|
|
Александр Ципко. Перестройка, или бунт против марксистских запретов (Продолжение)
Назад
|
Александр Ципко. Перестройка, или бунт против марксистских запретов (Продолжение)
|
В ЦК КПСС, на уровень Генерального секретаря внедрялись незатейливые мысли о том, что наступило время соотнести теорию социализма с практикой. Из марксистского учения о практике как критерии истины следует, что во главу угла нужно ставить не догму, не схемы, созданные более сотни лет назад в совершенно других условиях, а реальные интересы ныне живущих людей. Нельзя экспериментировать на живых людях, необходимо восстановить гуманистическое отношение к человеческой жизни как высшей ценности. Я откопал цитату из позднего Ленина, на XI съезде РКП(б) он говорил о гражданской войне как трагедии и о несомненной ценности человеческой жизни. Затем идея общечеловеческих ценностей легла в основу внешней политики Горбачева. Сначала же, знаю об этом не понаслышке, речь шла только о реабилитации простых норм морали, об общечеловеческих нравственных ценностях, о неявном преодолении классовой мерки и классового подхода.
В 1985 году, когда Горбачев пришел к власти, единственным признанным орудием перемен могла быть официальная идеология. Горбачев и три дня не усидел бы в кресле Генерального секретаря ЦК КПСС, если бы заговорил языком западной транзитологии. Маневр мог быть осуществлен только в рамках теоретического наследства Маркса - Энгельса - Ленина. Своих оппонентов Горбачев мог бить, лишь опираясь на классиков. Я внедрял в ЦК мысли и идеи позднего, "творческого" Ленина, "переводил" на советский язык уроки опыта реформ в европейских социалистических странах - членах СЭВ. Когда помощником Горбачева по идеологии стал Иван Фролов, на вооружение был взят "молодой", не революционный, но все же Маркс, с его теорией коммунизма как "подлинного гуманизма".
Так это было, и, наверное, с учетом советского общества середины 1980-х, характера образования и образа мыслей советской интеллигенции, перестройка и не могла начинаться по-другому. В рамках экспертного сообщества того времени, в рамках той общественной мысли, которая вырабатывалась в рамках академических гуманитарных институтов, включая и наш Институт экономики мировой социалистической системы (ИЭМСС АН СССР) - головной институт по проблемам социализма, - не было идей, проектов, способных стать альтернативой перестроечной идеологии. Не было. Даже лидеры Межрегиональной депутатской группы, которые перешли в оппозицию к Горбачеву, - Гавриил Попов, Юрий Афанасьев, Галина Старовойтова, наш директор Олег Богомолов, - были марксистами до мозга костей и в своих идеях не выходили за рамки опыта и уроков социалистического строительства в СССР, за рамки того, что называлось "марксистско-ленинской наукой".
Затем уже, на последних этапах перестройки, выявились различия в мировоззрении таких ее идеологов, как Александр Николаевич Яковлев и Георгий Хосроевич Шахназаров. Первый довел коррекцию учения Маркса о первой и второй фазах коммунистической формации до полного отрицания "основополагающей теории" как "утопии" и "химеры". Но в начале перестройки вся команда Горбачева как команда шестидесятников (Александр Яковлев, Вадим Медведев, Георгий Шахназаров, Наиль Биккенин; позже к этой группе присоединились академики Иван Фролов и Николай Петраков) исходила из желания облагородить, рационализировать сложившееся социалистическое общество, сделать его более человечным, привлекательным, эффективным.
II
В силу этих внутренних, кадровых причин с самого начала перестройки на передний план вышли вопросы идеологии, политических свобод, исторической правды, "гласности", заслонив задачи совершенствования экономики, роста эффективности труда и благосостояния людей. И мы здесь не исключение. Нечто подобное происходило в Польше во времена господства "Солидарности" в 1980-1981 годах.
В фетишизации идеологии и духовных проблем на первых этапах перестройки сказалась не только специфика социализма как "утопии у власти", как общества, которое строится на основе теории и стремится жить в соответствии с ней, но и особый склад русского ума, национальной психологии, которая придает первостепенное значение душе, морали, идеям. В этом отношении поляки, с которыми русские все время враждуют, на самом деле наши близнецы-братья. Китайцы пошли другим, неидеологическим путем, ибо для них превыше всего своя, китайская нация, своя, Поднебесная империя.
Тогда, в 1987-1988 годах, ни у кого из вождей КПСС не хватило бы духу даже подумать о покушении на святое, на идейные основы. В начале 1988 года Горбачев под давлением консерваторов начал отгребать назад, к "единственно верному учению". Он стал требовать, чтобы в проектах его выступлений, даже перед польской интеллигенцией в зале восстановленного Королевского замка во время визита в Польшу в июне 1988 года, прозвучал тезис о "верности социалистическому выбору советского народа", о еще "неиспользованных резервах социализма". Помню, как мой коллега по группе консультантов, покойный Ян Шмераль, за ночь умудрился создать в Горках-X, где поселилась группа доклада, целых пять вариантов тезиса о преимуществах социалистического строя. А на пороге был май 1988 года.
За так называемым "антисталинизмом" шестидесятников стояло не только нормальное моральное чувство отвращения к репрессиям Сталина, к "ежовщине" и насильственной коллективизации. Все шестидесятники, как люди с социалистической закваской, с марксистским мировоззрением, верили, что если бы Ленин не умер, если бы ему удалось довести дело НЭПа, если бы не трагическая развилка 1929 года, когда был отменен бухаринский курс "обогащайтесь", - то все бы у нас было бы по-другому.
За перестройкой стоял еще и глубинный народный миф, противопоставляющий доброго Ленина, заботящегося о народе, узурпатору и тюремщику Сталину. Там, где я вырос, в Одессе, даже после войны, когда в конце 1940-х Сталин начал новое раскулачивание крестьян, многие, в том числе моя родная мать, с теплотой вспоминали о добрых временах НЭПа, когда всем жилось хорошо.
Конечно, команда Горбачева, стремясь перестроить сталинский социализм, фактически делала именно то, чего добивался антисоветчик и контрреволюционер Александр Солженицын. "Гласность", отказ от цензуры, само желание организовать соревнование идей на самом деле были реализацией призыва "жить не по лжи". Но, на мой взгляд, все, что делала команда Горбачева, было на первых порах контрреволюцией неосознанной. Семьдесят лет запрета на иное, не "партийное" мнение взрастили неистребимую потребность выговориться, выразить свое несогласие. Все, кто сегодня ругают Горбачева за то, что он слишком резко отпустил идеологические вожжи, слишком спешил, сами в то время бежали впереди происходящих перемен.
Команда Горбачева, за редкими исключениями, не сознавала, что на самом деле своей политикой гласности стимулирует контрреволюцию. Понимал это Георгий Лукич Смирнов, которого Горбачев в начале 1987 года отправил в почетную ссылку директором Института марксизма-ленинизма. Георгий Лукич был противником широкого показа фильма Абуладзе "Покаяние". После просмотра этого фильма помощниками Горбачева здесь же, на шестом этаже второго подъезда, в самом конце 1986 года Смирнов сказал мне: "Александр Сергеевич, надо понимать, что мы играем в опасные игры: сегодня мы доводим до конца разоблачения преступлений Сталина, затем займемся разоблачением зверств "ленинской гвардии", а потом люди спросят нас: "А зачем нам эта партия, которая пришла к власти на крови?"". Но тогда, в конце 1986-го - начале 1987-го, и консерваторы не могли и даже не пытались остановить горбачевско-яковлевский порыв гласности, порыв снять все старые запреты, разрушить все "зоны, закрытые для критики".
На мой взгляд, перестройка как политика гласности, правды до конца, правды, какой бы они ни была, выросла из загнанного в подполье инстинкта совести, из необузданного желания сказать все то, о чем раньше нельзя было говорить вслух, причем сказать сразу. За перестройкой стояла прежде всего психология человека, выросшего под гнетом тотальных запретов. Перестройка, как разрушительный ядерный взрыв правды, стала расплатой за почти семьдесят лет жизни с закрытым ртом, когда приходилось запирать на замок и совесть, и здравый смысл.
В этой психологии и лежат причины ускоренного опрокидывания идеологического фундамента системы. Почему без гласности, без разрушительной правды о коммунистической революции обошлись реформаторы из КПК? Не только потому, что они были мудрее и менее идеологичны. Наверное, еще и потому, что в Китае не было столь многочисленной интеллигенции, как в СССР, для которой важнее всего было вслух высказать все, что накипело.
Обратите внимание, задолго до появления Горбачева и Яковлева, еще в конце 1970-х, "великий инквизитор" Михаил Андреевич Суслов разрешил Валентину Катаеву опубликовать его воспоминания об ужасах расправы ЧК над "контрой", обо всех этих подвальных расстрелах догола раздетых врагов революции. Еще за десять с лишним лет до начала перестройки началась "гласность" в отношении о коллективизации, живописание тех ужасов, которые пережило крестьянство в годы раскулачивания. И "Кража" Виктора Астафьева, и "Подранки", и даже "Прощание с Матерой" Валентина Распутина несомненно написаны в антисоветской, антикоммунистической интонации. Позже появился "Старик" Трифонова, рассказывающий о геноциде Ленина и Троцкого против казачества. Критическая масса правды, взрыв которой мы называем перестройкой, накопилась задолго до прихода Горбачева к власти.
В мае 1967 года в тексте стенограммы проводившегося мною "круглого стола" "О предмете философии", опубликованном в "Комсомольской правде", прошла фраза профессора МГУ В.С. Соколова о том, что ленинское учение о противоположности материализма и идеализма является "слишком зыбкой почвой для обучения студентов истории философии". Единственной репрессией за неслыханное по тем временам вольнодумство, за публичную критику Ленина, был вызов В.С. Соколова на "разговор" к секретарю по идеологии Ленинского райкома партии города Москвы. Стрелочником оказался ваш покорный слуга, ведущий "круглого стола", который якобы исказил выступление своего профессора. А со студента четвертого курса философского факультета МГУ взятки были гладки.
Конечно, все эти настроения, идейные искания в философской среде и теоретическая борьба внутри КПСС накануне прихода к власти Горбачева, все то, что Глеб Павловский назвал "детским лепетом", - не имеет значения для тех, кто не принадлежал к этой околопартийной интеллигенции, был чужд играм в "творческое развитие" и "творческое прочтение" марксизма-ленинизма и всем попыткам изменить систему, ссылаясь на "единственно верное учение".
Понятно, что для открытых борцов с системой игры в "развитие марксизма" были "чепухой". Но никуда не уйти от того несомненного факта, что разрушили систему не ее откровенные враги, не диссиденты, а те, кто жил в ней и даже руководил ею. Не учитывая этого существенного обстоятельства, не учитывая, что неосознанная контрреволюция зрела, готовилась внутри самой КПСС, внутри ее руководства, нельзя понять и сказать ничего существенного о природе и судьбе перестройки. Сама возможность опрокинуть то, что было священной коровой на протяжении десятилетий, с какого-то момента стала безумным, дьявольским искушением и для вождей КПСС.
Уже с июля 1988 года Вадим Андреевич Медведев просил меня написать, как он говорил, "аналитический текст" о тех сторонах учения Маркса о коммунизме, которые не оправдались на практике. В сентябре 1988 года такое же задание дает мне новый заведующий Международным отделом, секретарь ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев.
Я бы советовал всем тем, кто называет себя экспертами и даже пытается руководить экспертным сообществом, но совсем не знает и не желает изучать то, что в советское время называлось "коллективным опытом социалистического строительства"; кому не интересны, как они говорят, "схоластические споры" о социализме начала 1980-х, не интересно мировоззрение, система ценностей и страхов инициаторов перестройки, - просто не судить о том, о чем, по собственным словам, они и не знать хотят.
Мне довелось быть участником этих "схоластических споров" и с близкого расстояния почти пять лет наблюдать за всеми участниками команды Горбачева, быть сотрудником Георгия Шахназарова, Вадима Медведева, Александра Яковлева. Коллеги, которые считают разговоры о мотивах и идейных предпосылках перестройки "детским лепетом", на мой взгляд, страдают обыкновенным высокомерием. Им просто трудно преодолеть пренебрежительное отношение к "аппаратчикам", к представителям "партийной номенклатуры".
Но лично для меня все они были интересны как люди, мне интересно вспоминать, как они мыслили, какой видели систему, которую пытались совершенствовать, как шаг за шагом они становились все более смелыми в своем стремлении подвергнуть проверке "основы".
Тем, кто порицает Горбачева и его команду за "невежество" и "некомпетентность", за то, что они не читали умных книжек о трансформации авторитаризма в Португалии или Испании, я хотел бы напомнить, что СССР был особой страной. Не только советской Россией со всеми специфическими российскими чертами, но и уникальным продуктом насильственного внедрения в жизнь коммунистической утопии. До перестройки не было и не могло быть никакого опыта трансформации систем, созданных в соответствии с требованиями марксистской доктрины, - лишь опыт на корню задушенной трансформации социализма в Чехословакии.
Нельзя ничего понять в действиях перестройщиков, если не видеть, что речь идет о попытках трансформации уникальной системы, которая строилась на основе теории, на основе учения об обобществлении средств производства и диктатуре пролетариата, и которая связала собственную легитимность с верой в эту теорию.
Громадное значение во всем, что произошло в нашей стране во второй половине 1980-х, сыграло, на мой взгляд, то, что Горбачев был выпускником юридического факультета МГУ. Главной референтной группой для него стали собственные однокашники и однокашники его жены, которая в это же время училась на философском факультете. Горбачев, выйдя из среды студентов и преподавателей МГУ, сохранил вкус к теоретическому творчеству. Даже после ГКЧП, потеряв страну и власть, он гордился тем, что создает очередную книгу, пишет очередную статью о "социалистической идее".
Горбачев на самом деле ощущал себя философом на троне, призванным воплотить истину и добро в жизнь. Можно относиться к этому с иронией. Но именно так и было. А истиной для него был марксизм-ленинизм - такой, как сам он его понимал. И было страстное желание опираться на самое "передовое", "творческое" прочтение марксизма, быть не таким марксистом-ленинцем, как прежние руководители КПСС. Без понимания этих интеллектуальных претензий Горбачева нельзя понять ни перестройку, ни ее драматическую судьбу.
В московской интеллигентской среде, особенно в НИИ, обслуживавших ЦК КПСС, включая наш ИЭМСС, уже давно существовал запрос на просвещенного руководителя КПСС, с которым можно было бы сотрудничать, предлагая свои идеи и соображения. Помню, еще за несколько лет до прихода Горбачева к власти, в начале 1980-х, коллеги из аграрного сектора нашего института с восхищением отзывались о новом секретаре по сельскому хозяйству с "передовыми взглядами". И насколько я понимаю, Горбачев с самого начала пытался ответить на этот запрос. Горбачев и Раиса Максимовна очень гордились тем, что протянули руку "опальным" авторам, что им удалось помочь "творчески мыслящим людям". В таком желании стать патроном, попечителем "творческой", "прогрессивной" интеллигенции Горбачев ничем не отличался от Александра Яковлева.
Для меня чрезвычайно важно наблюдение человека из так называемого "первого круга" Горбачева, Наиля Бариевича Биккенина. В своей мемуарной книге он спрашивает: "На какие общественные силы опирался Горбачев?". И отвечает: "Прежде всего на интеллигенцию, интеллигенцию московскую, на средства массовой информации, которые были и профессионально заинтересованы в гласности, в свободе слова".
Рискну утверждать, что реформы типа перестройки, политики гласности как игры между диктатором и творческой интеллигенцией заложены в самой структуре систем, основанных на идеологической легитимности, где так велика роль идеологии, много околопартийных идеологов и где существует использованная Горбачевым возможность дозировать долю свободы слова. Чтобы стать популярным, не надо прилагать особых усилий, не надо делать трудной работы, достаточно просто разрешить то, что другие запрещали. Даже такой тиран, как Сталин, играл в подобные либеральные игры, прощая, к примеру, Мандельштаму то, чего не прощал своим политическим противникам, советовавшись с Пастернаком, мирившись с белогвардейщиной Михаила Булгакова и т.д.
Сущность перестройки и состояла в отмене сверху различного рода запретов на инакомыслие. Но Горбачев не рассчитал, не учел того, что свобода не любит, не терпит границ.
Как бы то ни было, любому честному историку, заинтересованному в исторической правде, никуда не уйти от анализа мотивов, идей, иллюзий, соблазнов, которые стояли за перестройкой.
III
"Аппаратчики" ставили возможность творить историю, возможность совершить, как им казалось, благое дело, выше наживы, денег и т.д. Повторяю, Горбачевым и его ближним кругом двигало отнюдь не желание "конвертировать власть в собственность" и, тем более, не желание разрушить СССР. Они стремились совершить нечто уникальное, то, что не удавалось до них никому, создать такой социализм, которого раньше никогда не было, такой, где сохранялись бы основные "завоевания нашей истории" и в то же время не было позора "политических репрессий", где КПСС уживалась бы с "правдой" и "гласностью".
Но почему ни команда Горбачева, ни шестидесятники как ее главная референтная группа, ни даже революционеры - "ускорители перестройки", не видели негативных последствий той же политики гласности и для себя, и для страны?
На самом деле здесь перед нами два различных предмета исследования. Во-первых, самосознание Горбачева и его команды, с одной стороны, решившихся на разрушение фундаментальных оснований системы, на отмену цензуры и шестой статьи Конституции СССР, на отказ от руководящей роли КПСС, а, с другой стороны, веривших, что при всех этих переменах сохранят и свою власть, и социалистическую систему. Во-вторых, самосознание всех нетерпеливых, - тех, кто хотел довести перестройку до системной трансформации.
Насколько знаю, для Александра Николаевича Яковлева социализм кончился в августе 1989 года, когда министр иностранных дел ВНР Хорн, не дождавшись решения Москвы, начал выпускать беженцев из ГДР через венгерскую границу в Австрию.
Точно знаю, что ни Горбачев, ни его ближайшие советники Шахназаров и Медведев, ни Раиса Максимовна не хотели уничтожить социалистическую систему, а тем более - потерять власть. Горбачев очень долго верил и надеялся на то, что перестройка с гласностью расширят социальную и политическую базу режима за счет обласканной им гуманитарной интеллигенции. Не будь этой веры в политическую лояльность обласканной Горбачевым и получившей от него все интеллигенции, генсек не начал бы ссориться с партийным аппаратом, который, в отличие от него, быстро понял, к чему все идет и чем кончится.
Ни Горбачев, ни Яковлев не понимали, что, получив свободу слова, творчества, поездок за рубеж, наша интеллигенция захочет большего, захочет все, в том числе и собственной высшей власти. Они дали свободу не просто интеллигенции, не просто образованным людям с творческим мышлением, а советской социалистической интеллигенции, прямым потомкам ленинской гвардии, людям, для которых власть является высшей ценностью, а борьба за власть - высшим наслаждением.
Как только получил свободу, к примеру, Леонид Баткин, то перестал изучать эпоху Возрождения и начал выводить, по собственным словам, "миллионы на демонстрацию". Только что вызволенный из ссылки Андрей Дмитриевич Сахаров уже требует от Горбачева немедленно изменить систему, отказаться от своей собственной власти и от своей правящей партии в пользу единомышленников супруги академика. Горбачев и его команда не понимали, что стоит соединить социализм с демократией, как коренным образом изменится соотношение сил самой власти и интеллигенции. Просвещенный лидер, обласканный благодарной интеллигенцией, возможен и необходим только в условиях авторитарной системы, когда остается вероятность смены высочайшей милости на гнев.
Но как только возникают маломальские гарантии свободы, отношение российской интеллигенции к государю радикально меняется. Теперь свобода слова распространяется и на критику в адрес государя, который сам себя разжаловал в обыкновенного начальника. Теперь свобода слова превращается в свободу требовать от него, чего душа пожелает. Интеллигенция начала требовать от Горбачева невозможного, вроде реформ за 500 дней. А отказывая подобным претензиям возбужденной, лишенной совести и чувства меры интеллигенции, Горбачев становился для нее врагом.
Горбачев скорее всего не сознавал, что, меняя правила игры с интеллигенцией, он меняет страну, систему, не оставляя места ни для своей власти, ни для себя самого. Со своим крестьянским, народным происхождением он был во многих отношениях чужд московской потомственной социалистической интеллигенции, для тех, кого он, по наивности и душевной доброте, хотел обласкать своим вниманием.
Не только Горбачев, но и все перестройщики воспринимали демократические реформы как простое арифметическое сложение всех тех благ жизни, которые есть, с теми, которые будут, соединение существовавших стабильности, управляемости, гарантий безопасности со свободой слова, дискуссии и т.д. При этом мало кто из перестройщиков сознавал, что свобода слова может быть использована не только для утверждения истины, добра и красоты, а, напротив, для пропаганды ненависти и лжи, для провоцирования конфликтов. Не только Горбачев, но и все общество оказались безоружными перед обезумевшими разоблачителями "номенклатурной перестройки", перед всеми этими Шабадами, Баткиными, Заславскими, кричавшими в эфир, что никакого Центра нет, а есть только "дырка от бублика", возбуждая ненависть к "номенклатуре", ко всем, кто стоял у власти, к самой "империи".
Не только Горбачев - никто не видел, что после семидесяти лет социалистического строительства в стране нет ответственной национальной элиты, озабоченной сохранением и процветанием России, но есть тысячи обиженных, жаждавших реванша. Горбачев сам был продуктом советской пропаганды, советского марксистско-ленинского воспитания, сам верил в то, чему его учили в школе и в вузе. Вместо реального народа и вместо реальной интеллигенции у него перед глазами стоял пропагандистский миф о "советском человеке - строителе коммунизма".
Горбачев делал свою карьеру в эпоху Хрущева и Брежнева, в 1960-х и 1970-х, когда репрессивный аппарат ушел в тень, а видимая часть партийной жизни становилась все более благообразной, человечной. Горбачев, как и все советские люди, исходил из того, что строй установлен на века и задача состоит только в том, чтобы направить энергию, инициативу масс в созидательное русло. По крайней мере в первые годы перестройки Горбачев верил в несомненные объективные преимущества и в исходную привлекательность социалистической идеи, а потому полагал, что свобода слова только на пользу коммунистической идеологии и что в свободной дискуссии убежденный коммунист всегда выиграет.
http://www.fondedin.ru/
Док. 496649
Перв. публик.: 25.10.05
Последн. ред.: 25.09.08
Число обращений: 186
Ципко Александр Сергеевич
|
|
|
|
|
