У Горбачева выпал из сознания тот факт, что большевикам удалось победить только благодаря беспримерному насилию, что главным и на самом деле единственным творчеством масс в нашей революции было массовое участие населения в расправе над "бывшими". Уже Ленин успел перед смертью увидеть, что методом добровольных коммунистических субботников ничего дельного построить нельзя. И Хрущев, и Брежнев, которые выжили в сталинской мясорубке, всегда осознавали, что возглавляемая ими система основана на узурпации власти и возникла не вследствие свободного выбора народа, подавляющего большинства населения, а в результате целого ряда победоносных революционных натисков "сознательного меньшинства" на "отсталые массы".
То, что сегодня объявляют "прогрессирующей некомпетентностью" Горбачева и перестройщиков, на самом деле было верой в особые качества советского человека, воспитывавшейся в них на протяжении всей жизни. Считалось, что в массе советские люди по определению обладают высокой политической сознательностью, по крайней мере, вменяемостью, гражданской активностью, что они по природе коллективисты, что они обладают навыками самодеятельности, самоорганизации.
Горбачев был романтиком советской системы, он делал ставку на инициативу, сознательность масс и явно переоценил готовность советского человека к демократическому творчеству.
Очень много говорит об этой исходной вере Горбачева в созидательный потенциал советского человека эпизод объяснений Горбачева с осаждающими его просителями во время посещения Севастополя 3 сентября 1988 года, который приводит в своих мемуарах его помощник Анатолий Черняев: "Люди плотными шеренгами стояли вдоль всех улиц, где он шел. Три с половиной часа длилась эта "дискуссия" на ходу. И когда его, наконец, допекли (с сахаром, жильем, подпиской на газеты - только что ее ограничили тогда, - с пенсиями, провалом Закона о предприятии, с крымской АЭС и т.д.) он (впрочем, ни разу "не вышел из себя"!) заявил:
- Я что вам - царь? Или Сталин? Вы что, хотите, чтобы я ездил по городам: тебе - квартиру, тебе - пенсию, тебе - справедливую зарплату, тебе - порядок на фабрике... А это у вас вор, его - в тюрьму. И т.д.? Нет уж. За три года вы могли разглядеть людей - кто на что годится, кто где может быть лидером, организатором. И выбирать того, кто заслуживает. И прогонять негодных. И сорганизоваться так, как вы считаете самым правильным. В этом - суть перестройки. Значит, вы в корне не поняли этой сути, если "требуете с меня" и ждете от Москвы разрешений и подачек".
Это объяснение Горбачева с народом, на мой взгляд, чрезвычайно показательно для понимания и смысла перестройки, и причин ее провала. Перестройка была сориентирована на миф о сознательном советском человеке, которому "консерваторы" не дают возможности проявить себя в полную силу. Очень характерно слово "сорганизоваться". Используя его, Горбачев исходит из того, что люди в массе способны к инициативе, к социальному и политическому творчеству. Все, что делалось для демократизации страны - и закон о предприятии, предполагавший прямые выборы его руководителя, и проверка популярности лидеров партийных организаций через участие в прямых выборах в Советы, и, наконец, свободные выборы депутатов на Съезд народных депутатов СССР, - основывалось на этой вере в высокую, по крайней мере, в достаточную политическую культуру масс.
В этой трагической переоценке способности или готовности советских людей к свободному политическому творчеству, на мой взгляд, и состоит основная ошибка Горбачева. Если бы вместо Горбачева пришел к власти "великий инквизитор" типа Суслова, понимающий, что на самом деле человек больше всего боится свободы выбора, то перестройка, наверное, задержалась бы еще лет на десять. Но, как видно, к середине 1980-х время инквизиторов от коммунистической идеи закончилось.
Обращаю внимание на это незнание Горбачевым реального состояния политической культуры народа и на переоценку способности советских людей к созидательной самоорганизации еще и потому, что сейчас, спустя двадцать лет после начала перестройки, политическая культура масс выше не стала.
Именно поэтому важно хотя бы теперь осознать человеческие предпочтения и общественные реалии, с которыми имели дело реформаторы. Ведь те же самые реалии стоят и за нынешним кризисом демократии.
Семьдесят лет советской власти не только не изгнали традиционный российский патернализм с верой в царя-батюшку, переросшей в веру в доброго Ленина, а, наоборот, укрепили его. Это не только персонификация власти, сакральное восприятие царя или вождя, но и перенесение на власть ответственности за свою судьбу, жизнь, благосостояние своей семьи. Отсюда пассивность, вечное ожидание чуда, ниспосланного сверху, атрофия способности к самоорганизации и к защите своих интересов. Как следствие - поразительная нерасчлененность сознания, леность мысли, нежелание считаться с возможным и отличать его от невозможного, отсутствие интереса к анализу причинно-следственных связей. Патернализм парализует саму способность к сопоставлению фактов и пониманию принципиальной альтернативности социальных процессов. Страшной расплатой за это стал распад СССР. Миллионы людей, голосовавших за Ельцина с его суверенитетом РСФСР, не понимали, что голосуют за отделение России от Севастополя, Крыма и т.д.
Мои личные наблюдения, многочисленные контакты и с политически активным, и с политически неактивным российским, в том числе столичным населением на протяжении последних двадцати лет убедили меня, что у наших людей, даже образованных, отсутствует существенный интерес к самой категории "причина". Еще в годы перестройки никто из тех, кто стал называть себя патриотами, ничего не знал и знать не хотел о причинах морально-политического кризиса в странах Восточной Европы, вылившегося в бархатные революции. Вместо этого эти люди твердили, будто Горбачев "развалил мировую социалистическую систему".
Подобное же нежелание считаться с причинами перестройки, с теми запросами, на которые пытался ответить Горбачев, нежелание или неспособность мыслить системно, проявляются и в ходе нынешней дискуссии о перестройке. Недавно один прекрасный русский писатель, рассерженный моей статье о Горбачеве, опубликованной в "Литературной газете", сказал мне: "Саша, неужели ты не понимаешь, что все дело в родимом пятне Горбачева, это родимое пятно было плохим знаком для России". Я пытался возражать, ссылался на пример Ельцина, у которого не было никакого родимого пятна, но который сознательно, как торговец, готовил и осуществил раздел России, и только ради того, чтобы самому царствовать в Кремле. В ответ этот милый, добрый человек сказал мне, что я вообще ничего не знаю, например, того, что "молодой Горбачев был с Маргарет Тэтчер в одной молодежной организации, которой руководили масоны".
Общаясь со своими соседями в деревне, где я живу летом (многие из них работают в Москве), из года в год слышу один и тот же вопрос: "Ты, Александр, скажи, Жириновский - стоящий мужик или нет?". Вместо Жириновского могли бы фигурировать Рогозин или Хакамада, это сути дела не меняет. Главное в том, что до сих пор, спустя двадцать лет после перестройки, нашего среднего избирателя не интересуют ни воззрения того или иного политика, ни его профессиональная состоятельность или навыки управления, ни мера понимания им экономики, ни даже его моральные качества - совестливость, доброта. Интересует единственное - степень "крутизны". Помните звучащую в годы перестройки везде - и в электричках, и в троллейбусах, и в пивных - фразу: "Вот Ельцин - настоящий мужик, а Горбачев - размазня, подкаблучник". Этим все сказано. И с таким мутным сознанием, которое реагирует в первую очередь на крик, агрессивное поведение, крутизну и бескомпромиссность, мы начали наши демократические преобразования.
Никто из десятков миллионов, голосовавших в 1991 году за Ельцина, не желал знать, с какой программой он выступает, какие силы за ним стоят, не хотел видеть, что Ельцин с самого начала был орудием разрушения СССР. Но все желали ему победы, поскольку, в отличие от "плачущего большевика" Николая Рыжкова, Ельцин воспринимался как "настоящий мужик".
В этом парадокс массового русского политического сознания. С одной стороны, русский человек очень чувствителен ко всем рассуждениям о душе, о добре, о справедливости и морали. Но в ситуации выбора этот же человек делает ставку на грубую силу, отдает предпочтение простым, линейным решениям, основанным на ломке, насилии, на дух не воспринимает людей, воплощающих осторожность, взвешенность, толерантность.
Горбачев проиграл Ельцину потому, что при всех своих недостатках был реалистичным, ответственным политиком, который не шел на резкие преобразования в отношениях собственности, на отказ от плановой экономики, на развал ВПК. Ельцин, как символ радикальной непримиримости, обещал слом всей системы и получил поддержку масс, получил народное одобрение на разрушение всего старого советского мира.
Массовый российский избиратель ни во времена Горбачева, ни сейчас не желает осознавать свои интересы и соотносить их с программами, профессиональными качествами, реальными действиями тех или иных политиков. Значительная часть населения до сих пор воспринимает выборы, публичную политику как цирк, где предпочтение отдается лучшему клоуну, лучшему "разоблачителю". Шокирующая победа Жириновского на первых же выборах в Думу в декабре 1993 года свидетельствовала о болезненности политической культуры нашего электората. Предпочтение отдавалось и отдается до сих пор - сегодня Жириновский второй по популярности политик после Путина - пустому крикуну, хулигану, человеку без убеждений, который все эти годы откровенно глумится над российским народом, в особенности над крестьянством.
Как выяснилось, советский, а ныне постсоветский человек предпочитает голосовать не "за", а "против". Во времена перестройки наш избиратель, возмущенный "взяточничеством Лигачева", голосовал против "партийной номенклатуры", сегодня - против тех, кто связан с "рыжим".
Не только Горбачев с перестройщиками, но и их политические противники, радикальные демократы из кружка Андрея Сахарова и Елены Боннэр, не понимали, что назревшая под прессингом коммунистических запретов нестерпимая потребность в переменах не имела ничего общего ни с демократическими чувствами, ни с демократическим сознанием. В этом разрыве, в неготовности масс к демократии как раз и коренится основная причина поражения перестройки и последовавшего коллапса СССР.
Выросший на мифах советской пропаганды, Горбачев не видел, что за так называемым активным и сознательным советским тружеником стоит старый русский раб в квадрате. Сама советская система предполагала искоренение любой самостоятельности поступков и мышления, активное отношение к действительности. Это связано со спецификой строительства социализма в России, когда воля революционного "сознательного меньшинства", на самом деле - воля коммунистической интеллигенции, - была навязана подавляющей части населения по преимуществу крестьянской страны. У нас социализм никогда не строился снизу, никогда не был творчеством масс.
Сам по себе рост образования масс ничего не менял в этой психологии. Как выяснилось, просвещение не прибавило русскому народу ни самостоятельности, ни способности к самоорганизации, ни потребности в ней. На выходе из советской системы способность русского человека к самоорганизации и взаимопомощи оказалась ниже, чем к моменту окончания Гражданской войны. Советские колхозы умерли, но даже первичных - потребительских, сбытовых - форм кооперации, не говоря уже о производственных ее формах, не возникло ни в одной деревне.
Понятно, что виной и столетия крепостничества, когда от воли, сознания, выбора отдельного человека ничего не зависело, и практически вся его жизнь и доля его семьи зависели от прихоти барина, от того, "добрый" ли это барин или "злой". Крепостническая система не могла не деформировать сознание масс, и в этом смысле вся российская история, начиная со времен Петра, готовила условия для триумфального шествия Октября.
Конечно, существовало качественное различие между отсталой, но все же естественно развивающейся Россией, и советской утопией у власти, которая была продуктом эксперимента. Одно дело - просто отставать от Запада в развитии институтов гражданского общества, совсем другое - строить "наш, новый мир". Но советская система лишь усугубила коренные пороки российской политической культуры.
Приходится напоминать о вещах очевидных, банальных, но забытых в то время всеми - и перестройщиками, и их оппонентами. В России не было практически ни одной из тех предпосылок, на которых выросла европейская демократия, европейская политическая культура, основанная на осознании людьми своих коренных интересов, на умении сорганизоваться для их защиты, создать институты, способные обеспечить основы общественной жизни. У нас не было классического ремесленника-частника, не было классического европейского города как института самоорганизации свободных собственников. Развитие частной собственности и частного индивидуального интереса, спровоцированное реформами Александра II, было прервано Первой мировой войной.
Когда-то те русские крестьяне, мещане, интеллигенты, которые доживали свой страшный век в годы моего отрочества, убеждали меня, пионера и комсомольца, что из затеи с социализмом и коммунизмом ничего не выйдет, что все вернется на круги своя, вернется к "коммерции". Но этих людей уже давно нет.
Советское плановое производство, основанное на общественной собственности, глушило, тормозило потребность к поиску, к самостоятельности у подавляющей части простых исполнителей. Вот почему советский рабочий или колхозник оказались не готовы не только к политическому творчеству, но и к хозяйственной инициативе. Трудно ожидать появления гражданского общества там, где на протяжении трех поколений подавлялись все чувства, инстинкты, на которых держится нормальный социум.
Советская система подавляла не только инициативу, но и потребность в сбережении и накоплению. Гарантии умеренного благосостояния и гарантии занятости были, конечно, благом. Но они отучали думать о завтрашнем дне. Сама система, в которой производственные накопления были исключительно государственным делом, порождала привычку жить сегодняшним днем. Мы действительно жили, как птицы небесные, надеясь, что будет день - будет и пища.
В этих условиях сама способность, потребность в самоорганизации, в личной активности, направленной на организацию среды обитания, отмирала. Этого, кстати, не сознавала ни команда Горбачева, делая ставку на "живое творчество масс", ни радикальная демократия, требовавшая немедленного перехода земли в частную собственность и немедленной приватизации государственных предприятий.
Как выяснилось, подавляющей части нынешних постсоветских крестьян земля не нужна. И не только потому, что не было и нет экономических и социальных стимулов к труду на земле, нет защиты от рэкета, нет дешевых кредитов, системы страхования крестьянина от неурожая, нет техники, сориентированной на фермера. Беда еще в том, что за годы советской власти инициативный, крепкий крестьянин был уничтожен как класс, как порода людей. И до коллективизации доля крепких крестьян в большинстве районов Нечерноземья не превышала 15-20 процентов. А теперь их просто нет. Сегодня в России только сумасшедший станет работать на своем поле от зари до заката, вкладывать свои сбережения в технику и в землю, не зная, что она отдаст завтра.
Десятилетия коммунистической власти усилили и без того крепкое в России натуральное, потребительское отношение к труду, когда человек производит столько, сколько нужно для пропитания семьи. Сегодня, как и в советское время, миллионы крестьян, жителей мелких городов, даже дачников гнут спину на своих участках. Но мало кто из них работает на рынок, мало кто думает о расширении своего производства. Коммунизм укоренил психологию натурального хозяйства, а на этой почве очень трудно выращивать культуру интенсивного труда и современный рынок.
Только наши сумасшедшие, совершенно утратившие чувство реальности "реформаторы" могли надеяться создать полноценный рынок в условиях русской смуты. В условиях смуты возможен только тотальный грабеж.
Маркс и его последователи видели пороки в страсти к обогащению, живописали всю грязь, порожденную частной собственностью и борьбой за нее. Но они не хотели замечать, что частная собственность играла огромную цивилизационную роль, являясь важнейшим фактором социализации личности. Собственность вместе с христианством создала внутреннего сторожа, который хранит человечность в человеке. Стремление сохранить и приумножить собственность побуждает к систематическому труду, к обузданию лени, к самоограничению, к разумному образу жизни и т.д.
Никто - ни перестройщики, ни разоблачители советской системы - не понимал, что на самом деле нет такого человека, которого прогрессивные советские философы к началу перестройки живописали уже лет двадцать: от природы стремящегося к самосовершенствованию, к развитию всех своих задатков, к тому, чтобы стать "всесторонне развитой личностью". Очень многие у нас восприняли наступившую свободу именно как свободу ничегонеделания.
Внешний сторож в лице системы, которую критиковала советская интеллигенция, худо-бедно заставлял советского человека быть человеком. Но как только миллионы людей оказались предоставлены сами себе, когда погибли прежние советские институты социализации и механизмы обуздания нечеловеческого в человеке, когда мнение окружающих не стало стоить ничего, - произошло то, что произошло. Не расцвет личности, взрыв творчества масс, возрастание роли моральных ценностей, а, напротив, тотальная деградация значительной части населения. Советский строй действительно преуспел в создании "нового человека", способного нормально жить и работать только в условиях политического принуждения к труду. Но такой человек разрушается, распадается, как только его лишают тотальной опеки, освобождают от всех форм внешнего контроля.
В нынешней России, где нет национального самосознания, свойственного историческим нациям, - армянам, евреям, китайцам, грекам, - нет и сознания личной ответственности за престиж, доброе имя своего народа.
Ускоренная социалистическая модернизация, на опыт которой сегодня ссылаются и идеологи КПРФ, и сторонники нового радикального модернизационного рывка, на самом деле была разрушением фундаментальных оснований общественной жизни. Поначалу она давала эффект, поскольку в первых двух поколениях советских людей сохранялись остатки крестьянского трудолюбия и крестьянского воздержания. Но уже в третьем поколении, к началу 1970-х, развернулся замеченный такими социологами, как И.В. Бестужев-Лада, процесс ускоренного разложения советского рабочего класса и крестьянства, половину которого уже составляют законченные алкоголики.
Никогда прежде в России не было столько опустившихся, деморализованных людей. Никогда в истории страны так мало не стоили моральные ценности, совесть и благородство людей. Молодежь сегодня деградирует не от нищеты и бедности, а от безволия, от утраты смысла жизни. Конечно, это расчеловечивание молодежи стимулируется и нашим "либеральным" телевидением, которое учит, что убивать не страшно, что нет ни стыда, ни совести, а есть только экономический интерес. Но и наше телевидение, отданное на откуп журналистам с аналогичным "либеральным" мировоззрением, представляет собой продукт все той же советской системы, советского воспитания, которое вслед за Лениным повторяло, будто нравственно все, что служит победе коммунизма.
Никто, ни перестройщики, ни их противники - радикальные демократы, выступавшие против так называемой "номенклатурной перестройки", не видел, с каким человеческим материалом имеет дело. Советский человек, включая и советскую интеллигенцию, который ругал Горбачева за нерешительность и требовал скорых перемен, на самом деле не был готов ни к демократии, ни к жизни в рыночных условиях.
Трагический конец перестройки обусловлен некомпетентностью не ее лидеров, а всего общества, и прежде всего демократической интеллигенции, элиты, настаивавшей на форсированных переменах, но на самом деле не готовой к жизни в новых условиях. Надо признать, что ни наверху, ни внизу у нас не было человеческого материала, способного обеспечить безболезненный уход от коммунизма.
Некоторым оправданием для нас может служить лишь то, что не было его и ни в одной из стран Восточной Европы. Венгры не понимали, что возвращение к капитализму приведет к гибели их неконкурентоспособного сельского хозяйства. Немцы ГДР, в отличие от нас прожившие при социализме всего сорок лет и во многом сохранившие немецкую дисциплину и трудолюбие, не думали, что вожделенное объединение с ФРГ обернется для них катастрофой. Даже несколько сот миллиардов долларов не помогли модернизации экономики бывшей ГДР и уровень безработицы на территории погибшего немецкого социализма до сих пор зашкаливает за 20 процентов.
Советский человек в массе не был готов ко всем процедурам, связанным с электоральной демократией. Но сам тот факт, что московская интеллигенция, в подавляющем большинстве исповедовавшая ценности шестидесятничества, настаивала на немедленной демократизации общества, на полном и ускоренном демонтаже советской системы, означает, что и с мозгами властителей наших дум было не все в порядке. Наша демократически настроенная интеллигенция, как выяснилось, мало что знала об обществе, которое стремилась облагородить своими реформами, мало что знала о современном мире, куда хотела привести демократизированный СССР, и не отдавала себе отчета в травмированности собственного ума и собственной души. К концу советской эпохи у нас не оказалось элиты, укорененной в своей истории, в своем народе, обладающей здравым смыслом и элементарным чувством ответственности.
Александр ЦИПКО
http://www.fondedin.ru/
Док. 496659
Перв. публик.: 25.10.05
Последн. ред.: 25.09.08
Число обращений: 162
Ципко Александр Сергеевич
|
