Да, не знала я, кто такой Кайдановский. Ну, видела за несколько лет до поступления во ВГИК `Сталкера`... И поступала я не столько к нему, сколько `в мастерскую авторского кино` - во всяком случае, у мастера были планы ее таковой сделать. Мне лично всегда было скучно работать только с бумагой. И вот - режиссер, актер набирает сценарный курс. Значит, будет деятельно. А кто тогда из нас знал, что он пишет? Вернее, кто читал? Книжка сценариев вышла уже после смерти. Хотя черновой вариант `Восхождения к Экхардту` я имела честь читать у него дома, с компьютера - тогда я еще не пользовалась компьютером и потому глупо кивала, как китайский болванчик, а мастер, словно ассистент пианиста, `переворачивал страницы` - нажимал page down. Но об этом позже.
Кайдановский был большой, как белый слон. Ржавые рыжие волосы, а руки очень белые и большие, какие, должно быть, были у римских патрициев. Мясистые руки, но мягкие. Однако колец мастер не носил, что касается маникюра - ногти его были стерты, как у школьного математика, часто пишущего мелом. Было ощущение его незащищенности при общей беззаботности. Слишком большой, как морское чудо, напримеркит. Он сам часто говорил про себя, что сыграл в кино слишком много белых офицеров: `Когда я играл своего 108-го...` Откуда именно эта цифра?.. 108 - магическое число. 108 оборотов делает Земля, вращаясь вокруг чего-то, или, наоборот - что-то, вращающееся вокруг Земли.
Сто восемь белых офицеров
Пошли купаться в море...
- что в свою очередь вызывает целую цепочку ассоциаций с первой эмиграцией.
Зимой он мерз. Одевался достаточно пижонски, в костюмы свободного покроя из хороших и дорогих тканей. Запахи на нем не задерживались - даже запах табака, хотя дымил не переставая. Костюму он уделял не в пример больше внимания, чем порядку в квартире. Под кроватью у него лежали старые носки. На столе у него стояли ботинки. Не знаю, как он ухитрялся при этом свежо выглядеть. Должно быть, времени хватало только на себя.
Однажды я ждала его под дверью (в первый и последний раз, что мне удалось у него побывать). Требовалось отвезти пару тонких листиков студенческих работ, так было заведено - мастер далеко не всегда приходил в институт. Я навязалась сама, потому что вдруг поняла, что соскучилась. Мастера дома не оказалось. Как только мы - я и моя сокурсница Яна - уселись на лестнице и расположились ждать, приехал лифт, и из него - та-дам! - вышел мастер вместе с новой женой, Инной. Брови у него поползли вверх, но он был скорее рад.
Пришлось входить в квартиру, знакомиться со скандальной собакой Зиной, чье пузико было как бочка, раздеваться, проходить в комнату и участвовать в семейной трапезе лишними наблюдателями. Инна была уныла и молчалива, похожа на длинную щепку, руки все время держала скрещенными и сутулилась. Потом пошла и завернулась в темную шаль.
Кайдановский пытался кормить нас огромными пельменями, напоминающими свиные уши, которые они с женой почему-то торжественно именовали `манты`. Я уцепилась за приличный предлог: сослалась на подвернувшийся кстати пост (а может, даже и на собственное вымышленное вегетарианство) и таким образом мантов избежала. Непредусмотрительная Яна вяло ковыряла в тарелке, с завистью на меня поглядывая.
Кайдановский извинился, что должен отвести Инну в театр, потому нас оставляет одних в квартире. Дожидались мы его минут сорок. Неосторожно поиграли с собакой Зинкой, в результате чего одно кресло было ею намертво оккупировано, она охраняла в нем от нас свою любимую игрушку - зайчика, при малейшем нашем движении азартно заливаясь лаем.
(Сей собаке было посвящено стихотворение Иртеньева, что-то вроде:
`У меня была собака, я ее любил,
Она съела кусок мяса - я ее любил;
Она писала на коврик - я ее любил;
Она тапочки сожрала - я ее любил...
И сказал я той собаке: `Видишь, все терплю!..`
И ответила собака: `Я тебя люблю...`)
Потом Кайдановский приехал, освободив нас от страха перед соседями, стал поить нас чаем, мы разговаривали об искусстве, выясняли совпадения-несовпадения вкусов, я в присущей мне экзальтированной манере выражала восхищение заведенным в его комнате беспорядком, - в то время я была поборником хаоса. Он, в соответствии с появившейся у него в последние годы манерой, демонстрировал - то есть подменял себя показом разных диковинок. Продемонстрировал сначала свою комнату, подолгу задерживаясь на каждом предмете и рассказывая историю той или иной вещи - кем подарено да где найдено... Пустые оклады икон - часть на помойке подобрал, что-то подарил Боря Гребенщиков... В этих окладах устроил какие-то собственные композиции: корову под деревом. Старые хорошие картины, сувениры... Вся эта комната давно вошла в легенду, а ознакомиться с обстановкой можно в документальном фильме Сергея Соловьева.
Впрочем, этой кунсткамерой он на самом деле гордился. И, конечно, все в комнате было расположено не только для себя, но и напоказ - не нарочито, а так, как пишут дневник - вот придет знающий человек и сразу все про меня поймет... Потом он еще хвастался толстенными альбомами примитивистов, и мы по очереди тыкали пальцем в понравившиеся репродукции. Но попадали всегда на разные. Я весьма самонадеянно высказывалась против женского кино. Временами мне казалось, что у меня в глазах двоится: на входной двери висел постер `Сталкера` с автографом Тарковского. Я одновременно узнавала и не узнавала в сидящем передо мной человеке того сталкера, все время забывала про это; взгляд у меня фокусировался то на плакате, то на профиле мастера, сидящего справа от меня. И тогда лицо Кайдановского превращалось в мраморную маску, и я старалась нащупать `связь времен`, ниточку, что вела от Кайдановского прямо к Тарковскому, - поймать ее и уж более не выпускать... Огромный кот Носферату прошел по столу, а потом стал жрать майонез. Я, покосившись, сказала:
- А у вас кот майонез ест.
- Пускай ест, если тебя это не смущает, - сказал мастер, - я его вообще всегда на столе кормлю.
Прижимая к груди руки для пущей убедительности, я сказала, что меня сам факт нахождения кота на столе нисколь не способен шокировать:
- Но ему, наверное, вредно есть майонез.
- Да? - испугался Кайдановский. - Тогда отними, пожалуйста...
Надо отдать нам с Яной должное - регулярно мы поднимались и сообщали, что нам пора, на что Кайдановский просил посидеть еще, а мы, конечно, не могли отказать... Совершенно не помню, про что же я говорила? Так бывает, когда тебя разбудят и ты ответишь, а с утра не вспомнишь, что вообще просыпался; а раз не просыпался - как вообще мог говорить в таком состоянии?
Кроме того, я в каком-то двигательном возбуждении искурила почти всю его пачку. Проговорили мы часа три, не то четыре и прервались только тогда, когда позвонила удивленная Инна - Кайдановский забыл, что должен был забрать ее из театра. Он сразу заторопился, попрохладнел, словно это мы были виноваты в его забывчивости по отношению к молодой жене, собрался, и мы вышли. Просто спустились вместе на лифте.
После этого я видела его еще один раз - он посмотрел на меня поверх очков, таких маленьких квадратных очочков в роговой оправе, тех, что были на нем и в `Волшебном стрелке`... А я тогда заботилась о своей внешности и очков не носила... Так вот, он подозвал меня к себе что-то уточнить в моих писульках, я стремительно наклонилась носом к бумаге у него в руках, чем и вызвала эту преувеличенно-удивленную реакцию - любимый наигрыш, когда очки сползали на кончик носа, а лоб собирался в складки. Тут он поинтересовался, какое у меня зрение, и сурово приказал очки носить. Я, конечно, не стала...
YOUR FUNERAL...MY TRIAL
Тот важный день моей жизни я запомнила отрывочно благодаря температуре 39. Простыла я, отважно бегая вместе со старостой ночью в легком пальто кошмарной зимой за дополнительными бутылками водки для сокурсников, которые при полученном вечером печальном известии сбились в кучу, словно стайка воробьев. Они сидели в общежитской комнате блаженной памяти 1003 (`десять-ноль три`), плавающей в дыму, вертели Arizona Dream нон-стоп, страшно пили и не закусывали. Вид у всех был испуганный. Вова Аркуша все время плакал, и слезы у него стекали по небритым щекам.
Этим вечером староста курса Миша Трофименко позвонил мне домой и сказал каким-то раздраженным голосом с претензией ко мне:
- Ася, Кайдановский умер!..
Я опешила, более всего от того, что предупреждают меня об этом событии так бестактно. Возможно, впрочем, что именно эта внезапность и оголенность новости послужила смягчающим фактором, подобно резкой мгновенной боли при глубоком порезе с последующим сразу вслед за этим бесчувствием. Такую большую новость невозможно было осмыслить сразу, потому она упала в меня и еще несколько дней лежала, медленно растворяясь. Я слегла, поэтому в предварительных организационных делах не участвовала. Но на отпевание я поехала, чтобы иметь возможность еще раз посмотреть на Кайдановского. Почему-то я не допускала мысли, что можно было бы оставить его так, чтобы его без меня зарыли, как будто мастер или вообще кто-то мог во мне особенно нуждаться в этот день. Мне нужно было видеть его во всех ипостасях, и сохранять последнее впечатление как о живом я не хотела.
Служба была в церкви в Брюсовом переулке, которая почему-то облюбована для похоронных дел `культурной` московской публикой. В церкви, несмотря на раннее время, было темно - или в глазах у меня было темно? - и очень много народу, взгляд выхватывал из толпы актеров со свечами в руках, рыдающую Друбич, Соловьева... Казалось, стоит обернуться - и увидишь кинокамеру, установленную где-то за спиной или во мраке под куполом. Впрочем, камеры-то как раз были - снимали новостные каналы. С другой стороны - что ж им, не плакать в угоду моим представлениям?..
Мне был виден непонятный ракурс: торчащий нос и дальше - горка цветов. Сквозь белую рубашку на груди Кайдановского просвечивали синие буквы `Канн`. Конфуз: мой сокурсник, армянин Леван поджег свечкой спину какой-то важной дамы в норковой шубе и судорожно принялся ее охлопывать.
Руки у мастера были синюшные, с потемневшими у корней ногтями, лицо очень бледное, и на губах запекшиеся светлые корки - а может, просто неровно положили грим. И, конечно, этот хрупкий, как осиные гнезда, венчик со славянской вязью. Много раз я потом слышала страшные рассказы, как пока тело стояло дома, из головы у него что-то подтекало, чуть ли не синего цвета, якобы в морге плохо зашили после вскрытия. Поручиться не могу. А еще кот Носферату чуть не сшиб гроб - задел стол, подсек шаткую ножку, и гроб стремительно поехал вперед, напугав священника. Кайдановский не хотел держать свечку, она, прямо зажженная, все время падала в гроб, и крест держать не хотел и выбрасывал, и только когда дали ему резной, памятный, из сандалового дерева, согласился.
...Мороз стоял страшный, от него болело лицо и перехватывало дыхание. Зайдя на кладбище, я огляделась и увидела, что все, что происходит с нами, - прекрасно: усыпанный еловыми лапками снег, непременная жаркая кладбищенская собака с длинным языком, высокие сосны с лысыми макушками. Мне показалось, что делается что-то очень радостное, мы уходили в иную реальность как под воду; и все это вокруг будто бы и было Бог. Я слышала его где-то рядом, и никогда раньше он не проходил так близко, хотя на этот раз и не по моему поводу, но все же - близко, близко. Вот почему я так думаю: я была готова к ощущению потери, отчаяния и горя, а вместо этого, заглядывая в себя, находила какое-то неуместное, неуемное ликование, волнами приходящее и приходящее из души, и оно было таким по крепкости, что на время перекрывало горе. Между тем мастера я любила и в душевной черствости себя заподозрить не могла; следовательно, умный организм сам отзывался прежде разума на присутствие незримого. А все положенные чувства пришли через несколько дней.
Провожающие столпились в конце аллеи, прислонив к ногам, как к столбам, венки. Началось последнее целование. Я как-то неудобно влезла, между родственниками или ближайшими друзьями, чтобы поцеловать мастера в мертвый и синий лоб, потому что при жизни Кайдановского никогда не целовала, и другого случая поцеловать его мне бы больше не представилось. Но, прикоснувшись губами к морозной пыли, ничего не почувствовала, никакого ответа, еще меньше, чем если целуешь изначально неодушевленный предмет. Потом гигантский дятел задолбил кору в морозном воздухе - сухой стук молотков, заколачивающих крышку.
Последовавший затем вечер в Доме кино можно опустить. Трясясь на обратном пути в автобусе, я умирала - долгое хождение по морозу с температурой, а также неумеренное курение весьма этому способствовали. Ни к радости, ни к красоте, ни к Богу это совсем уже не имело отношения.
УЛЯЛЮМ
Со временем мы стали воспринимать кладбище как род собственной загородной резиденции.
Жизнь шла своим чередом, но в эпицентре ее была скромная, расползшаяся могилка. Некоторое время мы ездили туда каждое воскресенье. Весной всегда распускалось много цветов, одно время при сторожке жили павлин и ослик; воздух на кладбище был чище, чем в городе, хорошо было видно закат, и ветер шуршал в соснах так утешительно. Возвращались мы румяные от долгого вдыхания кислорода и физических упражнений по расчистке территории. Постепенно во время совместных разговоров мы лучше узнавали личность покинувшего нас мастера, многократно обсуждая мельчайшие подробности. Когда наши куцые воспоминания истощились, а единственный продолжительный совместный визит к Кайдановскому был обсосан со всех сторон, так что остался скелет переживания, голый и блестящий, мы не нашли ничего лучше, как от беспомощности перейти на сны. Кайдановский продолжал жизнь в наших снах, а со временем его сменили другие персонажи. Должно быть, мы все в то время немножко спятили, постоянно находясь в душной атмосфере воспоминаний, в комнате, в которой были развешаны по стенам фотографии Кайдановского. У каждого из наших сокурсников долгое время висели две фотографии - одна, непохожая вовсе, Кайдановского и вторая - умершего вскоре после мастера сокурсника, захороненного по какому-то чудовищному совпадению на том же кладбище; мы были с этими фотографиями как члены тайной секты, отмеченные смертным знанием. Кроме того, мы пересматривали все его фильмы, перечитывали имевшуюся тонкую книжку с его потусторонней прозой и находили во всем этом множество примеров для подражания. Мы пытались сверять свои поступки с тем, как бы отнесся к ним мастер - как ни странно, у нас обыкновенно получалось, что мастер должен был бы `найти это хорошо`. Но, конечно, это вовсе не было культом, просто жизнь сложилась так, что появился на миг в ней человек из грез, похожий на героя книги, поманил и пропал. Я думаю, сходные ощущения должны испытывать люди, на девятый день путешествия в пустыне увидевшие чудесный мираж.
Мраморная доска с могилы Кайдановского, на которой выбиты его инициалы и годы жизни, мирно пылится у Наташи Бельской под столом. Это лишняя доска, через три года на могилу наконец-то поставили мраморный крест, совершенно не по канону: то ли надо в ногах, а поставили в головах, то ли наоборот - об этом ей хорошо известно. Ей известно также, что сосед, что находится справа от сосны, - татарин, похоронен по татарскому обычаю, полумесяцем, так что когда мы садимся на лавочку, то, строго говоря, ходим прямо по нему. Когда настанет конец света, говорит всегда уверенная в воображаемом Наташа, надо быть на кладбище, помочь мастеру выбраться из-под этой мраморной фигни. Я почему-то это воскресение мертвых очень хорошо себе представляю. До каких детских суеверий мы дошли, можно себе представить, если знать, с каким подозрением мы засматривали в глубокую дыру, образовавшуюся однажды в глиняном холмике, а также обнаруживали каждый раз у могилки окурки от пресловутого `Мальборо` - крайне подозрительные окурки! Не иначе, как сам выходил по ночам перекурить, прислоняясь к сосне, под которой лежит горемычный татарин.
Кладбище для нас стало - заповедная земля и могила - земляное чрево; в нем помещался центр тяжести. Мир вращался вокруг неподвижного тела. Мне снились разрытые могилы, и все шутки и сценарии несколько лет были посвящены теме смерти.
(Стоит Наташа у могилы на кладбище, к ней подходит мужчина и спрашивает: `Девушка, а чего это вы такая грустная?..`)
К слову сказать, через месяц на том же кладбище оказался похоронен один из наших сокурсников, умерший тоже от сердца. Через какое-то время перебрался к нам на Кунцевское и Княжинский (оператор, снимавший `Сталкера`), которого мы восприняли уже как дорогого гостя.
Однажды мы забыли, что находимся на кладбище: зимой, в честь небывалого выпавшего снега, устроили побоище - бегали по кладбищу, лупили друг друга снежками и как минимум по разу падали в сугроб. А недавно, когда отмечалась траурная дата, мы притащились на кладбище с видеокамерой и часа четыре, пока не стемнело, снимали самих себя и всех, кто пришел на могилу, и в конце концов решили, что отлично проводим время. Такова наша инфантильная реакция на казенную атмосферу горя. Искренне надеюсь, сам мастер это одобряет.
Ася Датнова
12.12.2000
http://www.peoples.ru/art/cinema/actor/kaidanovsky/history.html
Док. 507464
Перв. публик.: 12.12.00
Последн. ред.: 17.10.08
Число обращений: 317
Кайдановский Александр Леонидович
|
