякой паники отношусь к происходящему вокруг. Я каждый день просыпаюсь с мыслью: "Слава тебе, Господи, что у меня нет второй, запасной Родины!" Тут могилы моих предков, здесь моя судьба. А русский язык! Это же такая загадка, такая великая тайна! Но я не говорю, что Россия лучше всех стран в мире. Нет. Я говорю: для меня Россия лучше всех! А вот язык... Я не слышал другого такого языка с такой потрясающей силой выразительности. - Кого из современных писателей, по вашему мнению, надо изучать в школе на уроках литературы? - Потихоньку входят в школу и Василий Белов, и Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Лихоносов, Федор Абрамов, Владимир Тендряков, Сергей Залыгин, Василий Шукшин. Они все входят в нашу школу. А вот Маринину, как ее ни пропагандируй, в школу не втащишь. - Владимир Николаевич, а как вы прошли личную эволюцию от парторга издательства "Современник" к своим нынешним взглядам? - Да никакой эволюции не было. Я и парторгом в церковь ходил, перестал быть парторгом, продолжаю ходить. Я никогда не скрывал своей веры. И я не один такой был. Начальство это, может быть, и смущало, а меня нисколько. - А почему же вы тогда в партию вступили? - Я с ранней юности был очень активным. Лет в шестнадцать мною овладело желание приобщиться к партии. Мой отец вступил в ВКП(б) в 1942 году. Домой, бывало, приходил поздно вечером. Оказывается, им читали закрытые письма ЦК. И мне до того захотелось быть в партии, для членов которой читают закрытые письма... Кстати, позже я написал рассказ "Закрытое письмо". Там речь шла о событиях и переживаниях 1956 года. В том году меня исключили из школы за антисоветское выступление. Все выступления моих одноклассников начинались со слов "Ленин", "партия". А я призвал делом заняться, изучать автоматы с пулеметами. Директор тогда аж вскочил, говорит: "Крупин допустил аполитическое высказывание!" Тогда я впервые услышал это слово "аполитический". И меня за это тут же вышибли из школы. Правда, потом восстановили. - Вы в партии занимали номенклатурные должности? - Был членом райкома. На велосипеде ездил по проселочной дороге или сидел неделями в колхозе, контролировал, когда кукуруза подрастет на десять сантиметров. Глупость, конечно. Был случай, когда из райкома приказано было в татарском селе построить свинарник, в мусульманской деревне! Это же свинство! При Хрущеве было неуважительное отношение к народу. Но ведь в то же время, несмотря на всякие глупости, не было сомнения в величии державы. Идеологический идиотизм всерьез не воспринимался.
Помню такой эпизод в 1959 году, когда на бюро райкома исключали одного механика из партии за то, что он в церковь ходит. Тот положил уже билет на стол. А один из членов бюро, председатель колхоза, взял этого рабочего к себе, не побоялся открыто об этом заявить. При этом заметил: "Воровать не будет, раз верующий!" Я потом узнал, что у того председателя все бригадиры - староверы или православные верующие. Потому люди у него хорошо работали, что не пили, не курили, не воровали. - Откуда вы родом? - Из вятской земли. У нас там испокон веку жили и живут рядом и староверы, и православный батюшка, и мулла татарский. И нечего нам всем делить. Все живут в мире. Вместе одни проблемы решают. Татарки приходят на Крещение - берут святую воду. - О чем еще вы планируете написать, о чем еще не сказали своим читателям? - В первый период своей писательской жизни я писал, как свидетельские показания давал. Когда я встречал искажение в описании какого-то явления, то ощущал необходимость написать правду, как это было на самом деле. Я был свидетелем, дававшим показания о жизни. О гибели деревни, о разрушении старинных устоев.
Второй период писательской жизни был иным. Я знакомился с глубинами нашей национальной культуры, пытался рассказать обо всем том, что открыл для себя. Но потом понял, что жизни не хватит все пересказать.
А теперь я смотрю на литературу как на мостик между мирской жизнью и духовной. Теперь мне кажется, что литература, которая не воцерковляет, бессмысленна. Зачем нужна еще одна книга среди многих тысяч бесполезных книг? - Вы уже подводите жизненные итоги. Что из написанного для вас самое значимое? - Лучшее у меня так и останется навсегда ненаписанным. В давние годы мы были дружны с Виктором Астафьевым. Помню, он как-то сказал: "Вот будешь помирать и подумаешь: эх, как же я неправильно смерть-то описывал!" В своей писательской юности я очень часто думал в третьем лице: "Он нахмурился". Я думал фразами. Была непрерывная словесная тренировка, я постоянно говорил на ходу. Так вот и получилось, что ненаписанной литературы стало раз в двадцать больше всего написанного. И ненаписанное лучше. Господь дает нам, по словам Тютчева, такую миротворную поглощающую бездну, которая в конце концов в себя утягивает. Существует Евангелие, которое не сокращается и не редактируется. Если хоть одну тысячную от такой вот книги написать, вот это было бы моим лучшим произведением.
А из опубликованного у меня сильно хвалили две повести. Это "Живая вода" и "Сороковой день". Сами рукописи сгорели. У меня, знаете ли, рукописи горят. Два раза мой дом горел, и они сгорели. Но для меня гораздо важнее повести "После расстрела", "Дурдом" (в другом издании называется "Как только, так сразу"), "Прощай Россия, встретимся в раю!". Дороги они мне все, ведь это мои деточки.
Любой замысел литературного произведения приходит как озарение. А исполнение очень часто портит первоначальный замысел. Но, повторяю, дороги все мои рассказы и повести, даже те, которые я невольно испортил в работе. Я живу-живу, и вдруг мне говорят какие-то добрые слова за рассказ, который я написал 40 лет назад. Это ж интересно!
