Мы продолжаем воссоздавать собирательный портрет российского гражданина вместе с ведущими социологами из Левада-центра: директором центра Львом Гудковым, заведующим отделом социально-политических исследований Борисом Дубиным и заведующим отделом социально-культурных исследований Алексеем Левинсоном. Первый сеанс реконструкции образа среднего россиянина состоялся в No 23 "Новой газеты" за 2008 год ("Адаптация к репрессивному государству"). Второй - в No 40 ("Реформы или стабильность"). Третий - в No 46 ("Вертикальная мобильность"). Четвертый - в No 60 ("Свой-чужой")
Архаизация сознания
Лев Гудков: Ксенофобия в чистом виде означает неприятие (страх, антипатию, явную или скрытую агрессию) в отношении "чужого". Причем это "чужое" может быть любым - формы социального поведения, привычные для одних и воспринимающиеся как недопустимые для других, особенности культуры, представления о приличиях и этикете. Но чаще всего под ксенофобией понимается именно неприязненное или враждебное отношение к представителям других этнических групп, этническим меньшинствам, особенно если последние - недавние приезжие, мигранты и тем более - иноверцы. В момент кризиса советской системы в 1988-1989 гг. мы фиксировали самый низкий уровень ксенофобии среди российского населения в целом. На фоне национально-этнической консолидации в союзных республиках и усиления там враждебности к представителям "нетитульных" национальностей, в том числе к русским, в России положение было самым спокойным. Не "пробудились" еще. По сравнению с данными европейских опросов показатели ксенофобии в России были заметно более низкими, существенно меньше, чем в Европе в целом - примерно такими, как в ФРГ, но намного ниже, чем в Австрии, Польше, Венгрии.
И только когда начались реформы, когда пошли реальные изменения, когда возник экономический кризис и произошел институциональный распад советской системы, ксенофобия начала очень быстро расти. К середине 90-х годов потребность в слепом самоутверждении стала очевидной, и именно тогда мы впервые "засекли" рост значимости лозунга "Россия для русских". Это была реакция на кризис, на нестабильность, неопределенность. К приходу Путина и в первое время его президентства поддержка этого лозунга достигла максимума (до 66%).
Борис Дубин: Параллельно росло ощущение, что Россия - в кольце врагов. Когда мы начали замеры, этот признак был практически незначимым: зачем искать врагов, если все дело в наших собственных ошибках. В 1989 году так считала половина населения. Но к концу 90-х все перевернулось.
Лев Гудков: В 1988-1989 гг. только 13% говорили, что у России есть враги. Сегодня - 70-77%.
Алексей Левинсон: Была такая фаза, когда люди говорили, что, мол, враги есть, но мы не знаем, кто они конкретно.
Лев Гудков: Да, самые опасные - это скрытые враги. Наряду с ростом популярности лозунга "Россия для русских" стали расти антизападные настроения, в первую очередь - антиамериканизм. Что стояло за этим? Прежде всего чувство собственной слабости, неполноценности и воображаемой угрозы, исходящей от более сильных партнеров, других мировых держав. Отсюда тоска по утраченной силе, ностальгия по великой державе, которой все боялись и потому уважали. Но одновременно это предполагало восстановление представлений об иерархической структуре социального космоса. Это значит, что русские должны обладать преимуществами перед другими. Прежде всего во властных отношениях, в силовых структурах, в системе образования, в культуре, на телевидении. То есть стало восстанавливаться и утверждаться архаическое представление об иерархии неравноценных этносов. А тем самым реанимировалось и представление об империи как государстве русских, удерживающих этническое многообразие. Сегодня, если делать сравнение с западными исследованиями, уровень ксенофобии у нас примерно в два - два с половиной раза выше, чем в Европе. В чем это выражается? Есть такие стандартные процедуры замеров межэтнических отношений, как шкала дистанций. Например, "я не хотел бы, чтобы чужие были в городе, где я живу", "я не хотел бы работать с чужими", "я не хотел бы, чтобы мои дети вступили в брак с чужими", "я не хочу, чтобы чужие учили моих детей в школе" и т.п. Вот эта отчужденность, социальная дистанция между собой и другими заметно выросли в конце 90-х - начале 2000-х годов. Связи в обществе приобрели черты племенной солидарности, а люди почувствовали себя принадлежащими к более простым, если не сказать - примитивным, сообществам. Социальный мир стал более атомизированным по характеру своих внутренних отношений и изоляционистским, закрытым для внешнего мира, чужого влияния.
Борис Дубин: Российскому сознанию так же невозможно представить себе президента или министра обороны этнически нерусского, как невозможно представить на этих постах женщину. В этом смысле архаизация сознания налицо. Общество было более терпимо к другим сексуальным ориентациям, к другому полу - а сейчас нетерпимость резко обострилась параллельно с этнической ксенофобией.
Лев Гудков: Поэтому все разговоры о годе семьи, об укреплении традиционных, семейных ценностей - все это реакция на незавершенную модернизацию.
Алексей Левинсон: Эта незавершенная модернизация имела парадоксальную форму. Советский строй был основан на документах, выдержанных в универсалистской терминологии - ведь коммунистическая идеология по своему происхождению универсалистская. И наличие этих норм (пусть и нарушаемых) легитимизировало универсалистские представления, загоняя в область неофициального, повседневно-бытового все остальное. Даже в период "борьбы с космополитизмом" можно было привлечь к партийной ответственности за "проявление буржуазного национализма" человека, который кого-то публично назвал жидом. Развал этой формальной структуры советских правил привел на их место народно-бытовые представления, скажем, представления о том, что "армяшки", "чурки" и т.д. - это и есть основные определения человека. А то, что все мы граждане Российской Федерации - это как бы игра, это для других. Это очень важный переворот, происшедший в нашей стране.
Огромный урон общественной морали нанесла история с высылкой грузин. Потому что с самого властного верха был дан сигнал: так можно и так разрешено думать и действовать.
Россия для русских
Лев Гудков: Теперь о лозунге "Россия для русских". В последний год-два его поддерживают 50-52% опрашиваемых. Первоначальное возмущение этим лозунгом, который многие считали "фашистским", слабеет: в 1998 г. оно было на уровне 32%, к 2003 году опустилось до 18%, правда, сегодня опять несколько поднялось и составляет 26%. Разные группы вкладывают в этот лозунг свои смыслы, хотя общее поле у этих значений есть. Более образованные слои связывают с этим некоторые стимулирующие действия государственной политики, поощряющие "развитие коренной нации". Например, проведение культурных фестивалей, публикацию наследия русских писателей, изучение русского фольклора, поддержку православной церкви, выступающей как синоним этнического единства и т.п. Напротив, ущемленные и малообразованные низы требуют ужесточения контроля за концентрацией приезжих в городах либо их прямой депортации (последних около 20%, а по отношению к "нелегальным мигрантам" такую политику одобрили бы и больше половины россиян). Причем почти не делается различий между гражданином России - скажем, выходцем из Кабардино-Балкарии - и человеком, приехавшим из Армении или Азербайджана.
Алексей Левинсон: Кстати, лучше всего это демонстрируют скинхеды, которым все равно, кого они бьют: корейского дипломата, якутского шахматиста или дворника из Узбекистана.
Лев Гудков: Короче, диапазон требований к власти со стороны сторонников лозунга "Россия для русских" весьма широк: от предоставления привилегий до прямой агрессии.
Борис Дубин: Что касается готовности к радикальным действиям против "чужаков", то население в основном ожидает действий со стороны власти. А что касается деятельности частных групп, то большинство населения их не поддерживает. Вот если власть начнет все это регулировать, то тогда другое дело, тогда можно быть и за.
Алексей Левинсон: Поэтому то, что творили по отношению к чеченцам военные, не встречало никакого осуждения. А если это делают на улице скины, то это "нехорошо". Конечно, по мнению публики, их все равно нельзя судить так строго, как если бы то же самое сделали, скажем, выходцы с Кавказа, но все-таки так поступать нельзя.
Лев Гудков: Радикальные националистические действия против "инородцев" поддерживает не больше 6%.
Борис Дубин: Все-таки люди слишком дорожат стабильностью, устойчивостью, а потому нет симпатии к группам, которые мыслятся как частные, негосударственные, выступающие по своей инициативе.
Лев Гудков: И чаще всего такие бандитские действия трактуются как хулиганские, а не как следствие национальной ненависти.
Алексей Левинсон: Губернатор одной крупной области как-то отреагировал на ситуацию, в которой молодые люди коренной национальности побили молодых людей некоренной национальности: "Ну, какой это шовинизм? Просто те решили гулять с нашими девчатами". Мы проводили исследование по поводу трудоустройства легальных (подчеркиваю) мигрантов - работников сельского хозяйства. Я интервьюировал работодателей. Мышление их было расколото пополам. Они объясняли, почему нанимают таджиков, узбеков, а не местных, не русских - далеко не в первую очередь потому, что им можно меньше платить (многие платят столько, сколько платили бы кому бы то ни было, и отчисляют налоги). Они специально привозят этих гастарбайтеров, потому что они более трудолюбивые, исполнительные, не пьют, они тихие, безобидные, среди них не бывает драк - короче, хорошие, выгодные работники. А вот если наберешь наших, то хлопот не оберешься. Но с другой стороны, тот же человек в ходе того же интервью, если заговорит о Москве, услышишь от него то же, что от других - понаехали, мол, русских лиц не осталось и прочее, включая сочувствие Лондону и Парижу по этой же части.
Лев Гудков: Эта ксенофобия развивается вопреки реальным потребностям нашего общества. Власти часто говорят, что приезжие отбирают у коренных жителей рабочие места, сбивают цену на рынке труда. Все это - полное вранье. Более того, совокупная общественная выгода от внешнего притока рабочей силы чрезвычайно ощутима. Это единственное, что поддерживает наполнение рынка труда и дает заметный прирост общественного благосостояния. А для коммунального, городского хозяйства, для строительства отсутствие мигрантов закончилось бы катастрофой.
Алексей Левинсон: Идет не имеющая перспектив дискуссия о толковании слова "россиянин". Есть не менее двух подходов: толкование этого как гражданского определения (то есть как жителя этой страны и гражданина государства Россия без различия национальности) и как синонима слова "русский", обозначающего принадлежность к этносу. Интересно, что эта дискуссия началась в наше время, что она остро не существовала даже в ХIХ веке. В этом смысле мы в каком то роде переживаем времена менее цивилизованные, мы как бы возвращаемся к вторичной социальной неграмотности. Общество в известном смысле деградировало. Если главным структурирующим разделением в обществе является архаическое разделение на своих и чужих, значит, оно демонстрирует очень низкий уровень своей организации.
Борис Дубин: Обсуждая эту проблематику, мы часто опускаем культурную сферу. Удивительно, но при том, что примерно на 20% наша страна состоит из национальных меньшинств, мы не знаем, например, татарской литературы, татарского кино, татарского телевидения, или бурятского, или какого-то еще. Культуры граждан России нетитульной нации как будто бы и не существует - мы ее не видим и эту проблему не обсуждаем. В отличие от Франции, Германии, Великобритании, не говоря уж о США. К примеру, когда я прихожу в обычный немецкий книжный магазин, я вижу там из 10 книг на прилавке 4 - 6 с турецкими, албанскими, греческими, румынскими фамилиями авторов. Это романы на немецком языке, где главные герои - люди, живущие в Германии, но не являющиеся этническими немцами. Я могу пойти в другой магазин и увижу там турецкую литературу на турецком языке. Я включаю телевизор и вижу две программы на турецком, одну на греческом, албанском, испанском языках и так далее. То есть, возвращаясь к России, татарская литература, конечно, есть. Но в Казани, а как общая проблема для России она не существует.
Синдром осажденной крепости
Борис Дубин: Вот недавний опрос, в котором два зеркальных вопроса. Первый: "Есть ли у стран Запада основания бояться России?" - 32% считают, что есть. Второй: "Есть ли у России основания бояться стран Запада?" - 62%, то есть вдвое больше россиян говорят, что да, есть. Иначе говоря, нам угрожают, а мы относительно миролюбивы. И все это происходит сейчас, когда больших войн нет. Причем это отношение (мы угрожаем - нам угрожают) довольно стабильно и составляет 1:2. А конкретные фигурки внешних врагов - меняются.
Лев Гудков: В период распада Советского Союза представление о внешних врагах снизилось до минимальных значений. После этого в ходе процесса национального самоутверждения стала расти роль врагов. Здесь работает стародевический комплекс (по примеру того, что все мужики крутятся вокруг тебя с грязными мыслями по поводу твоей девственности): что ни делается в мире, все это против России. Конечно, главный традиционный, еще с советским стажем враг - это США. Но Америка слишком сильна, чтобы с ней вступать в серьезную конфронтацию. Поэтому, как и при банальной зависти, возникают свои претенденты на роль супостатов, более слабые страны, которым и приписывается роль врагов. Они могут меняться: одно время главным врагом была Украина, потом - Грузия или Балтийские страны. В какой-то момент это была Польша.
Алексей Левинсон: Почему именно эти страны? Первое. Все эти страны выбрали другую дорогу развития и повернулись спиной к России - это вызывает сильное недовольство. Но есть и другое. Россия часто ввязывается с этими странами в такие конфликты, которым даже нет рационального объяснения с точки зрения российских интересов. Как будто бы стоит задача ухудшения отношений с соседями. Всему этому я вижу такое объяснение - специальное создание "пылающей границы". Которая способна не то чтобы консолидировать общество, но усадить его в привычные границы: всюду нас в буквальном смысле окружают враги. Удивительно, что вбитый Сталиным синдром осажденной крепости оказался воспроизведенным в свободных условиях. Путин это не изобрел - он это нашел и использовал.
Борис Дубин: Но это сидело и продолжает сидеть в деятельности значимых и фундаментальных институтов. Это есть в школе, в СМИ. Почему, например, не сделать праздник, связанный с избавлением от польско-литовских захватчиков? Оказывается, что фигура разделения не просто отделяет нас от них, но и вставлена внутрь нашего сознания. В конструкцию "нас" обязательно входит противостояние врагу.
Лев Гудков: Мы не можем выразить наши добродетели и достоинства, не акцентируя фигуру врага, чужого, другого. Потому что, чтобы выразиться через достижения, их надо предъявить, надо чего-то добиться.
Борис Дубин: Враг нужен для постоянного поддержания состояния консолидации. Чтобы удержать народ в "положении на корточках", в котором он пребывает.
Коллективная паранойя
Лев Гудков: Мне не очень хотелось бы постоянно подчеркивать момент манипулирования, который, конечно, присутствует. Невозможно манипулировать тем, что к этому не предрасположено. Мне очень нравится старое буддийское изречение: "Если рука не ранена, яд можно нести в руке. Яд не повредит руке". Да и по христианской традиции слабость всегда в самом человеке.
Всегда приходится различать две вещи: антипатию к населению, к жителям страны и к государству как целому. Вот, например, к украинцам как жителям Украины антипатии нет, а к государству Украина есть. К Китаю же как стране претензий нет, а в отношении китайцев есть ксенофобные настроения. То, что власти демонстрируют неприкрытую симпатию к китайскому режиму, в общем далекому от демократии, - очевидно. И это опознается и поддерживается населением. Отсутствует и антипатия к среднеазиатским государствам, где господствуют настоящие диктаторские или деспотические режимы. Даже к Туркмении, где у русских были и есть очень серьезные проблемы.
Борис Дубин: Возвращение привычной позы - "Россия встает с колен" - оказывает на массы весьма благотворное влияние. То, что у нас, с одной стороны, появились враги, а с другой - "к нам стали прислушиваться", населению нравится, и это рассматривается как фактор стабильности.
Алексей Левинсон: Что такое дискурс холодной войны? Это дискурс нашего и более старшего поколения. Но то, что его принимают совсем молодые люди - вот это проблема. Среди молодых есть или "никакое" - этакое туристическо-плюралистическое - представление о мире, или новое издание представлений времен холодной войны. Среди молодых политиков - от "Наших" до тех, кто работает в МИДе - нет никаких проявлений нового подхода к мировой политике. Все это перепевы старой конфронтационной политики.
Борис Дубин: Доходит до шизофрении. Мы недавно опрашивали тысячу весьма небедных, добившихся успеха молодых людей в крупных и крупнейших городах страны. Три четверти говорят, что не возражали бы, если бы их дети поехали учиться и работать за рубеж, а треть даже готова примириться с тем, чтобы их дети остались там навсегда. Но при этом три четверти говорят, что Запад не любит Россию и относится к ней недружелюбно. Ну куда же вы собираетесь посылать своих детей, если это такой враждебный Запад?
Лев Гудков: Такая раздвоенность заложена в самих глубинах коллективного сознания. Страна как будто нуждается во вражде к себе. Сама мысль о том, что Россия в сегодняшнем виде вызывает к себе брезгливо-равнодушное отношение, что она сегодня миру неинтересна, неприятна, как бывает неприятным невоспитанный или пьяный сосед, кажется непереносимой. И коллективная паранойя, видящая все происходящее в мире обращенным против России, является самым мощным средством повышения национального самосознания, его самоудовлетворения. Никакое другое средство не сравнится с ним по эффективности.
И власть в этом смысле не чужда массе населения - она одной с нею природы. Власть сегодня - не модернизирующий, а крайне консервативный институт, и поэтому она смотрит на происходящее примерно так, как и масса. Она ничего специально не придумывает, она использует подсказки массы.
