Евгений Гришковец реформировал отечественный театр минимальными средствами, используя лишь индивидуальную интонацию, живой авторский голос.Назад
Евгений Гришковец реформировал отечественный театр минимальными средствами, используя лишь индивидуальную интонацию, живой авторский голос.
Грань между сценой и залом в его спектаклях исчезает, театральная иллюзия обретает неожиданную полнокровность. Нечто подобное Гришковец намерен сотворить и с литературой.
Его дебютный роман "Рубашка" на фоне сегодняшнего отечественного fiction смотрится непривычно. Здесь нет заковыристых литературных игр, сложносочиненных под- и метатекстов. Есть лишь рассказ московского в меру богемного обывателя об одном дне его жизни. Персонаж Гришковца мало чем примечателен: он - умеренно выпивающий, умеренно преуспевающий архитектор, поглощенный острой, сводящей с ума любовью к малознакомой женщине. На протяжении суток он мечется по Москве, выпивая с другом, названивая любимой, налаживая бизнес, натыкаясь на нужных и ненужных приятелей. Впрочем, в этой книге необязательны все события, из которых самое яркое - автокатастрофа; герой выбирается из нее неповрежденным и с большим удовольствием поглощает борщ в соседней забегаловке. Белоснежная рубашка архитектора к концу дня имеет плачевный вид; однако стержень книги - вовсе не история загрязнения этой самой рубашки. Гришковец написал отчаянно простую книгу о любви; как ни странно, сейчас подобная простота выглядит вызывающе.
Российская проза запуталась в поисках идентичности, не в силах выбрать - то ли ей ориентироваться на Запад, то ли воссоздавать литературу Больших Идей, то ли пестовать собственный, нутряной постмодернизм. У Гришковца таких проблем нет; он как будто и не слыхал об Умберто Эко, Сорокине, Паланике, Брете Истоне Эллисе и о прочих великих и модных. Гришковец пишет так, словно на ходу заново придумывает литературу; его дилетантизм - разумеется, намеренный - самое яркое событие в российской словесности за последнее время.
