"Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие".
Карл Маркс. Соч.,т. 8, с.124.
При всей непонятности происходящих в России событий одно можно сказать определенно и окончательно: завершился очередной большой период ее истории. Была Русь Киевская городовая, Верхневолжская удельно-княжеская, Московская царско-боярская, Петербургская императорско-дворянская. Теперь в ряд с ними встала Россия советская рабоче-крестьянская (большевистская, коммунистическая) - самая короткая по времени, дерзновенная по замыслам, динамичная по преобразованиям. Она кончилась на наших глазах, кончилась, как и появилась, очень по-русски - неожиданно, враз, в форме выбора отважного и нерасчетливого одновременно.
Никому не дано достоверно знать, каким будет следующий период отечественной истории и будет ли он вообще. Точно так же невозможно знать, сколько продлится сегодняшнее состояние всеобщего умопомрачения, этой новой смуты - то ли 15 лет, как междуцарствие начала ХVII века, то ли три века, как татарское иго. Об истории нельзя рассуждать в соглагательном наклонении, когда речь идет о прошлом, и в повелительном, когда мы говорим о будущем. Размышляя над сегоднящней разрухой, мы не можем сказать, к каким она приведет последствиям, но знаем, какими она порождена причинами. Основная среди них - разрушение государства.
Разрушение государства, тем более такого гиганта, каким был Советский Союз, - сложный процесс, складывающийся из необозримого множества разнообразных действий. Оно несомненно подтачивалось изнутри, часто невидимо и неведомо для тех, кто это делал. Большую роль играл внешний фактор - настолько большую, что крах СССР можно истолковать как результат поражения в холодной войне, которая была настоящей, полномасштабной, тотальной войной, в чем-то более страшной, чем исторически привычная война, подобно тому, как СПИД страшней открытого перелома ноги. Некоторые утверждают, что советское государство было обречено уже в момент своего возникновения, - если это и верно, то только в том общем смысле, в каком про любой организм уже в момент его рождения можно сказать, что ему суждено умереть.
Мы не будем копать так глубоко, а рассмотрим процесс на той стадии, когда он принял характер сознательных и целенаправленных усилий, открытой контрреволюции, кульминация которой пришлась на август-декабрь 1991 года. Понятие контрреволюции в данном случае является не оценкой, а абсолютно достоверной исторической констатацией. Это была контрреволюция по отношению к революции 1917 года, осуществлена она была в три акта: официальный отказ от социалистической идеи как государственного символа веры, запрет коммунистической партии как несущей конструкции государственного здания, наконец, расчленение Советского Союза под стыдливым прикрытием мифического преобразования в союз независимых государств.
Кому это было выгодно
Так ставят вопрос криминалисты, чтобы раскрыть преступление. Так же, на мой взгляд, должен рассуждать социолог, исследующий историческое преступление. Как бы ни оценивать те действия, в результате которых был демонтирован Советский Союз, считать ли их невиданным предательством или, наоборот, величайшим героизмом, в любом случае они являлись преступлением его законов, конституции. Со времен Сократа хорошо известно, что в жизни общества бывают такие периоды, когда исторические подвиги, воплощающие новый принцип, оказываются в то же время уголовно наказуемыми действиями. Сократ был вполне законно осужден на смерть, но это не отменяет исторического величия его дела. Ленин и его соратники по организации Октябрьского переворота не предстали перед юридическим судом, что вовсе не означает, будто в их идеях не было состава преступления. Называя серию действий, завершившихся Беловежским соглашением, и прежде всего само это соглашение преступлением, я оставляю в стороне их историческую и юридическую квалификацию, а подчеркиваю лишь, что в социологическом смысле они были преступлением законов, правовых канонов советского государства. Говоря по-другому, это были революционные, мятежные, в юридическом смысле нелегитимные действия, на которые обычно люди идут сознательно, зная, чего они хотят и чем рискуют. И применительно к ним вполне уместно поставить вопрос, чьи интересы они выражали, кому они были выгодны?
Обычно от ответа на эти вопросы уходят под тем предлогом, что к середине 80-х годов в советском обществе сложилась кризисная ситуация, когда всем стало ясно: так жить дальше нельзя. Это суждение, из которого исходят едва ли не все проекты социальных преобразований - от радикально-либеральных до монархических, - является слишком общим, банальным и потому неточным. Дело в том, что советское общество 80-х годов не было однородным, в нем к тому времени оформились различные социальные силы со своими интересами. Поэтому мало сказать, что в обществе назрели перемены, надо еще уточнить, кто и к каким переменам стремился.
Базовыми отношениями социализма являются не экономические отношения, а властные. Основным предметом, по отношению к которому люди образуют большие, устойчивые общественные группы, здесь выступает не собственность, а власть. При социализме, в отличие от капитализма, люди гибнут не за металл, а за власть. Собственно, и линии общественного напряжения, классовые конфликты и противостояния проходят не по оси капитал - труд, а по оси руководители - подчиненные. На этой основе складывается социальная структура, на одном полюсе которой находится номенклатура, а на другой - трудящиеся.
Как формировалась номенклатура, этот правящий слой государства, как расчленялась внутри себя, через какие прошла стадии, как она на разных этапах справлялась со своими задачами, как складывались ее взаимоотношения с трудящимися - все эти сами по себе очень важные вопросы мы оставим в стороне, отослав читателя к книге Михаила Восленского "Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза" (М.,1991). Для нас важно зафиксировать, что в 70-80-е годы она кристаллизовалась в качестве особой легко узнаваемой привилегированной группы с почти сословным статусом, и что именно по мере того, как ее положение становилось устойчивым, формально закрепленным и гарантированным, она теряла свою политическую и практическую дееспособность (выдвигаемые ею лозунги не находили отзвука, планы проваливались, решения игнорировались и т.д.). Дело зашло настолько далеко, что трудящиеся, т.е. рядовые служащие государства, социально и психологически осознавали себя через противопоставление номенклатуре ("они" и "мы"). Это - старая, грустная, многократно повторявшаяся история: люди и институты благодаря своим действительным заслугам получают привилегии, и благодаря привилегиям лишаются возможности хорошо делать то, к чему они призваны. Так кошка, чем больше ловит мышей, тем быстрей жиреет, и чем быстрей жиреет, тем меньше может ловить мышей. К 80-м годам мы наблюдаем ожиревшую номенклатуру. Правда, и трудящиеся к этому времени демонстрируют не лучшую свою форму, они разрознены, принижены, люмпенизированы; два десятилетия бездумного, ленивого, растительного существования не прошли бесследно. Даже партийная демократия, существенно урезанная уже Уставом КПСС 1961 года (речь идет о новых правилах выбора в партийные органы, практически не позволявших кого-либо забаллотировать), постепенно была сведена на нет бюрократической практикой и трудящиеся по сути лишились основного канала влияния на государственные дела.
Наряду с номенклатурой и трудящимися и на почве нарастающего отчуждения между ними, возникает третья сила, представленная дельцами (предпринимателями) так называемой теневой экономики. Теневая экономика компенсирует недостатки все более разлагающейся плановой системы и сама в свою очередь усиливает это разложение. Она возникает там, где ослабляются социалистические отношения и представляет собой по сути дела возвращение (в тех условиях, разумеется, прикрытое) к отношениям частной собственности.
Все три обозначенные силы - трудящиеся, предприниматели теневой экономики, номенклатура - были недовольны своим положением, и к 80-м годам, когда условия жизни большинства населения ухудшились настолько, что начались перебои со снабжением продуктами первой необходимости даже в искусственно подпитываемой Москве, в стране сложилась предгрозовая, революционная ситуация. Как говорится, "верхи" не могли по-старому править, "низы" не хотели по-старому жить. Все жаждали, искали перемен. Уточним: каждый своих перемен.
Что касается "низов", то тут более или менее все ясно. Трудящиеся хотели достатка, порядка и справедливости, весь свой гнев они направили против привилегий номенклатуры, казавшихся тем более незаконными, чем менее успешной была ее деятельность по управлению обществом.
"Теневики" стремились легализоваться, обрести законный статус, на первых порах их желания были скромными, состояли главным образом в том, чтобы им не мешали, чтобы перестали бороться с "нетрудовыми доходами".
Более сложным, противоречивым был комплекс желаний номенклатуры, позиция которой по понятным причинам имела решающее значение.
Номенклатура, с одной стороны, была недовольна тем, что ей приходилось утаивать свои привилегии и в особенности тем, что она не могла их передавать по наследству. Она страдала из-за коммунистической идеологии, которую формально была обязана исповедовать, а еще больше из-за партийной дисциплины, которой хоть в какой-то мере должна была подчиняться. Как некогда российское дворянство полученные в награду за службу поместья пыталось перевести в наследственное пользование, а затем - в собственность и добилось этого в ХVII-ХVIII вв., в том числе, между прочим, ценой ряда глубоких потрясений государства, так теперь номенклатура стремилась приватизировать свои должностные привилегии. Эта цель была подлинной страстью номенклатуры как социального слоя, класса, тем глубинным, сокровенным мотивом, который она скрывала как от других, от общества, так в значительной мере и от себя, но который тем не менее легко, однозначно прочитывается во всех ее действиях.
С другой стороны, номенклатура является правящим слоем, советским вариантом бюрократической системы, на которой держатся все современные государства. Аппаратно-управленческая деятельность, плетение паутины власти есть единственное, к чему она призвана и что она умеет делать. Она кровно заинтересована в том, чтобы воспроизводить себя в функции правящего государственного слоя.
Было бы грубой ошибкой представлять позицию номенклатуры как вульгарное желание схватить кусок пожирней и убежать. Кусок-то она схватить хочет, но при этом хочет еще и остаться при деле, держать в своих руках управленческие нити. Более того, она стремится еще более укрепить и закрепить свое привилегированное положение, гарантировав его от случайностей плебейской критики снизу и самодурства сверху. Она недовольна тем, что ее привилегии зависят от пребывания в должности и хочет, чтобы отправление государственных функций стало ее привилегией. Короче, вполне естественное, вытекающее из объективного положения и достаточно адекватно переживаемое психологически социальное поведение номенклатуры состоит в том, чтобы открыто утвердить себя в роли законных хозяев государства и не придуриваться, что они являются слугами.
Таким образом, каждая из действующих на общественной арене социальных сил имела свои претензии к государству в ее конкретной, социалистической, коммунистически-номенклатурной форме. Трудящиеся атаковали паразитизм номенклатуры, не ставя под сомнение социалистическую сущность государства; напротив, они полагали, что государство является недостаточно социалистическим. "Теневики", разумеется, не питали никаких симпатий к социализму, но и не чувствовали в себе силы бросить ему вызов; единственное, с чем они не могли никак смириться, - это всесилие чиновничества, т.е. той же самой номенклатуры. Номенклатура была единственной организованной силой, заинтересованной в том, чтобы вырваться из тисков коммунистической идеологии и партийной дисциплины. В обществе сложилась удивительная картина: трудящиеся, а отчасти и "теневики" были против государства из-за того, что оно слишком номенклатурно, сама номенклатура была против государства из-за того, что оно недостаточно номенклатурно. В этой ситуации номенклатура могла реализовать свой интерес по разрушению социалистического государства только в прикрытой форме, направив удар по видимости на саму себя; волею обстоятельств она была вынуждена уподобиться гоголевской унтер-офицерской вдове, которая сама себя высекла, или басенному вору, который убегает от преследования благодаря тому, что начинает кричать громче всех "держите вора!"
Тезис о том, что именно номенклатура была движущей силой демократических преобразований, в том числе августовской победы, на первый взгляд кажется неожиданным. Но если принять его, то многое становится на свои места. В частности, получают достаточно разумное объяснение бесчисленные странности и аномалии, из которых состоит вся сегодняшняя российская политическая жизнь: легкость, с которой в считанные часы, без всякого сопротивления была распущена более чем 20-миллионная партия, закрыты все партийные комитеты; тот факт, что партия была запрещена чуть ли не как антиконституционная, а ее функционеры остались преобладающей силой во всех властных структурах; и то обстоятельство, что преследуемые старым режимом борцы за демократию, диссиденты, которые, казалось бы, могли и должны были претендовать на ключевые позиции в "посттоталитарном" государстве, на самом деле не были в массе своей допущены к рычагам управления, а там, где они, как, например, Гамсахурдия в Грузии или Эльчибей в Азербайджане, пришли к власти, оказались факирами на час; особенность российского политического организма, который упорно отторгает собственно демократические институты - такие, как парламент, конституционный суд, партии, - но зато органично воспринимает разгоны мирных демонстраций, неконституционные "совещания" и иные действия, диктуемые "демократической целесообразностью"; и то доходящее до смешного воспроизведение "новой" властью приемов старой, как например, присуждение президентскими указами званий народных артистов или постановления об уборке урожая. Получает объяснение даже смущающая всех опереточность августовского путча (ГКЧП), который в общем контексте политического развития объективно является не чем иным, как историческим алиби номенклатуры: когда преступник, обеспечивая себе алиби, устраивает дебош в кафе, чтобы на него обратили внимание, то он тоже дебоширит не всерьез. Я не ставлю под сомнение мотивы членов ГКЧП и готов допустить, что они были самыми возвышенными, не оспариваю также субъективного пафоса их борьбы - все это лишь придает дополнительную комичность всему предприятию, но не отменяет его исторической двусмысленности.
Номенклатура смогла осуществить столь сложный замысел, реальная направленость которого начинает обнаруживаться только сейчас, не только потому, что она была хорошо организована и умудрена в интригах. Есть еще одно важное обстоятельство. События перестроечной и постперестроечной эпохи обычно воспринимаются как исключительно или преимущественно политические (борьба за власть, смена элит, реформирование общества и т.д.). В действительности же за политической борьбой, как мы видели, скрыта социальная борьба. Социальная борьба, однако, имела неразвитый характер, участвующие в ней силы не выработали адекватного общественного самосознания, не сформулировали своего политического представительства (все это, надо думать, дело будущего). 70-летняя традиция, когда все интересы и мнения общества аккумулировались одной партией, оставила глубокий след в сознании людей, выработала особую ментальность, не приемлющую партийную рознь (вражда принимается, ненависть принимается, насилие тоже, а организованная, программно оформленная, институционально осуществляемая партийно-политическая рознь нет). По этой причине одним и тем же политическим лидерам и движениям удается выступать от имени различных социальных слоев, что придает их позициям очевидную эклектичность, непоследовательность, почти шизофреническую разорванность, но благодаря этому делает необычайно прочными, жизненными в российских условиях.
Андропов, Горбачев, Ельцин... - далее везде?
Перемены в России всегда были приурочены к смене правителей. Так было и на этот раз. Первая попытка разрешения кризиса 80-х годов связана с именем Ю.В.Андропова. Став генсеком осенью 1982 г., он заявил программу обновления общества, состоящую из очень простых требований: подтянуть дисциплину; покончить с коррупцией, очковтирательством; меньше говорить - больше делать; в ней были также элементы гласности (информация о заседаниях Политбюро) и идеологического раскрепощения (признание, что мы не знаем природы общества, в котором живем). Эта программа выражала чаяния трудящихся и была восторжено встречена ими. Те, кто пережил это время, помнят неожиданную смену общественных настроений, когда люди вышли из почти двадцатилетней спячки и вновь преисполнились социальной веры. Правление Андропова оказалось очень коротким и, независимо от того, была ли его программа принципиальной позицией или тактическим приемом, она кончилась вместе с кончиной ее автора. Здесь мы наблюдаем типичный случай упущенной исторической возможности.
Ю.В.Андропов не успел "усовершенствовать социализм", как это тогда называлось. Он успел, однако, напугать номенклатуру. Больше номенклатура уже так не ошибалась и надежно заблокировала маловероятный, но все-таки реальный вариант разрешения кризиса системы на своей собственной социалистической основе (андроповская попытка, по-видимому, была советским изданием китайского варианта развития). Взяв годичную черненковскую паузу для того, чтобы опомниться, номенклатура нашла устраивавшего ее реформатора. Им стал М.С.Горбачев.
Горбачев придумал гениальный способ, который бы позволил освободиться от сковывавшей номенклатуру партийно-социалистической оболочки государства и одновременно аккумулировать требования всех социальных сил в одном политическом процессе, в результате чего дело номенклатуры выглядело бы как дело всего общества. Столь же гениальным было и придуманное им для своей миссии обозначение - "перестройка" (при всем богатстве русского языка вряд ли можно было найти в нем другое политически релевантное слово, которое бы говорило так много и в то же время не говорило ничего, было значительным и пустым одновременно, звало вперед, но так, чтобы можно было увести назад; само это слово-протей в качестве символа эпохи следует отнести к числу редких исторических находок, в особенности после грубых, как солдатские сапоги, "коллективизаций", "индустриализаций", легкомысленного "догоним и перегоним", стыдливого "совершенствования").
Перестройка имела очень простую формулу: отпускать вожжи. Кучеру-генсеку, а впоследствии президенту нужно было только решать, когда и насколько их отпускать. Как тип исторического деятеля Горбачев похож на Брежнева, является его зеркальным отражением: Брежнев руководствовался принципом "нет, не надо", а Горбачев - противоположным: "да, пусть будет". В серьезном смысле Горбачев делал только одно: поднимал шлюзы, чтобы под напором не прорвало дамбу, давал выход накопившимся в обществе силам, легализовал то, что уже существовало.
Существовала теневая идеология (это очевидно для всех, кто знаком с советской жизнью 60-70-х годов изнутри, помнит содержание и лексику реальных, а не газетных общественных дискуссий, кто жил напряжением кухонных и застольных бесед). Она трансформировалась в гласность. Существовала теневая экономика. Она трансформировалась в частно-кооперативный сектор. Существовала приписочная практика обворовывания государства. Она трансформировалась в систему обналичивания безналичных денег через так называемые малые предприятия и прочие каналы. Существовали распри в научной и творческой среде. Им дали зеленый свет, разрешив дробить старые союзы и создавать новые. Даже знаменитая миротворческая деятельность состояла в готовности подписать предложения Запада, которые давно до этого были на столе переговоров; правда в этом вопросе Горбачев пошел дальше того, на что вообще западные страны могли рассчитывать, уподобившись гоголевскому городничему, всучившему Хлестакову 400 рублей вместо двухсот, которые тот просил "взаймы". Словом, от Горбачева требовалось только одно: не мешать и поддакивать, делая вид, будто все происходит по его воле. И его не смущало, что ему чаще всего приходилось бежать во главе отступающего войска и кричать: "Заманивай!", только в отличие от Суворова кричать всерьез. Если отсутствие политической воли может считаться историческим достижением, то Горбачев был в полном смысле слова корифеем. Однажды я играл с маленьким сыном в такую игру. В парке висели большие круглые часы, минутная стрелка которых передвигалась рывками. Уловив момент, когда стрелка должна была сделать очередной скачок, я говорил малышу: "Смотри, я сейчас прикажу, и та большая стрелка прыгнет вперед", и начинал: "Раз, два, три, прыгай". И стрелка прыгала на удивление мальчику. В такую игру и играл с нами М.С.Горбачев на протяжении шести лет.
Высвобождая разнообразные общественные силы из-под опеки государства и от ответственности перед властью, перестройка дала им самоосознание (большей частью иллюзорное) осуществляемых желаний. Но самое главное - организованная стихия, плановый самотек привели к дисредитации коммунистической идеологии и коммунистической партии. Складывалось и сознательно культивировалось впечатление, что общество само отторгло коммунизм: мол, коммунизм был насильственно навязан обществу, а когда насилия не стало, то не стало и коммунизма. (Эта логика особенно рельефно обнаружилась при объяснении национальных конфликтов, которые изображались как неизбежное следствие отказа от имперской политики). "Великое" открытие идеологов перестройки состояло в том, что коммунизм был побежден здравым смыслом. Трудно представить себе что-либо более убогое и вульгарное, чем это суждение. На самом деле из в высшей степени поучительного, хотя и трагического, опыта перестройки следует сделать совершенно иной вывод: социализм, как и любая форма цивилизованного существования, является результатом напряжения разума и воли и держится этим напряжением, требуя от людей постоянного умственного бодрствования, высокой организованности и дисциплины. Вообще цивилизация является образованием искусственным и очень хрупким, это - очень тонкий верхний слой человеческого бытия, о нем надо заботиться, его надо культивировать, непрерывно оберегать и прежде всего оберегать от самого человека. Возьмем хотя бы веру в Бога и представим себе, что бы с нею стало, если бы вдруг церковь отменила все обряды и стала заниматься самобичеванием, утверждая, что Бога нет и она лишь обманывала людей, а священные книги были бы низведены до уровня обычных фольклорных произведений. Давайте ответим себе честно на вопрос: сохранилась бы в человеческом сообществе вера в Бога без целенаправленных, организованных и непрерывных усилий по ее поддержанию? Можно сослаться на любой другой пример, ну хотя бы на систему научно-производственных учреждений по созданию самолетов. Имели ли бы мы самолеты, если пустить эту систему на самотек (разрешить "коллективу" выбирать главного конструктора, не мешать рабочим таскать алюминий и т.п.)? Да "перестройка" и поощряемый ею здравый смысл улицы могут покончить и с религией, и с капитализмом, и со всем, чем угодно, кроме разве что племенных форм жизни!
Вольница перестройки пришлась по душе всем или почти всем; номенклатура тоже и даже в первую очередь использовала ее для обделывания своих дел, среди которых наиважнейшим, пожалуй, была подготовка запасных вариантов вроде фондов, ассоциаций, промышленных и иных союзов. Представители номенклатуры любят ругать Горбачева и в особенности его ближайшего сподвижника А.Н.Яковлева. Номенклатурщикам в этом случае нельзя верить, даже если они искренни. В контексте объективного соотношения сил такая критика тоже есть элемент отвлекающего маневра. На самом деле они должны были бы поставить Горбачеву и Яковлеву памятники из чистого золота. Но такова уж природа номенклатуры, которая, получив даже миллионные выгоды, не может простить копеечных потерь. А такие потери были. Перестройка имела, по крайней мере, два совершенно неприемлемых для номенклатуры следствия. Во-первых, в свободном парении общественных настроений вышла наружу и стала превалировать враждебность к номенклатуре; номенклатура хотела освободиться от партии как уже мешающего ей балласта, а общественное мнение, напротив, все настойчивей отождествляло их. Во-вторых, демонтаж социализма, ниспровержение КПСС стали оборачиваться нарастающим расстройством управления вообще, демонтажом государственности. А для номенклатуры это означало рубить сук, на котором она сидит.
Оба эти отрицательных с точки зрения номенклатурных целей следствия были связаны со стилем политического руководства Горбачева, который, с одной стороны, не пользовался популярностью в широких массах трудящихся и потому не мог (а, может, и не хотел) надежно блокировать антиноменклатурные атаки, а, с другой, очень лично и искренне воспринимал миссию обновления общества в духе общечеловеческих ценностей и всерьез думал, что стрелки часов советской истории движутся по его воле. Кроме того, как оказалось, беспринципность Горбачева не беспредельна, есть вещи, через которые он не может переступить - не может, например, как пьяный Селифан, пустить тройку наобум. Подготовленный этап номенклатурной революции завершился, и потребовался другой лидер - более решительный, чтобы совершить саму революцию, и более популярный, чтобы прикрыть ее номенклатурную сущность. Он вырос в недрах самой номенклатуры. Им стал Б.Н.Ельцин.
Биография человека есть самый достоверный рассказ о нем. Надо только терпеливо читать и ни в коем случае не верить самоаттестациям, ибо самое сильное заблуждение человека состоит в том, что он знает себя лучше, чем другие. В политической биографии Б.Н.Ельцина выделяются три больших и резко отличающихся друг от друга периода. В первые двадцать лет он предстает в роли удачливого, преуспевающего партработника (из них десять лет - секретаря обкома), выросшего до секретаря ЦК КПСС; специально надо подчеркнуть, что тогда в нем не было ничего мятежного, он образцово вписывался в правила игры, включая разгульные нравы брежневской эры; среди особых, выдающихся его качеств как секретаря обкома наблюдатели выделяют способность выбивать из Москвы все необходимое. Вторым периодом, очень кратким по времени, но самым ярким и драматичным по событиям, является период шумной борьбы с привилегиями; эту борьбу он тоже вел радикально, заходя порой слишком далеко, например, до абсурдного желания закрыть в Москве специальные школы с расширенным изучением иностранных языков. Он олицетворял леворадикальное, романтическое крыло в партии, стремившееся очистить святое дело коммунизма от налипшей на него грязи. Именно в те годы, после его критического выступления на Пленуме ЦК КПСС и последовавшего затем изгнания в ноябре 1987 г. с должности первого секретаря Московского горкома партии, к Б.Н.Ельцину пришла всесоюзная слава. Он стал героем, больше - народным заступником. Люди, миллионы простых трудящихся людей доверились ему. В третий период, начинающийся вместе с его оппозиционной деятельностью, когда, проиграв в прямой атаке на союзный центр, он пошел на него "огородами" и стал бороться за лидерство в России, Б.Н.Ельцин уже становится радикальным демократом либерального толка, борцом за частную собственность, рынок, правовое государство, быстро овладевает лексикой западного политического мышления. Этот переход от бескомпромиссного борца с привилегиями до устроителя капитализма в России был осуществлен Ельциным так мастерски, что никто не заметил, когда он произошел. Кто-то может, конечно, этот кульбит ельцинской биографии истолковать как тактику, коварный прием на манер чичиковского (Павел Иванович Чичиков, как пишет Гоголь, начинал свою карьеру на таможне и прославился в качестве чиновника дотошного и неподкупного, от которого измучились все контрабандисты, своей кристальной чистотой он добился заметного повышения по службе и тогда уже решил взять, но взять по-крупному, правда, на крупном он и попался). С такого рода суждениями, злобными и демонизирующими личность политика, согласиться трудно. Вообще надо заметить: морально-психологические подозрения затрудняют и искажают объективный социологический анализ. Я лично считаю, что в психологии, как и в юриспруденции, должна существовать презумпция невиновности. Более того, предпочтительней думать о человеке лучше, чем это даже позволяют факты.
Все три этапа политической биографии Ельцина составили три ипостаси его политического облика. Правда, он сам и его придворные историографы, не отказываясь от популистского и либерал-демократического этапов, предпочитают умалчивать о номенклатурном. Но это молчание красноречивее слов: скрытая часть айсберга больше видимой.
В биографии Б.Н.Ельцина есть эпизод, рассказанный им самим. Придя работать на строительство прорабом после окончания института, он в течение первого года осваивал рабочие строительные профессии, посвящая каждой из них по месяцу. В политической биографии он как бы повторил этот эксперимент и практически освоил полный набор возможных в условиях современной России типов политики, как если бы он специально готовился быть лидером всех социальных слоев - и номенклатуры, и трудящихся, и предпринимателей. Такая же широта охвата свойственна политическому стилю Ельцина, в которой есть все: популизм и готовность на самые непопулярные меры; радикализм и готовность к компромиссам; рискованность и чрезвычайное осторожничанье; благородные жесты и мелкие каверзы и т.д. и т.п. Понимая двусмысленность комплимента, можно сказать, что Ельцин может принять любое решение и потому действительно непредсказуем.
(За время, пока статья из рукописи неспешно переходила в верстку, которую я сейчас читаю, мы "обогатились" трагическим опытом событий 3-4 октября 1993 года и получили новую конституцию; после всего "этого" вряд ли у кого-либо могут еще оставаться сомнения в том, что Ельцин способен на все.)
В этих заметках у меня часто возникают гоголевские ассоциации. Думая над тем, с каким же гоголевским типом можно было бы соотнести психологию Ельцина-политика, я прихожу к выводу: в нем сидит весь Гоголь. В нем есть мечтательность, скандальность, прижимистость, угловатость, обходительность, удаль. Он широк, многолик. Горбачев тоже был многоликим. Но многоликость Горбачева всегда была актуально выражена и выглядела как неопределенность, что особенно обнаружилось в его речи, удивительной его способности говорить обо всем и ни о чем; он хотел угодить одновременно всем, в результате чего он вызывал раздражение всех. Многоликость Ельцина иная: каждый раз он предстает каким-то одним своим лицом, которое более всего подходит к соответствующей ситуации, в одной аудитории он может сказать одно (как правило то, чего ждет от него именно эта аудитория), в другой - полностью противоположное, поскольку она, другая аудитория, и ждет от него другого; он может пообещать, поскольку в данной ситуации надо пообещать, но он может так же спокойно не выполнить обещание, поскольку его выполнение сопряжено с большими расходами; он говорит, что ляжет на рельсы, если павловское правительство еще повысит цены, и он же менее чем через год повышает цены в размерах, которые Павлову и не снились; и в том, и в другом случае он очень искренен, органичен. Он не ставит задачу угодить всем одним разом или быть правым на все времена, он угождает тем, кому в данный момент надо угодить, и говорит то, что в данной ситуации следует сказать, поэтому он кажется каждый раз оправданным, точным, решительным. Горбачев словно боялся быть определенным, пойманным на слове, боялся оставлять улики. Ельцин не боится всего этого. Можно Ельцина упрекнуть в непоследовательности, но важнее понять, что в этой непоследовательности и состоит его последовательность; его сила в способности оборачиваться каждый раз другим лицом и не очень беспокоиться, чтобы слова и действия, которые он предпринимает здесь и теперь, находились в логической, этической или иной связи со словами и действиями, которые он предпринимал вчера и в другом месте. Дело не в том, что Ельцин нарушает законы или что он врет, а в том, что он делает это тогда и столько, когда и сколько это необходимо для того, чтобы овладеть ситуацией. В политике всегда есть что-то от науки и что-то от искусства. Политика Ельцина вся есть искусство. Она есть то, что может делать только он. На мой взгляд, смешны разговоры оппозиции, будто Ельцин управляется окружением, этим "коллективным Распутиным". Она очень облегчает себе задачу и только подтверждает тезис Ельцина о том, что Ельцину в России сегодня нет альтернативы; во всяком случае видимая оппозиция такую альтернативу составить не может. В действительности же, я думаю, что сам Ельцин мастерски создает себе окружение, включая, между прочим, и то, чтобы в нем, в окружении, видели основную мишень его противники. Если уж пользоваться несовершенным сравнением с Распутиным, можно было бы сказать, что сам Ельцин и есть Распутин.
Своим политическим опытом и стилем Б.Н.Ельцин оказался идеально подготовлен к тому, чтобы олицетворять разнородные социальные силы. удержать их под одной политической крышей в момент решающей схватки. Он поддерживает трудящихся (повышает зарплату, не допускает массовой безработицы и т.д.), защищает студентов, пенсионеров, он умеет одновременно привлечь и отвлечь население (разрешение о свободе торговли, всеобщая ваучеризация и т.д.); у обывателя нет веских оснований быть недовольным им. Он является надеждой бизнесменов, перед которыми разложили все богатства России, уже готовые, переработаные, обернутые в бумажки; о такой удаче, какая выпала боровым и стерлиговым, герои Джека Лондона не могли даже помечтать. Наконец, в нем видит опору номенклатура, которая от него как президента не пострадала ни на йоту, но приобрела очень многое - освободилась от партийно-коммунистических пут, да так хитро, что на саму номенклатуру никаких подозрений не падает. Мудрецы-политологи часто заявляют, что свои действия по официальной дискредитации коммунистической идеологии и запрету КПСС Ельцин предпринял вопреки своему обкомовскому прошлому, впрочем, повторяя лишь с умным видом морализирующие сентенции обывателя: как он мог, сам будучи столько лет в партии, кандидатом в члены Политбюро!.. Поэтому и мог, что был там, и действия эти он предпринял не вопреки, а благодаря своему номенклатурному прошлому, и явились они не ударом по номенклатуре, а осуществлением ее сокровенных социальных желаний. При взгляде на политический процесс, как и при взгляде на небо, видимые направления движения нельзя принимать за действительные, можно ошибиться.
Своеобразие политики Ельцина не только в том, что она аккумулирует разнородные социальные интересы, но и в том, как это делается.Интересы различных социальных сил получают политическое оформление соответственно их способности заявить эти интересы (поднажали шахтеры - получили; потребовали радикал-демократы референдумной конфронтации - пожалуйста и в наилучшем виде; стала опасно назойливой бывшая хозяйственная номенклатура - любуйтесь своим Черномырдиным). Различные общественные интересы в рамках ельцинской политики прикрывают друг друга, не дополняют, а именно прикрывают (популизм Ельцина - не только способ общения с трудящимися, но и прикрытие интересов номенклатуры, ибо без популизма он не осуществил бы столь блестяще операцию по разгону КПСС; курс на капитализм - не только выражение интересов предпринимателей, но и популистский аргумент, мол, будем жить как в западных странах).
Ельцину-политику пока удается все, кроме главного - воссоздания российской государственности, хотя именно в этом пункте его властолюбивые амбиции вполне совпадают с потребностями номенклатуры в новой легитимации и с широкими общественными настроениями. Бывают полководцы (как, например, Наполеон), которые, выигрывая битвы, проигрывают войну, но и в этом случае, по крайней мере, одну битву они должны проиграть. Бывают полководцы (как, например, Кутузов), которые, проигрывая битвы, выигрывают кампанию, но и в этом случае хотя бы одну битву они должны выиграть. Ельцина можно уподобить полководцам первого типа, его Ватерлоо еще впереди.
Антикоммунизм номенклатуры: расчет или просчет?
Читатель может возмутиться: "Как впереди? Вам мало Беловежского соглашения?" Беловежское соглашение - Ватерлоо для России. Но для Ельцина оно - Аустерлиц.
Оппозиционные публицисты давно подметили эту связь: победы Ельцина - поражения России, делая отсюда вывод об антинациональной сущности ельцинизма. Констатация правильная. Вывод спорный.
Давайте представим себе грандиозное высотное здание, которое по каким-то причинам может вот-вот рухнуть. Если в такой ситуации появляется профессиональный строитель с планом, предотвращающим неконтролируемый, смертельно опасный для обитателей дома обвал, а именно предлагающий для этого снять давящую на все здание тяжелым грузом верхнюю башню со шпилем, затем расцепить друг от друга разные крылья здания, чтобы неожиданное разрушение одного не потянуло за собой разрушения остальных, то кем надо считать такого "строителя" - спасителем или губителем? Предположим далее, этот человек, вынужденный силой обстоятельств заниматься чуждым его профессии делом, воплотил свой план в жизнь. Здание не рухнуло, но стало куцым и неудобным (в частности, нельзя стало проходить из одного крыла здания в другое по внутренним переходам). Будут ли жители благодарны ему? Если и будут, то не очень долго. Со временем, когда первый страх пройдет и неудобства станут каждодневными, их все чаще будет посещать мысль: "Может, не стоило разбирать здание и ничего бы с ним страшного не случилось?" Интересно, всегда ли человек чувствует благодарность к хирургу, который ампутировал ему обмороженные ноги? Люди, увы, слишком подозрительны к своей судьбе и склонны в ее несчастьях видеть упущенные удачи. Будь они более доверчивы, они бы увидели за несчастьями, которые выпали на их долю, другие, более крупные несчастья, которых благодаря первым удалось избежать.
Что побудило Ельцина пойти на Беловежское соглашение? Вряд ли кто-либо сможет исчерпывающе ответить на этот вопрос и меньше всего он сам. Причин, толкавших на такой исход, было много. Вот только некоторые из них: общее недовольство населения ГКЧПистским центром; широко распространенная предубежденность, что нас грабят все другие республики и многие "сателлиты" за рубежом живут за счет России; ясно выраженная воля Запада, раньше только в радужных снах мечтавшего о столь дешевом для него развале СССР, а к осени 1991 года уверившегося, что может схватить этого желанного журавля в небе; предложения демократических бесов из президентского окружения о том, чтобы "отцепить вагоны поезда", освободиться от баласта азиатчины, мешающей России на всех парах нестись в счастливое будущее демократии и рынка; мечтательные планы демократических дураков из того же окружения о быстром воссоединении разбежавшегося Союза, который в отличие от старой "империи" станет действительно добровольным и демократическим; советы умудренных обустроителей России о союзе трех славянских народов; результаты референдума на Украине, а раньше и в других республиках; собственное властолюбие Ельцина, у которого были свои счеты с центром и союзным президентом; стремление республиканских политических лидеров быть лучше первыми в деревне, а не вторыми в городе; и т.д. и т.п. Будем справедливы: слишком много было сил и влияний, толкавших на беловежское решение, принуждавших к нему. Можно даже предположить, что сил и влияний, удерживавших от подобного решения, было значительно меньше. Понять - не значит оправдать. Даже злейшему врагу не пожелаешь оказаться в ситуации тех "троих". Наверное, Кейтелю, ставившему свою подпись под актом о безоговорочной капитуляции Германии, было легче.
Беловежская Пуща была третьим актом трагедии. После первых двух - отказа от социалистической идеи и запрета КПСС - он был неизбежен (в том или ином виде). Можно только удивляться наивности или коварству сегодняшних оппонентов Ельцина, которые топчут его в грязи за третий акт и возносят до небес за первые два. Автор этой исторической трагедии, по-видимому, не подозревал, что третий акт, а вместе с ним и вся пьеса будут отвергнуты зрителями, и теперь он пытается свой провал взвалить на артиста, игравшего главную роль. Это тот самый случай, когда уместно крикнуть: автора! Но не тот случай, когда уместно афишировать авторство.
Трудящиеся объективно не были заинтересованы в развале СССР. Их основные требования группируются вокруг социальной справедливости, для которой большое государство, не говоря уже о социалистическом, всегда предпочтительней. Интересы класса предпринимателей, особенно если их рассматривать в перспективе конкурентной борьбы в мире, также требуют большого, сильного (в том числе и в военном отношении) государства. Номенклатура как высший слой управляющих еще менее, чем другие социальные слои, должна была хотеть беловежского исхода. В строгом смысле это было выгодно только мафиозным и национал-сепаратистским силам, но они все-таки не делали погоду, по крайней мере, в России.
Люди, а тем более их большие группы, не всегда действуют адекватно своим собственным интересам. Если они собираются сделать глупость, то их ничто не может остановить. Но понять, хотя бы задним числом, почему они это делают, можно. Номенклатура при поддержке одних и молчаливом согласии других социальных сил хотела освободиться от коммунистически-партийной формы государства, но не от самого государства. Она не поняла и, ослепленная собственным эгоизмом, не могла понять, насколько прочно одно связано с другим. Говорилось, не раз говорилось, а теперь ходом событий полностью доказано, что КПСС не была партией. Это была несущая конструкция здания, хребет государственного организма; в верхней своей части она совпадала с правящим слоем, с номенклатурой, в нижней своей части являлась формой социальной организации коллективов. Что случается с организмом, если сломать ему хребет, с шатром, если подпилить столб, на котором он держится? То же самое случилось и с советским государством. Как партия была не партией, так и социалистическая идея в наших условиях была не социалистической идеей, а общепризнанным ценностным языком, соборной идеологией, объединявшей всех соотечественников как товарищей, равнодостойных граждан. Что делает человек, когда у него в силу алкогольного опьянения или других причин отключаются верхние этажи сознания и он перестает отдавать себе отчет в том, кто он? То же самое мы наблюдаем сейчас в нашем дезинтегрированном обществе. Как ни хитра номенклатура, история хитрее ее: в лице развалившегося Союза и разваливающейся России номенклатура получила результат, которого не желала.
Силы, которые громили КПСС и поганили социалистическую идею, независимо от того, насколько оправданы их действия и чем они мотивированы, исторически ответственны за развал единого советского государства. Метили в коммунизм, а попали в Россию, резюмировал эту ситуацию Александр Зиновьев. Главным молотобойцем среди тех сил был Б.Н.Ельцин. Он сам расшатал здание, которое теперь пытается спасти от обвала.
Сегодня, особенно после возвращения многих "бывших" на ключевые посты, мало у кого остаются сомнения, что именно номенклатура заправляет на российской социально-политической сцене. Все видят, говорят и пишут об этом: приватизация приобретает номенклатурный характер, номенклатура окружила Президента, захватила представительные органы и т.д. В индивидуальном плане под номенклатурой обычно подразумевают очень живучую породу людей, которую еще труднее вывести, чем тараканов в Москве, а в социальном плане - носителей старого коммунистического режима. Вполне соглашаясь с такой индивидуально-антропологической характеристикой номенклатуры, никак нельзя принять ее социальную квалификацию. Мы ничего не поймем в том, что происходит в России в последние годы, если не усвоим одну простую истину: коммунизм сдала номенклатура. Она стала его могильщиком. Тот факт, что она это сделала скрытно, руками своих противников, отведя тем самым от себя подозрения и избежав репутации вершителя исторического предательства, свидетельствует лишь об изощренности ее социального поведения и основательности замыслов. Номенклатура как класс управляющих действительно хочет вновь натянуть вожжи своей уверенной рукой, восстановить всесилие государства, но только не в коммунистической форме.
Традиционным для России является совпадение государства и общества, первично государство, оно как бы "учреждает" общество, различные части которого отличаются друг от друга только различными государственными повинностями. Сегодняшним носителям этой традиции как раз и является номенклатура. Она ищет новую - посткоммунистическую - форму ее воплощения. Для этого номенклатуре необходимо решить две задачи: во-первых, обрести новую легитимность, законное оправдание своей роли как управляющего класса; во-вторых, найти достаточно эффективные рычаги для навязывания своей воли обществу, прежде всего трудящимся. Раньше ее легитимность обеспечивалась коммунистическим мировоззрением - самым "передовым", "научным", "ведущим" прямо в рай, а основным рычагом управления была партийная дисциплина ("выполняй или - клади партбилет"). Как решит номенклатура эти два ключевых для ее судеб вопроса и сможет ли решить, покажет будущее. Выбор у нее небольшой. По всем признакам, легитимность она может обрести через режим личной власти (отсюда - борьба за президентскую республику и против парламентской), а механизм управления - через опору на мафиозные структуры (в этом смысле симптоматично скандальное заявление идеолога номенклатуры Г.Х.Попова о необходимости легализовать взяточничество) и омоновские дубинки. Сама номенклатура к таким "альтернативам" вполне готова, энергии и подлости у нее для этого вполне достаточно (негодовать по данному поводу имеет не больше смысла, чем осуждать волка за то, что он задирает ягнят). Но сможет ли она их реализовать - другой вопрос. В решающей мере это зависит, конечно, от позиции трудящихся. От их способности говорить своим голосом и воплощать свою волю в демократически ответственное поведение. От их умения распознавать отвлекающие маневры номенклатуры, ее фальшивые дилеммы.
Мы видели, с каким размахом и ловкостью номенклатура смогла в 1989-1991 годах направить накопившийся общественный гнев в выгодное ей русло антикоммунизма. Сегодня она устроила на российской политической сцене новый театр в виде борьбы между "патриотами" и "демократами", партией "Верховного Совета", а теперь "Думы", и партией "Президента", на самом деле представляющими собой два крыла той же самой номенклатуры, одно из которых полагает, что ситуацию нужно стабилизировать (найти "национальное согласие") сейчас, на уже достигнутой стадии ограбления народа и разграбления государственной собственности, ибо в противном случае есть опасность потерять все, а другое считает, что можно еще пограбить и нечего бояться этого "быдла", называемого народом. Разница между "патриотами" и "демократами", конечно, существует уже хотя бы потому, что первые опираются на национальную буржуазию, вторые - на компрадорскую, но она имеет существенное значение прежде всего для различных ветвей самой номенклатуры. И если трудящиеся будут самоопределяться только в рамках этой навязанной им альтернативы, если не поймут, что у сатаны две руки, то они останутся таким же орудием в чужой игре, каким они были на протяжении, по крайней мере, последних пяти лет. Уже, по всему похоже, начинают понимать - не в этом ли объяснение того, что мудрецы-политологи называют политической апатией населения?
Гадать о будущем - дело не просто бессмысленное, оно еще и двусмысленное, когда знаешь, откуда исходит опасность. Среди миллионов простых россиян существует инстинктивное недоверие к номенклатуре, "начальству". Но инстинкт слеп. Осветить его разумом, усилить организацией, - задача нелегкая. Сможем это сделать - тогда есть надежда. Нет - в этом случае остается лишь повторить слова, вынесенные в эпиграф.
http://www.guseinov.ru/publ/mirom.html
Новая Россия (Воскресенье). 1994. No 2
Док. 482867
Перв. публик.: 20.02.94
Последн. ред.: 29.08.08
Число обращений: 449
Гусейнов Абдусалам Абдулкеримович
|
