Лилия Шевцова - Что охраняют наши охранители?Назад
Лилия Шевцова - Что охраняют наши охранители?
Российский путь к демократии в представлениях Сергея Маркова, Алексея Чадаева и Андраника Миграняна
Среди участников дискуссии есть несколько человек, которые делают ставку на нынешний российский политический режим. При этом рядом оказались люди, на первый взгляд, несовместимые, принадлежащие к разным профессиональным весовым категориям. Возможно даже, что кто-то из них не хотел бы находиться в такой компании. Тем не менее в данной дискуссии Андраник Мигранян, Сергей Марков и Алексей Чадаев продемонстрировали, что все они являются сторонниками одной и той же позиции, пусть и формулируемой по-разному и по-разному обосновываемой. И можно предположить, что эта позиция имеет прямое отношение к их общественному статусу.
Все трое - члены Общественной палаты, этого неформального органа российской власти, который призван играть в нынешней политической реальности немаловажную роль: быть и экспертным советом Кремля, и назначенным президентом "гражданским обществом". Там нет случайных людей, а есть только те, кто прошел мелкое сито отбора и доказали, что могут осуществлять функцию идеологического и интеллектуального обрамления власти и что она им может доверять. Поэтому высказывания членов Общественной палаты, принадлежащих к официальной российской элите и являющихся не только рупорами власти, но и ее советниками, представляют определенный интерес. Тем более, если речь идет об их представлениях о настоящем и будущем российской государственности.
Объединяющая А.Миграняна, С.Маркова и А.Чадаева позиция сводится к тому, что нынешний российский политический режим имеет потенциал, пока еще полностью не раскрытый, и способен модернизировать Россию, сделать ее современной страной, развитой во всех отношениях. И ради этой желанной перспективы, относимой, правда, в неопределенное будущее, все трое выступают за сохранение статус-кво, что дает основание рассматривать уважаемых дискутантов как выразителей охранительной тенденции. Я не вкладываю в эти слова никакого негативного смысла. Охранительная тенденция существует во всех системах, даже несомненно демократических. Вопрос лишь в том, какое именно системное статус-кво защищается.
Политический режим Путина глазами его защитников
Надо отдать должное нашим охранителям - они отнюдь не апологеты нынешней российской политической реальности. И приукрашивать ее они вовсе не склонны. Они защищают статус-кво, отдавая себе ясный отчет в том, насколько далеко защищаемое от совершенства. Попробую воспроизвести их констатации и оценки.
В России имеет место "сращивание экономической и политической сфер и монополизация власти в этих сферах", что "серьезно уменьшает модернизационный потенциал государства" (А.Мигранян).
"Вот создали мы вертикаль власти. Ну и что теперь? Что она должна делать, господин президент, эта вертикаль? <...> Мы являемся свидетелями того, как наша вертикаль власти перешла к мародерству" (С.Марков).
"Сегодня кадры госчиновничества слишком коммерчески мотивированы, а моральные, внеэкономические факторы сильно деградировали<...> Принципы отбора и подбора администраторов <...> практически отсутствуют, и в этих условиях, естественно, происходит вымывание кадров, способных укрепить государственный аппарат, подмена их чиновниками-бизнесменами, которые превращают управление государственной собственностью в частный бизнес. А это - основа поголовной коррупции, свидетелями чего мы, собственно, и являемся" (С.Марков).
В кадровой политике российской власти "лояльность важнее, чем профессионализм" (А.Чадаев).
Налицо "масштабный кризис доверия внутри политической и управленческой элиты, утрата доверия всех ко всем" (А.Чадаев).
Российская элита "плохо работает, плохо управляет развитием страны. Полагаю, что с нынешней элитой у нас вряд ли будет возможность успешно развиваться. Люди, входящие в нее, крайне эгоистичны и непатриотичны. Конечно, все они патриоты в том смысле, что предпочитают русскую водку и русских девушек. Однако они предрасположены не к тому, чтобы отдавать стране, а только к тому, чтобы у нее забирать, и в этом смысле они патриотичны на словах, но глубоко антипатриотичны на деле" (С.Марков).
"...Российская элита - наиболее бездуховная и циничная во всем мире. Российское телевидение бездуховно и цинично, как никакое другое" (С.Марков).
"Вот создали <...> местное самоуправление, но полномочий ему не дали. Во-первых, потому, что управлять не умеют, а во-вторых - дашь, так все разворуют. Но как можно научиться управлять, если нам не дали то, чем управлять: вы-де сначала научитесь, а мы вам потом позволим порулить? Понятно, что еще немного, и оставшиеся еще энтузиасты местного самоуправления разбегутся по стране, и придется на их место назначать уполномоченных из района или из области" (А.Чадаев).
"Чтобы был независимый суд, нужны две равные по силе противоборствующие стороны. Тогда он может быть независимым и свободным. Но если одна сторона слишком сильная, а другая слишком слабая (речь идет о нынешних российских реалиях. - Л.Ш.), то суд не может быть независимым: испытывая давление этих двух сторон, среди которых одна явно преобладает, он будет склоняться под ее напором. Если общество слабое, если бизнес слабый, если слаба партийная структура (речь опять-таки о нашей действительности. - Л.Ш.), суд всегда будет принимать решения в пользу более сильного" (А.Мигранян).
"Кто голосует за партию власти в стране? Среди прочего там есть любопытная - массовая! - прослойка людей, которые получают по две тысячи рублей в месяц в том месте, где у них лежит трудовая книжка, и на работу почти не ходят. Им за эти две тысячи рублей просто надо раз в полгода сходить куда-нибудь и поставить правильную галочку" (А.Чадаев).
Таковы российская власть, российская бюрократия, российская элита, российский суд и их взаимоотношения с обществом в описании А.Миграняна, С.Маркова и А.Чадаева. Порой такое впечатление, что читаешь Владимира Рыжкова либо даже Гарри Каспарова.
Из приведенных выше высказываний ясно, что охранители понимают сами и не считают нужным скрывать от других: нынешняя политическая система, мягко говоря, не идеальна. Они явно не хотят оказаться в роли пропагандистов советского образца, они озабочены своей профессиональной репутацией и потому в оценках реальности стараются быть объективными, что, разумеется, достойно уважения. Но ведь если признается, что система негодная, то естественно было бы предположить, что мысль экспертов сосредоточится на том, как эту систему изменить. Однако нашим охранителям такая логика явно не близка. Правда, кое-какие рецепты лечения системных болезней они предлагают, и я этих рецептов еще коснусь. Но пафос их выступлений все же в другом. Он в том, чтобы использовать именно эту систему для достижения Россией амбициозных технологических, экономических и внешнеполитических целей. Предполагается, что такое возможно.
О великих прорывах и Больших проектах
Андраник Мигранян - давний и последовательный сторонник авторитарной модернизации. Им движут не конъюнктурные соображения, а концептуальные убеждения. И он находил в себе мужество отстаивать их даже тогда, когда они могли вызывать лишь всеобщее отторжение. Поэтому Андраник Мовсесович имеет все основания обижаться на тех, кто называет его "кремлевским пропагандистом". Но сегодня его концепция вошла в резонанс с доминирующей политической тенденцией, и потому автономно от нее он восприниматься не может. Да ведь и сам А.Мигранян не считает нужным скрывать, что желаемый им авторитарный режим сегодня в стране налицо, и готов в меру сил его поддерживать. Инструмент модернизации, по его мнению создан, и дело теперь лишь за самой модернизаций, которая автору видится двухэтапной.
"Для чего нам нужен такой авторитарный режим?" - спрашивает он, упреждая возможные вопросы. И отвечает: "Я сохраняю уверенность в том, что харизматический лидер, опираясь на поддержку масс, может пробить сопротивление бюрократии и осуществить модернизационный прорыв. То, что нам нужен прорыв, очевидно всем. Его основные задачи: снять страну с нефтегазовой иглы и осуществить всеобъемлющую технологическую модернизацию. Об этом много говорил президент, об этом пишет и Сергей Глазьев в своем докладе о шестом технологическом укладе, о био- и информационных технологиях и о том, что если мы в этот уклад не впишемся, то останемся на глубокой периферии глобального мира. Но для реализации подобных задач нужна сильная и эффективная власть, обладающая большими ресурсами".
Это - первый этап: технологический прорыв, который, в свою очередь, создаст предпосылки для второго, когда должно "состояться нечто подобное пакту Монклоа в Испании", призванного подвести историческую черту под авторитаризмом и стать исходным пунктом развития страны на демократической основе. И Андраник Мовсесович, объявивший себя "единственным либералом в стране", который, в отличие от самовольно присвоившей себе это имя "шантрапы", познал в либерализме толк, пытается через головы своих не очень вменяемых коллег донести до читателя истину, коллегам этим недоступную. "Они не понимают, - сетует он, - что если наш сегодняшний модернизационный ресурс будет эффективно использоваться, и страна слезет с нефтяной иглы, если начнут формироваться элементы шестого технологического уклада, то это само создаст предпосылки для того, чтобы покончить с авторитаризмом".
Я с пониманием и сочувствием отношусь к амбициям моего оппонента. Он искренне верит в то, что говорит о себе и других, и у меня нет ни малейшего желания эту его веру подрывать. Но высказать некоторые соображения и сомнения по поводу программы Андраника Мовсесовича я все же рискну.
Мне не очень понятно, на основании каких фактов и реальных тенденций автор делает свой вывод о том, что нынешний российский авторитаризм способен снять страну с сырьевой иглы и ввести ее в шестой технологический уклад. Почему тогда Путин не пытался до сих пор начать модернизационный прорыв? Почему его второе президентство было сплошной чередой мер по концентрации власти, которую он использовал для защиты самой концентрации? Напомню, что доля нефтегазовых доходов в федеральном бюджете сейчас составляет 44,5%, а доля товаров ТЭК в экспорте - 63,3%. И есть достаточно оснований предполагать, что в данном случае мы имеем дело, вопреки предположениям А.Миграняна, не с законом обратно пропорциональной связи, согласно которому усиление авторитаризма может будто бы сопровождаться бурным развитием высоких технологий при ослаблении наркотической зависимости от "иглы", а с законом прямо пропорциональной связи, который действует во всех авторитарных "петро-стейтах". И где же гарантия, что новый лидер либо сам Путин, но в новой роли, этот не им учрежденный закон сумеет отменить?
Но это еще не все. Ведь "отменить" придется и другой закон, который до сих пор нигде не был поставлен под сомнение. Я имею в виду то, что мир не знает пока ни одного примера постиндустриальной модернизации, осуществленной авторитарным режимом. Индустриальные прорывы были, а постиндустриальные - нет. И чтобы доказать такую возможность, недостаточно провозгласить себя первым на Руси либералом. Для этого надо обладать способностью теоретического обоснования проектов, опережающих наличный мировой опыт и ему противостоящих. Не исключаю, что такой способностью Андраник Мигранян обладает. Тогда остается лишь приложить ее к делу и объяснить, каким образом шестой технологический уклад, возникший в развитой инновационной среде при свободе бизнеса и его правовой защищенности, может появиться в стране, где, как объяснил нам сам Андраник Мовсесович, экономическая власть сращена с политической, бизнес слаб, общество беспомощно, а суд судит неправедно. Ведь все это предполагается оставить неприкосновенным до тех пор, пока успешный технологический прорыв не создаст предпосылки для перемен. Но мне все же не хватает доказательств, что сам прорыв возможен и при таких обстоятельствах.
На кого, интересно, будет опираться при этом авторитарный лидер? Допустим, что на "поддержку масс", которая призвана помочь ему, по Миграняну, "пробить сопротивление бюрократии". Но мы знаем, что такое "поддержка масс" при отсутствии гражданского общества и административно управляемой судебной системе. Это модель легитимации репрессий против тех, кто назначается на роль "врагов". А чтобы осуществлять такие "назначения", нужны соответствующие структуры, которые называются репрессивными. Как они действуют при зависимых судах и подконтрольных СМИ, Андранику Мовсесовичу известно не хуже, чем мне. Равно как и то, что означает при таких обстоятельствах "поддержка масс".
Да, опыт репрессивно-мобилизационной технологической модернизации в истории существует. Но он имел место не в любимой А.Миграняном Англии и вообще не на Западе, а в России времен Петра 1 и в Советском Союзе времен Сталина. Однако то была индустриальная модернизация, а постиндустриальная не случилась пока и в нашей стране. Если проект Андраника Мовсесовича, считающего себя "реалистом", станет реальностью, то России в очередной раз суждено будет стать первопроходцем, превращающим сказку в быль. В таком случае первый этап из двух им намеченных завершится успешно. Но даже в этом фантастическом случае мне трудно представить переход к этапу второму, предполагающему трансформацию авторитарного режима в демократический.
Ведь при успешной модернизации ни авторитарному лидеру, ни кому бы то ни было в стране и в голову не придет менять модель управления и начинать дегерметизацию общества. С какой стати? От добра, насколько известно, люди в здравом уме добра не ищут. Что-то не припомню, чтобы после сталинской модернизации 1930-х годов последовало что-то похожее на пакт Монклоа. Наоборот, авторитарная модернизация сопровождалась еще большим упрочением и ужесточением авторитарной власти.
Трудно сказать, на основании чего А.Мигранян выводит закономерность, согласно которой "все авторитарные режимы погибают в результате своих успехов". Зная об отношении Андраника Мовсесовича к отечественным экспертам, которое он не считает нужным утаивать, сощлюсь на зарубежных. По их мнению, последние две волны демократизации в Латинской Америке, Южной, Восточной и Центральной Европе были следствием не успехов, а экономических и прочих неудач авторитарных режимов. Так считают Алфред Штепан, Хуан Линц, Терри Карл, Филипп Шмиттер - признанные в мире авторитеты по вопросам транзита. А Клаус Оффе, Джузеппе ди Палма и Алберт Хиршман давно на огромном историческом материале показали роль независимых институтов в демократизации общества, а также то, как важна роль политического лидерства не в концентрации ресурсов, а, напротив, в их распределении между политическим акторами. Наконец, о соотношении демократии, авторитаризма и экономического прогресса можно прочитать у Адама Пшеворского и Фернандо Лимонджи; их выводы открытую А.Миграняном "закономерность" тоже не подтверждают.
Возможно, на подсознательном уровне он руководствуется воспоминаниями о том, что в России авторитарные технологические прорывы до сих пор сопровождались новыми отставаниями. Или, говоря иначе, о том, что успехи сменялись отсутствием таковых и, соответственно, кризисами и обвалами авторитарных режимов. Но если расчет на это, то тогда хорошо бы перенести такие представления из подсознания в сознание и включить в свой стратегический проект. А заодно объяснить, какие предпосылки для демократии и становления гражданского общества будут созданы на стадии авторитарной модернизации, ни демократии, ни гражданского общества не предусматривающей. При таком историческом маршруте у Андраника Мовсесовича в эпоху будущего постмодернизационного кризиса (если, разумеется, сама модернизация состоится) наверняка найдутся благодарные последователи, которые будут говорить всякие обидные слова будущим отечественным либералам, не способным уразуметь то, что Россия до демократии не дозрела, так как никогда при демократии не жила.
А теперь - о другом проекте модернизации, представленном Сергеем Марковым. В отличие от Андраника Миграняна, этот проектировщик не склонен членить наше будущее на модернизационные этапы, предпочитая синхронизировать предлагаемые им преобразования во времени. Правда, при некоторых исключениях, которые в большей степени характеризует проект в целом, чем его остальные составляющие. Но - обо всем по порядку.
Начну с того, что у обоих экспертов, несмотря на различия их подходов, есть и нечто общее. Это общее заключается не только в охранительной позиции, но и в том, что приоритетной они считают модернизацию технологическую и экономическую, которая обоим видится в мобилизационном исполнении. Своеобразие же творческого метода С.Маркова не только в том, что он считает нужным сочетать такую модернизацию с параллельным "выращиванием демократии", но и в том, что в этом методе политологические целеполагания дополняются конструированием организационных форм. Для реализации Больших проектов нужны мирового уровня мегакорпорации, нужны проектные комитеты и, наконец, нужна проектная партия, что в совокупности должно сделать Россию одним из главных игроков на международной арене, полноправным членом "мирового правительства".
Вера Сергея Александровича в то, что громадье его планов возвеличит страну и осчастливит ее народ, впечатляет. Но проекты отличаются от прожектов тем, что они, во-первых, опираются на уже обозначившиеся в жизни тенденции, а во-вторых, наличием мотивированных исполнителей. Начнем с тенденций.
В качестве примера успешно осуществляемого проекта Сергей Марков упоминает такую мегакорпорацию, как Газпром. Пример, по-моему, не очень убедительный. Напомню проектанту широко известные цифры. Российские государственные кампании накопили более 216 млрд. долларов долгов, причем основным должником является как раз Газпром. Не для кого не секрет и то, что за последние пять лет Газпром увеличил производство лишь на 2%. Равно как и то, что более половины российских газопроводов были построены несколько десятилетий назад и нуждаются в обновлении. И это - успешный проект? Может быть, в актив корпорации следует записать рост мировых цен на ее продукцию?
Что же касается другой идеи Сергея Александровича об использовании Газпрома как "колоссального инструмента российского влияния в мире", то с этим, на мой взгляд, дело обстоит еще хуже. Давно уже Россия не проводила такую провальную внешнюю политику, пытаясь орудовать Газпромом, как ломом. Это же надо было так запугать Европу его медвежьими ухватками, что она начала строить общую энергетическую политику, чего Европейский Союз раньше не мог добиться. Так что пока мы вместе с Газпромом живем по принципу лучшего российского политолога, по ходу дискуссии уже упоминавшегося, Виктора Степановича Черномырдина: "Хотели как лучше, а получилось, как всегда!" И где гарантия, что и остальные Ваши, Сергей Александрович, Большие проекты в очередной раз не будут осуществлены в полном соответствии с этим принципом?
Таких гарантий не может быть, потому что "вертикаль-мародер" (Вы сами ее так назвали), которой предстоит воплощать Большие проекты в жизнь, будет действовать не в соответствии с Вашими благими намерениями, а в соответствии со своей собственной природой. Конечно, я внимательно читала оба Ваши выступления в дискуссии и заметила, что в число Ваших проектов (правда, статусом "Больших" Вы их не наделяете) входит и улучшение этой вертикали, т.е. очищение ее от мародеров. Насколько могу судить, решению данной задачи в Ваших концептуальных предложениях и должна служить демократия, по причине чего Вы, в отличие от А.Миграняна, и не откладываете ее "выращивание" до лучших времен. Но Вы отличаетесь от своего коллеги по Общественной палате не только этим.
Представления Андраника Мовсесовича о будущей российской демократии не вызывают сомнений в том, что у него речь идет именно о демократии. Вы же предлагаете считать таковой нечто очень уж специфическое, что свидетельствует о том, что в Общественной палате нет консенсуса даже в понимании смысла слов. Поэтому я и позволю себе сопоставить Ваше их толкование с толкованием А.Миграняна, что, в свою очередь, позволит мне более четко обозначить водораздел между двумя основными вариантами современного российского политологического охранительства.
Русские проекты в контексте мировой политической истории
Андраник Мигранян категорически возражает против причисления его к "сторонникам какой-то особой российской демократии". Он убежден в том, что "есть лишь одна, либеральная демократия", что "либеральные ценности универсальны" и что поэтому "не надо придумывать что-то новое, фантастическое"; стремиться надо к тому, чтобы соответствовать "универсальному идеальному типу". Но, в который уже раз оговаривается Андраник Мовсесович, "в России эта демократия должна еще вызреть".
Не спорю: должна. Мое непонимание, как я выше попыталась объяснить, касается не темпов движения к демократии, а возможности ее вызревания в горниле авторитарной технологической модернизации. В данном отношении А.Мигранян никаких доказательств не предъявил. Их у него заменяют отсылки к истории некоторых западных стран. Однако такие исторические аналогии у меня лично вызывают лишь новые вопросы.
Честно говоря, не могу взять в толк, что же все-таки хотел сказать уважаемый политолог, отсылая нас в Англию ХУ11 и начала ХУШ столетий. Он упоминает Славную революцию 1688 года, в которой усматривает давний аналог пакта Монклоа. Пусть так. Но какое поучение мы должны извлечь из этого события для понимания происходящего в России начала ХХ1 века? Ответа нет. Еще в тексте А.Миграняна говорится о том, что и после Славной революции почти три десятилетия ситуацию в стране не удавалось стабилизировать. "И вдруг - цитирую автора - в 1716 году наступила стабилизация, хаос закончился". Потому, надо полагать, что "медленное, но неуклонное приручение политического класса" именно к этому времени было завершено. Но кто же его приручал и приручил? Авторитарный правитель? Если бы Андраник Мовсесович это утверждал, то заслужил бы упрек в том, что вводит нас в заблуждение. Потому что "хаос кончился" не при авторитарном режиме (откуда ему вообще взяться после заключения "Пакта Монклоа"?), а, наоборот, именно тогда, когда король Георг 1 перестал участвовать в формировании правительства и председательствовать в нем, т.е. когда оно в полной мере стало правительством парламентского большинства. Андраник Мовсесович об этом не говорит, и благодаря такому умолчанию его исторический экскурс как бы остается на службе его концепции авторитарной модернизации. Но - разве что "как бы"...
Однако главный мой упрек автору заключается, повторю, в том, что он оставляет читателя в полном неведении относительно того, какое же отношение к нашей сегодняшней жизни имеют Славная революция и то, что было после нее. Ведь нам, чтобы добраться до ее российского аналога, надо еще пройти период авторитарной технологической модернизации. Поэтому лучше бы Андраник Мовсесович просветил нас насчет того, что же происходило в Англии до Славной революции. Какая авторитарная технологическая модернизация имела там место? Кто ее осуществлял? Кромвель? Карл 11? Яков 11? Однако об этом периоде А.Мигранян даже не упоминает. И правильно, между прочим, делает.
В десятилетия, предшествовавшие Славной революции, можно найти борьбу аристократического парламента с королями и борьбу парламентских партий (тори и вигов) между собой, но уж точно не то, что должно там быть согласно концепции Андраника Мовсесовича. Поэтому он в своем экскурсе в английскую историю, призванном вроде бы эту концепцию обосновать, о ней забывает и акцентирует наше внимание на том, что демократия нигде быстро не строилась, а потому и нам надо бы научиться историческому терпению, т.е. умению ждать, пока она "вызреет". О том, что демократия везде, в том числе и в Англии, вызревала в борьбе за демократию, а не в терпеливо-покорном ожидании ее вызревания, политолог забывает тоже. Более того, нам предлагается не просто ждать, а на время и отказаться от демократии в пользу авторитарного правления, чего, однако, в английском образце, рекомендованном для подражания, вообще не просматривается.
Чувствуя, возможно, некорректность этой аналогии, А.Мигранян переносит нас из Англии ХУ11 и ХУШ веков во Францию середины ХХ столетия. В данном отношении ассоциации с нашей сегодняшней политической практикой гораздо более очевидные и прозрачные. Ведь во Франции был де Голль, которого его ближайшие соратники называли "выборным монархом", а его режим - "выборной монархией"; эти понятия использовал, в частности, советник французского президента Реже Дебре. Однако и тут мы имеем дело с натяжками. Да, де Голль добился принятия новой конституции, увеличившей властные полномочия главы государства. Но голлистская Пятая республика лишь внешне похожа на нынешнюю российскую политическую конструкцию. И дело не только в том, что там не было ни административно насаждавшейся монополии верховной власти, ни передачи ее преемнику. Дело и в том, что там не было и доминирования президентской партии в том смысле, в каком оно имеет место в современной России.
Между тем А.Мигранян отсылает отечественную либеральную "шантрапу" именно к французскому политическому опыту. Посмотрите, призывает он, во Франции ведь был прямой аналог нашей "Единой России". И напоминает о голлистской партии, доминировавшей на политической сцене 14 лет при президентстве де Голля и столько же - при президентстве сменившего его Помпиду (при де Голле, поправлю коллегу, на несколько лет меньше, учитывая его досрочную вынужденную отставку, однако это в данном случае не столь важно). Но, позволю себе возразить, во Франции тех времен, в отличие от нынешней РФ, существовала серьезная политическая конкуренция, а президентская партия хотя и формировалась при самом активном участии президента, имела реальную социальную базу и не была, подобно "Единой России", профсоюзом бюрократии, покупающей голоса избирателей по описанному А.Чадаевым методу. Поэтому она продолжала добиваться успехов и после того, как ее основатель покинул Елисейский дворец. Точно так же и в Италии послевоенного периода, и в современной Японии, тоже упоминаемых А.Миграняном, система доминирующей партии не исключала и не исключает ни острую политическую борьбу, ни свободу СМИ, предполагающую существование независимых от правительства телевизионных каналов. В интерпретации же Андраника Мовсесовича разница между доминированием одной партии в условиях демократии и ее доминированием как альтернативы демократии полностью стирается.
Что же в итоге? В итоге ориентация на "универсальный идеальный тип" демократии, накладываясь на логику охранительства, оборачивается тем, что мышление эксперта переодевает в одежды универсального нечто особое и "самобытное". Не осознанно, разумеется, а по причине исходной установки на то, чтобы рассматривать нашу политическую практику как совместимую с движением в направлении демократии западного типа.
Казалось бы, Сергей Марков, в отличие от своего коллеги по Общественной палате, в такие ловушки попадать не должен уже потому, что является не только "убежденным демократом" (по его самооценке), но и вполне состоявшимся почвенником (по моему представлению), хотя еще и не очень органичным. Но и ему, тем не менее, избежать их не удалось.
Сергей Александрович тоже любит ссылаться на западный политический опыт. Но - лишь для того, чтобы доказать: западная демократия не есть нечто универсальное, т.е. одинаковое для всех стран, где она утвердилась. Наоборот, в каждой из них она устроена по-разному, сообразно национальным особенностям и традициям: в США она не такая, как в странах Евросоюза, в Японии - не такая, как в США и странах Евросоюза. Поэтому, мол, и в России демократические институты должны соответствовать ее идентичности. И все было бы хорошо, если бы Сергей Александрович решился на полное отрицание каких-либо единых стандартов и критериев демократии. Но он не решился. В результате же читателю, который хочет разобраться в том, как сочетаются в мышлении С.Маркова эти стандарты и критерии с его проектом самобытного российского народовластия, не позавидуешь. Политологи Игорь Клямкин, Виктор Шейнис, Алексей Кара-Мурза и предприниматель Павел Солдатов просили Сергея Александровича разъяснить политический смысл его лозунга: "Европеизировать институты, сохранив русскую идентичность". Он разъяснил - добросовестно и обстоятельно, но ясности от этого не прибавилось.
Впрочем, кое-что Сергей Александрович все же прояснил.
Во-первых, под напором участников дискуссии он вынужден был признать, что переход к правовому государству его концепцией не предусматривается, ибо "это на сегодня задача неподъемная". Отсюда следует, что все соображения проектанта о необходимости для России европейской ориентации лишаются какого-либо актуального содержания. Не удивительно поэтому, что С.Марков не стал отвечать П.Солдатову, напомнившему политологу о заглавной роли права в европейской цивилизации. Обошел он и категорические возражения того же автора, касающиеся фактически провозглашенной С.Марковым презумпции виновности российского народа в отсутствии в России правовой традиции. И понятно, почему: член Общественной палаты не может позволить себе объявить народ главным источником беззакония, а представитель околовластной элиты не может признать, что таким источником являются российская власть и сама российская элита, на чем настаивает оппонент Сергея Александровича. Для нее переход к правовому государству - и в самом деле "задача неподъемная", а потому она под пером одного из представителей этой элиты превращается в неподъемную для страны.
Во-вторых, С.Марков своими ответами на вопросы и возражения оппонентов дал понять, что же он все-таки понимает под определяющей ролью государства в строительстве российской демократии и формировании гражданского общества и почему предлагает выделить на развитие последнего огромные бюджетные средства - 100-150 млрд. долларов. Потому что само гражданское общество видится ему не в виде множества автономных от государства организаций, отстаивающих интересы входящих в них людей, а в виде организаций, специально созданных для помощи тем, кто в ней особенно остро нуждается, т.е. наиболее слабым социальным слоям. Тем самым "сильные" и самодостаточные автоматически лишаются права на самоорганизацию ради достижения собственных целей, а гражданское общество выстраивается по модели Общественной палаты вверху и "наших" внизу, помогающих государству "заботиться о людях". То есть, речь идет о "приводных ремнях" патерналистской власти, от нее зависимых и ей подконтрольных. Речь идет о гражданском обществе, действующем внутри бюрократической вертикали и призванном смягчать чиновничий произвол в государстве, обреченном, по Сергею Маркову, быть неправовым, не покушаясь при этом на его устои. Такие "приводные ремни" от власти к населению хорошо известны по советским временам, и ничего принципиально нового в данном случае не предлагается.
Правда, проект С.Маркова предусматривает еще и учреждение дополнительных критериев отбора в элиту, а именно - патриотичности и нравственности. Но как эти критерии соблюдаются в неправовом государстве, мы опять-таки знаем по опыту советской эпохи. Из той же эпохи - и идея "проектной партии". Считая себя "убежденным демократом", политолог не прочь бы соединить эту идею с идеей политической конкуренции, однако вынужден признать, что в обозримом будущем они несоединимы. Но и при отсутствии такой партии С.Марков не знает, как ввести политическую конкуренцию в нынешнюю властную систему, в чем опять-таки откровенно признается. И что же остается в его проекте демократического кроме демократической риторики?
Ничего не остается. И я не думаю, что Сергей Александрович отдает себе в этом ясный отчет. Но кое-что его, похоже, все-таки смущает. Иначе мне трудно объяснить, почему в какой-то момент он решил переключить наше внимание с политических целей на политические средства их достижения, причем такие, которые политическую конкуренцию исключают по определению. По крайней мере - на неопределенное время. Политолог напоминает о "выращивании демократии" генералом Франко, бразильскими военными в 1960 - 1980-е годы и даже... Но лучше процитирую: "...Хорошо известно <...> и то, что в Германии и Японии демократия строилась в условиях оккупационного режима, который является сверхавторитарным. Но он выращивал демократию. Так нужно выращивать ее и у нас".
Итак, перед нами проект авторитарной демократизации, аналоги которой отыскиваются в деятельности диктаторских либо оккупационных ("сверхавторитарных") режимов. При этом, правда, остается загадкой, к какой из двух разновидностей авторитаризма ближе нынешний российский режим, равно как и то, соответствует ли он хотя бы одной из них или ему еще предстоит подтянуться до их уровня. Но главное даже не в этом. Главное в том, что российским автократам, в отличие от заграничных, предстоит вырастить не просто демократию. Им предстоит создать демократию особого типа, в которой идея права не является приоритетной, а гражданское общество выступает не как автономная от государства самоорганизация граждан, отстаивающих свои интересы и контролирующих власть, а как совокупность организаций для граждан. Организаций, возглавляемых специально подготовленными в государственных вузах менеджерами и финансируемых из бюджета со всеми вытекающими отсюда для этих организаций ограничениями. Естественно, что в Испании, Бразилии и в Германии с Японией аргументы в пользу такого толкования народовластия отыскать непросто. Поэтому у этих стран и предлагается заимствовать лишь средства движения к цели, но не саму цель.
Цель же, соответствующую "русской идентичности", Сергей Александрович ищет и находит в Византии. В его проекте она выступает источником духовности, которая и призвана заменить нам право и в очищении вертикали власти от мародеров, и в воспитании активистов гражданских организаций, чувствующих свою ответственность перед теми, кого они должны защищать, и в обеспечении достоинства личности, и во всем остальном. По сути же речь идет о том, чтобы создать систему, в которой каждый индивид принимает ценности и интересы власти не только как общезначимые (государственные), но и как свои собственные. Напомню Сергею Александровичу, что нечто похожее пытался делать в свое время император Николай 1 с помощью ведомства графа Бенкендорфа, одним из результатов чего стал катастрофический для России исход Крымской войны. Кроме того, под псевдонимами идейности и сознательности "духовность" целенаправленно насаждалась и в советские времена - и "проектной партией", и ее "приводными ремнями", и ее "карающим мечом". Определенных результатов в виде могущественной военной державы на этом пути удалось достигнуть, что, похоже, и вдохновляет С.Маркова. Но неплохо бы помнить и о том, что случилось потом. В том числе и с нашей "духовностью". И к напоминаниям участников дискуссии о судьбе Византии тоже не стоило бы относиться легкомысленно.
Многим, очень многим отличается Сергей Марков от Андраника Миграняна, которому и в голову не придет синтезировать Запад и Византию, да еще таким образом, что от "Запада" в этом синтезе почти ничего не остается. Андраник Мовсесович по своим общественным идеалам и ценностям - западник, Сергей Александрович - "самобытник", по целому ряду позиций сближающийся с Михаилом Юрьевым, Александром Дугиным, Дмитрием Володихиным. Но перед обоими стоит один и тот же вопрос о том, как приспособить нынешнюю государственную систему для решения задач, которые ей противопоказаны. И ответ они ищут в одном и том же направлении. Они ищут внутри самой системы такого субъекта, который был бы способен реализовать их проекты вопреки очевидным для них порокам этой системы, гасящей любые модернизационные импульсы.
Владимир Путин как наше все
Таким надсистемным субъектом в построениях обоих политологов выступает президент России. Но - не как государственный институт, а как конкретная персона. "Личность Владимира Путина важнее для общества, чем институты государства", - утверждает С.Марков. Но раз так, то не стоит удивляться тому, что он прикидывает варианты продления лидерства Путина после того, как тот покинет свой нынешний пост. Можно предположить, рассуждает Сергей Александрович, что Путин возглавит "Единую Россию" и, учитывая ее легко прогнозируемое доминирование и в будущей Думе, сможет контролировать деятельность исполнительной власти, уменьшив тем самым влияние на нее будущего президента. И тогда, заключает С.Марков, наша политическая система станет сродни французской, что очень хорошо, так как это сблизит нас с Европой.
Думаю, однако, что самим европейцам такая логика, согласно которой личность правителя важнее институтов, приемлемой не покажется. Да и некоторые участники нашей дискуссии просили Сергея Александровича разъяснить, как долго может существовать политическая система, в которой распределение властных полномочий и влияние на принятие решений определяется персональными особенностями и степенью популярности одного человека. А как перераспределение реальных полномочий будет соотноситься с номинальными конституционными полномочиями главы государства? Не подорвет ли это роль института президентства со всеми сопутствующими последствиями? К сожалению, все такого рода вопросы остались без ответов. Похоже, дальше, чем на ход вперед, околокремлевские политические шахматисты считать варианты не предрасположены.
Это относится и к Андранику Миграняну. Он полагает, что Путин, перестав быть президентом, может сохранить политическое лидерство, став не только председателем правящей партии, но и премьер-министром. При этом "новый президент будет позиционировать себя как ученика, соратника, продолжателя дела Путина, став <...> главным помощником премьера". Хочется надеяться, что Владимир Владимирович пребывает в здравом уме и удержит страну от возвращения к вождистской модели правления, при которой формальная государственная должность правителя не имеет значения. Превратить главу государства, наделенного конституцией почти царскими полномочиями, в техническую фигуру, в помощника вождя - это не слабо. Сразу включается воображение: а что, если всенародно избранный помощник с царскими полномочиями разойдется во взглядах с тем, кому должен помогать? Или, скажем, случится кризис - кто будет восприниматься ответственным за него? Вождь или царь?
Андраник Мовсесович популярно разъяснил нам, что в сложившейся политической системе президент "принимает все политические и кадровые решения и не несет за это никакой ответственности", в то время как правительство "не принимает никаких политических и кадровых решений, но отвечает за все". Реальный же смысл идеи политолога заключается, похоже, в том, чтобы освободить президента не только от ответственности за принимаемые решения, но и за само принятие решений. Помощник - он и есть помощник. Пусть читает от имени вождя послания парламенту, с высочайшего дозволения подписывает законы и выполняет поручения хозяина Белого дома (или премьер переберется в Кремль?) на переговорах с зарубежными лидерами. Ну, а все-таки если кризис? Вождь ведь за неудачи не отвечает, отвечают нерадивые помощники. Но если одним из них является выбранный населением глава государства с монархическими полномочиями, то он ведь может на роль стрелочника и не согласиться. И что тогда будет? Как поведут себя Администрация президента, главы регионов, палаты парламента, руководители федеральных телеканалов? Сохранится ли между этими институтами и внутри каждого из них нынешнее "монолитное единство"?
Я могу понять А.Миграняна. Кроме Путина, он не видит в стране "политиков, которые могут реализовать стратегию прорыва". И ради сохранения лидерства Путина политолог готов мириться с нынешней конституционной конструкцией, которую считает "ненормальной" и в перспективе рассчитывает на ее замену президентской конструкцией американского образца. Он готов с ней временно мириться, потому что она не мешает, по его мнению, передать реальную власть премьеру, сделав президента техническим исполнителем при главе правительства. Но такая "тактическая" коррекция институциональной системы уж точно ее не улучшит. Рассчитывать на то, что это может способствовать осуществлению модернизационного прорыва, по меньшей мере, наивно. Потому что модернизационные прорывы всегда сопровождаются обострением конфликтов в элитах и обществе. При таких обстоятельствах идея отделения реального главы государства от номинального выглядит, прошу прощения, авантюристической. Я уже не говорю о том, как скажется ее воплощение на правовом сознании политического класса и населения. Создаст ли это дополнительные предпосылки для продвижения к демократии английского типа или уменьшит и те немногие, что есть? Похоже, что подобными вопросами Андраник Мовсесович не задается.
Его ставка на нынешний режим - это ставка на одного человека, призванного компенсировать несостоятельность самого режима. Институциональная логика без остатка растворяется в логике персоналистской. Плененный ею, политолог не замечает, что в институциональном смысле его рекомендации воспроизводят то, что сам он считает категорически неприемлемым.
Он, скажем, называет "глупой" нашу с Игорем Клямкиным идею 1990-х годов о трансформации российской политической системы в президентско-премьерскую систему французского типа. Но ведь Ваша, Андраник Мовсесович, собственная нынешняя идея, согласно которой президент выбирается всенародно, а премьер представляет (и возглавляет) партию парламентского большинства, лежит в той же плоскости. Не верите мне, проконсультируйтесь у С.Маркова, он в этом разбирается. Правда, в отличие от нас, Вы предлагаете институциональную "времянку", оставляя читателей в полном неведении насчет того, как, куда и когда из этой "времянки" потом выбираться. Ну и, конечно, мы не додумались до того, чтобы президента сделать подмастерьем премьера.
"А вы что предлагаете?" - спрашивает Андраник Мигранян неуважаемых им либералов, будучи уверенным в том, что альтернативами его единственно реалистической программе могут быть лишь фантазии и утопии. Но мы могли убедиться в том, что единственной объективной реальностью, на которую опирается реалистичный проект Андраника Мовсесовича, является человек по фамилии Путин. Равно как и в том, что историческую миссию модернизатора этому человеку предлагается исполнить, деформировав конституционную институциональную структуру, т.е. отделив реальную верховную власть от узаконенной. Тем самым главную системную болезнь, которая заключается в отсутствии или несоблюдении правил политической и деловой игры, предполагается лечить посредством ее усугубления. Превращение юридически всевластного главы государства в помощника одного из его подчиненных станет не началом прорыва в шестой технологический уклад. Оно станет началом агонии государственной системы.
А на вопрос А.Миграняна ответ есть, и Андраник Мовсесович, уверена, его тоже знает. Ответ заключается в том, что приоритетным направлением развития России должна быть не авторитарная технологическая модернизация как предпосылка модернизации государства, а модернизация государства как предпосылка всего остального. С точки зрения нашей власти и элиты (точнее, их частных и групповых интересов), такая постановка проблемы выглядит, разумеется, нереалистичной. Но, с точки зрения мирового опыта и потребностей развития страны, только она стратегически реалистичной и является. А то, что предлагают кремлевские политологи, как раз из области фантазий и утопий.
Институционализация по Чадаеву
Я пока почти ничего не говорила об идеях Алексея Чадаева. Между тем они заслуживают внимания уже потому, что оба выступления этого участника дискуссии свидетельствуют о понимании им ущербности персоналистской логики. Он прямо призывает осуществить "переход от персоналий к институтам" и пытается наметить пути такого перехода. Благодаря этому появляется возможность увидеть, что такое институционализация политики при исходной установке на сохранение системного статус-кво.
Первое впечатление, возникающее при чтении текстов А.Чадаева, - человек героически сражается с не имеющей решения задачей. Ведь речь идет об институционализации институционально не расчлененной (на независимые ветви) власти, об институционализации внутри бюрократической вертикали. Поэтому вопросы, которые задавал А.Чадаеву И.Клямкин, и ответы на них выглядят беседами людей разных политических культур. Вопросы предлагаются человеком, в глазах которого институционализация неотделима от разделения властей, а отвечает ему человек, руководствующийся логикой системы, в которой предусматривается лишь имитация такого разделения. Поэтому и ответы А.Чадаева интересны разве что тем, как проявляется в них базовая охранительная установка дискутанта, вынужденного реагировать на вызов со стороны носителя принципиально иной политической парадигмы.
Его, скажем, спрашивают о том, приведет ли к реализации принципа разделения властей принятие его предложения о перемещении юристов, пишущих законы в Администрации президента, в кресла думских законодателей. Вопрос резонный, если учесть, что контроль Кремля за законотворчеством никто, в том числе и А.Чадаев, отменять не собирается. Ответ политолога показателен. Он объясняет нам, что работа в Думе существенно отличается от работы кремлевского чиновника, и потому превращение последнего в парламентария "способно изменить многое". Но что именно? Станет ли в результате законодательная власть независимой от исполнительной?
Ответа нет. Вместо него - упрек автору вопроса в том, что тот сам пленен персоналистской логикой и потому не способен разглядеть за перемещениями людей системные сдвиги. Такую реакцию можно понять: ведь то, что для А.Чадаева системные сдвиги, для его оппонента - внутрисистемные кадровые "перестройки". Первый озабочен разделением законодательных и исполнительских функций внутри вертикали власти, а второй мыслит в парадигме разделения властей. Какой у них может быть общий язык?
Другой пример. В первом своем выступлении Алексей Чадаев высказался в том смысле, что институционализация оппозиции возможна в России лишь в том случае, если она будет учреждаться президентом. Последовала просьба разъяснить, предполагается ли, что учрежденная оппозиция получит возможность быть оппозиционной по отношению к самому президенту. Или, говоря иначе, идет ли речь об оппозиции власти или об оппозиции при власти? Однако А.Чадаев уклонился от ответа и в данном случае. Охранительная позиция не предполагает, очевидно, даже обсуждения подобных сюжетов. Призывать президента назначать оппозицию самому себе - значит призывать к подрыву системного статус-кво. Но нельзя признаваться и в том, что назначенная оппозиция будет не более оппозиционной, чем Общественная палата.
Чем, однако, мотивирована сама идея назначаемой оппозиции? Оказывается, наличием таких сфер жизни, в которых "самодеятельность общества ничего дееспособного породить не в состоянии". Вот и вместо конструктивной и ответственной оппозиции оно производит на свет некое "хулилище", способное лишь ругать власть и заведомо неспособное предложить что-либо путное. Но может ли, спрашивали А.Чадаева, оппозиция быть конструктивной и ответственной в тех условиях, в которые она поставлена властью, т.е. при отсутствии свободной политической конкуренции и, соответственно, возможности претендовать на доступ к ответственным должностям?
В ответ последовала ссылка на другие страны, где власти обходятся с оппозицией еще покруче, чем у нас, что не мешает ей оставаться вменяемой. Жаль только, что сами страны, в которые отечественные оппозиционеры могли бы отправиться на выучку, названы не были. Зато было сказано, что открывать доступ к власти и вообще в чем-либо уступать им нельзя, потому что у них другие ценности, а потому, в свою очередь, с ними невозможны ни договоренности, ни компромиссы, ни доверительные отношения. Короче говоря, власть имеет право на монополию, потому что ее конкуренты власти недостойны. Монополию, которая позволяет ей самой решать, что из рожденного обществом правомерно именовать жизнеспособным, а что подлежит решительному выкорчевыванию.
Такая откровенность заслуживает благодарности. Она, кстати, проявляется и в других случаях, когда А.Чадаев описывает мотивацию действий властей. Но я не могу не обратить внимание на то, как он прокомментировал прецедент с правительством Е.Примакова, которое поддерживалось коммунистическим большинством Думы. И.Клямкин привел этот пример как иллюстрацию того, что "хулилище" может становиться вполне вменяемым и ответственным, если оказывается в ответственном положении. Почитайте, если не читали, ответ А.Чадаева. Получите исчерпывающее представление о том, что происходит с охранительной логикой, когда она сталкивается с неудобными для нее фактами. Она становится неадекватной предмету разговора.
В этой логике институционализация означает упорядочивание властной монополии, повышение ее дееспособности, что требует трансформации персональных связей и зависимостей внутри "вертикали" в связи безличные и функциональные. Институционализация необходима для преодоления повсеместно сложившегося положения вещей, при котором "лояльность важнее, чем профессионализм в кадровой политике", а также тотального недоверия "всех ко всем" в государственном аппарате (опять же спасибо А.Чадаеву за ценную информацию), что блокирует даже полезные для системы косметические изменения. Ведь при такой атмосфере, признается политолог, трудно добиться и осуществления его заветной экспертной мечты о пересаживании юристов из Администрации президента в думские кресла. Надо полагать, ответственные товарищи опасаются: а ну как пересаженные сорвутся с поводка!
В этой логике много странного, в ней размыты границы между политическим анализом и политтехнологией, между адаптацией к иррациональному статус-кво и стремлением его рационализировать. Поэтому в ней допускается одобрение таких инструментов политики, как телевизионное общение президента с населением, при одновременной оценке их как "иллюзорной коммуникации". Поэтому даже описанный А.Чадаевым способ пополнения электората "Единой России", который в иной логике может интерпретироваться только как подкуп, преподносится как пример институционализации в партийном строительстве: ведь тем самым создается устойчивая социальная база партии власти. Но мы, повторяю, все же должны быть благодарны Алексею Чадаеву: он помог прирастить наше знание о том, что и как охраняют околокремлевские охранители.
Этого политолога, судя по всему, "зацепила" статья Михаила Краснова, ее юридический пафос ему близок. Потому что институционализация в его понимании представляет собой перевод вертикали власти в правовой режим функционирования. Отдает он себе ясный отчет и в том, что "переход от персоналий к институтам" невозможен при сохранении персонализма на вершине вертикали. "...Я хотел бы, - пишет он, - чтобы преемником Путина стал институт. Не Сидоров и не Петров, а определенная устойчивая институциональная система". Хорошо, спрашивали А.Чадаева, но как быть с доводами М.Краснова относительно того, что наш персонализм обусловлен конституционно? Нужны ли здесь какие-то коррективы?
Ответа опять-таки не последовало. Если, конечно, не считать ответом упрек М.Краснову в том, что тот сам играл не последнюю роль в подготовке действующей конституции. Но такие упреки ничего не доказывают - кроме того, что охрана статус-кво может сочетаться с нежеланием брать на себя ответственность за то, что оно именно такое, а не другое.
Либералы, принявшие участие в дискуссии, пытались убедить своих оппонентов в том, что разумной альтернативы правовому государству сегодня в России не существует, что без последовательного продвижения к нему не может быть ни великих модернизаторских прорывов, ни успешных Больших проектов, ни институционализации властной монополии. Но убедить оппонентов им не удалось и вряд ли удастся. Последние будут ждать, пока сработает закон провала. Или, говоря иначе, ждать до тех пор, пока неэффективность нынешней системы власти, при отсутствии реальной политической конкуренции обреченной на медленное гниение, станет общеочевидной, и российской элите будет предъявлено единственно убедительное для нее доказательство в виде системного кризиса.
Но кризис, который всегда приобретает в России драматические формы, - это очень высокая цена, которую обществу придется заплатить за недальновидность своей элиты. И мы все будем нести ответственность за то, что своевременно не смогли вывести страну из тупика. И те, кто охранял нежизнеспособное статус-кво, и те, кто не сумел убедить общество искать выход до того, как начнется обвал. Так что дискуссия, организованная Игорем Моисеевичем Клямкиным, заставляет всерьез задуматься и еще об одном вопросе, который касается всех ее участников независимо от их места в российской общественно-политической жизни. Это вопрос о роли интеллектуалов и экспертов в политике и - прежде всего - во власти.
О политизации экспертизы и ее последствиях
В свое время Ральф Дарендорф, наблюдая за деятельностью интеллигенции в период подготовки и осуществления "бархатных революций" в Восточной и Центральной Европе, а также за их последующим поведением во власти, пришел к выводу, что место интеллектуала и эксперта - не внутри государственного аппарата, а за письменным столом. Их роль - наблюдать, оценивать, давать советы, писать рекомендации, оставаясь при этом на отдалении от пожирающего огня власти и даже ее отблесков.
Опыт Восточной и Центральной Европы продемонстрировал ведущую роль интеллектуалов как в революционном подъеме, так и в формировании новых правил игры после падения коммунизма. Без них не было бы ни польской "Солидарности" (или она была бы совсем иной), ни "бархатных революций" в Чехословакии и Венгрии, ни "круглых столов" оппозиции и уходящей коммунистической власти, которые позволили осуществить мирный переход к строительству новой системы. Но, увы, почти все интеллектуалы- революционеры оказались хилыми политиками и администраторами на этапе консолидации этой системы. Причем, нахождение во власти деформировало и искорежило многих из них, заставив разрываться между своими принципами и логикой власти и нередко предавать принципы. Оказалось, что даже при демократическом устройстве государства очень легко поддаться искушению стать профессиональным поставщиком иллюзий (профессия, которую на Западе назвали spin-doctor).
Советская и постсоветская российская практика тоже дает немало материала для раздумий о противоречивой роли наших интеллектуалов, в том числе либералов и демократов, во власти и при власти. Это касается и тех, кто был в экспертном окружении первого российского президента, и тех, кто находится в экспертном "пуле" Владимира Путина. Вопрос о том, в какой степени нахождение этих часто ярких, талантливых людей при власти облегчает демократизацию и гуманизацию государства и в какой степени они позволяют коррумпированной и антинародной власти продлевать свое существование и имитировать цивилизованность, остается открытым. Есть все больше оснований считать, что роль либералов-технократов как в ельцинских правительствах, так и в правительствах Путина скорее вела к консервации статус-кво, чем к либеральным реформам, и облегчала сохранение системы, которая по сути не является либеральной. Что касается нового поколения экспертов при власти и людей, которые обеспечивают ее интеллектуальное обслуживание в последние годы, то нет никаких сомнений в том, что они играют немалую роль в консервации системы, которая самоопределилась как антидемократическая. И они должны ощущать свою ответственность за эту траекторию. К тому же их пример показывает (и наша дискуссия не стала здесь исключением), что политизация и идеологизация экспертизы уничтожают саму экспертизу.
Но не менее серьезный вопрос заключается в том, какова может быть роль интеллектуалов и экспертов вне поля власти, выброшенных за его пределы либо по своей воле отдалившихся от власти, которая не соответствует их принципам. Многие участники дискуссии - именно из этого круга. Какова же может быть их миссия в нынешней России, на что им целесообразнее всего расходовать свои силы?
Сегодня большинство "несистемщиков" и "антисистемщиков" специализируются на критике российской политической реальности. Некоторые из них заняли более активную позицию политического оппонирования Кремлю. И тех, и других околовластные аналитики часто обвиняют в отсутствии конструктивного подхода, как делает тот же Алексей Чадаев: мы, мол, не видим вас в числе экспертов, когда обсуждаются вопросы образования, социальной политики, миграции. Но это - неправда.
Неправительственные эксперты тратят массу усилий на то, чтобы донести до Кремля свои предложения. И что толку? Кто их слышит в ситуации, когда власть занята формированием "иллюзии коммуникации" с населением? Достаточно вспомнить о судьбе "программы Грефа", о чем поведал в ходе дискуссии Евгений Гонтмахер. Или об экспертном анализе программы монетизации льгот, осуществленном в Совете, возглавляемом Эллой Панфиловой. В докладе, подготовленном аналитиками, предупреждалось о том, к чему приведет правительственный вариант монетизации, но этот доклад никто не стал даже рассматривать.
Естественно, что либерально-демократическая часть интеллигенции выражает недовольство, на основании чего и делается вывод, что она занялась брюзжанием и самоедством. Да, движение в данном направлении действительно просматривается. Но этому, повторяю, есть системные причины: трудно функционировать и поддерживать огонь мысли в период стагнации. Отсюда и слабая энергетика экспертов либерально-демократического фланга. И я не вижу другого выхода из этого состояния кроме того, чтобы начать работу на опережение. Так, как делали наши коллеги в Центральной и Восточной Европе на закате коммунистической эпохи.
Конечно, им было намного легче, ибо они жили в ожидании приближающего прорыва. Но они не просто ждали его, а много работали на его приближение, готовя не только новую концепцию национального консенсуса, но и конкретные предложения относительно того, что нужно делать в экономике, как проводить банковскую реформу и приватизацию собственности, как реформировать систему образования, какой должна быть новая конституция. Они готовились к длительному марафону. Когда же пробил час перемен, они уже были во всеоружии, чем заметно отличались от российских интеллектуалов 1980-х годов. Ведь факт же, что среди них почти не нашлось людей, которые настаивали бы на необходимости учреждения в России новой государственности после того, как старая развалилась. Большинство же пошло на поводу у политиков, которые предпочли сохранить позднесоветские государственные структуры, что и предопределило во многом маршрут дальнейшего развития.
Видимо, пришло время, с учетом допущенных ошибок, начинать долгий и изнуряющий путь подготовки концепции новой трансформации, чтобы если не мы, то следующее поколение было бы готово к прорыву, который может начаться в любой момент. Он может начаться и раньше, чем мы думаем. Наши дискутанты из числа приближенных к Кремлю помогают нам уже тем, что довольно убедительно доказывают: в кругу власти могут выдвигаться лишь проекты укрепления нынешней системы, но там нет и не может быть стратегии ее трансформации - по той простой причине, что трансформировать ее никто не собирается. Значит тем, кто понимает стратегическую безальтернативность такой трансформации, надо не просто ждать ее, но и интеллектуально готовить. Нужно начинать, говоря иначе, новый круг жизни.
Статья Лилии Шевцовой является частью интернет-дискуссии проекта фонда "Либеральная миссия" "Российское государство: вчера, сегодня, завтра".
