Петр Романов: Революция: приятная неожиданность, быстро ставшая неприятнойНазад
Петр Романов: Революция: приятная неожиданность, быстро ставшая неприятной
На четвертые сутки после своего рождения "восьмое чудо света" - так российская пресса окрестила февральскую революцию 1917 года - выглядело непрезентабельно. Очевидец событий так описывал обстановку в Таврическом дворце Петрограда: "Дворец невозможно было узнать. Вместо чистенького, щеголеватого помещения законодательного учреждения (там заседала Дума)... дворец представлял собой теперь редкую картину мерзости и запустения, какой-то бедлам или сумасшедший дом". Примерно та же картина бедлама царила в ту пору и в остальной России.
В те первые революционные дни Февраля каких-либо заметных оттенков в настроении и мыслях русских людей не отмечалось. Оттенки появились позже, а тогда преобладал черно-белый растровый формат: одни предавались отчаянию по утраченной монархии, другие пребывали в состоянии демократической эйфории. Объединяла всех лишь тотальная растерянность. Монархисты не знали, куда податься со своим внезапным горем, а кабинетные демократы не знали, куда податься со своей нечаянной победой. Неожиданно для себя оказавшись посреди "сумасшедшего дома", интеллигенты-либералы никак не могли сообразить, что делать с возбужденными пациентами? То есть с народом.
Свергнув царизм и подарив людям долгожданную свободу шествовать (куда угодно), митинговать (сколько вздумается) и говорить все, что накипело еще с допетровских времен, революция должна была теперь как можно быстрее приступить к решению других не менее важных для страны задач. Предстояло решить ключевые вопросы: о власти и конституции, о войне и мире, о земле и хлебе. Но победившая самодержавие оппозиция - случайные попутчики - не имела здесь единого мнения, следовательно, борьба только начиналась.
Единственное, что подразумевалось вчерашней оппозицией, как нечто разумное и компромиссное, это передать решение всех основных проблем страны Учредительному собранию. Идея выглядела демократически непорочной, но слишком хрупкой. Во-первых, для успеха предприятия нужно было впервые в истории России, да еще в срочном порядке, организовать в стране подлинно свободные выборы. Учитывая, что государство воюет, часть его территории оккупирована противником, народ в своем большинстве безграмотен и никогда в жизни не участвовал в голосовании, взбудоражен революцией, голоден, да еще и вооружен, предстоящие выборы по своей трудности были сравнимы с зачисткой авгиевых конюшен.
Впрочем, даже успех столь грандиозной черновой демократической работы гражданского мира не гарантировал, он лишь давал стране шанс на цивилизованный выход из кризиса. Чтобы демократия в России выжила, требовалось много больше и, прежде всего, заставить всех уважать решения Учредительного собрания. Между тем, о том, что в защите нуждается само собрание, мало кто думал.
Как-то само собой подразумевалось, что против авторитета столь представительного демократического форума не посмеет выступить никто. Эту наивную мысль, родившуюся в головах либеральной интеллигенции задолго до революции, позже никто так и не подкорректировал, несмотря на нарастающий максимализм масс и вызывающе не джентльменское поведение большевиков. Как высокопарно, но не очень мудро высказался однажды Александр Керенский: "Народ, в три дня сбросивший династию, правившую 300 лет, может ничего не опасаться!"
Правда и додумать что-либо до конца Временному правительству было уже сложно. С первого и до последнего дня своего существования заседания Временного правительства напоминали безумное чаепитие из "Алисы в стране чудес". Имея в своем составе немало талантливых людей, единой командой Временное правительство так и не стало. Страстные министерские монологи ("Впервые Россия становится вровень с передовыми странами Европы!) в диалог, а тем более серьезный разговор о деле обычно не складывались.
К тому же, параллельно с основной работой правительству приходилось поначалу принимать бесконечное число делегаций от восторженных (или встревоженных) обывателей, воинских частей, партий, адвокатских контор, биржевиков, профсоюзов, газет и женских клубов. В февральские дни о своих правах и гражданской позиции заговорил каждый немой. Официанты, швейцары, молочницы, часовщики, рассыльные - все те, кого еще вчера никто в обществе не замечал, стремительно группировались. Они создавали ассоциации, вырабатывали позиции, голосовали, а затем стремились донести свои взгляды до кабинета министров. Эти демократически настроенные, но не в меру экзальтированные граждане беспрерывно проникали в зал заседаний правительства, громогласно требовали слова, меняли повестку дня, вставляя туда свои собственные вопросы, да еще увозили с собой то одного, то другого министра на митинг или доверительную приватную беседу.
Все это было бы замечательно, поскольку именно на этой почве и вырастает гражданское общество, но вот беда: в полном составе и в нормальной обстановке правительство не заседало, кажется, никогда. В то время, как один министр, вернувшись с улицы, с воодушевлением произносил очередную пламенную речь, другой уже спал, а третий - полусонный, переходя с места на место, жевал бутерброд. В результате часы Временного правительства, как и в безумном чаепитии, по сравнению с реальным временем, постоянно отставали на два дня. В революционные периоды это, конечно, катастрофа. Наконец, как точно подметил в своих мемуарах Павел Милюков "бессилие старой власти перед недисциплинированностью и отсталостью страны перешло по наследству и к новой власти".
Крайне слабой фигурой оказался и первый глава Временного правительства, мягкий и безобидный князь Георгий Львов. Бывший лидер Земского союза умел работать много и плодотворно, но лишь в условиях порядка, а не тотального хаоса. Князь, как ему казалось, даже знал, что надо делать, чтобы покончить с беспорядками. Однажды он заметил: "Чтобы в России навести порядок, достаточно расстрелять одну демонстрацию", но вот отдать подобное распоряжение не мог, не позволяли ни характер, ни вера, ни воспитание. Природная мягкость мешала навести порядок даже в собственном кабинете министров. Многие считали премьера бесхребетным, язвительно называя председателя правительства "шляпой".
Между тем, министрам-демократам, еще вчера язвительно критиковавшим царских чиновников за некомпетентность, приходилось теперь самим кормить страну, удерживать фронт, готовить выборы и отбиваться от оппозиционеров. Очень скоро к удивлению новой власти выяснилось, что некоторые шаги прежнего правительства на самом деле были продиктованы не бездарностью царизма, как им казалось, а лишь критической ситуацией в стране.
Так произошло, например, с продовольственным кризисом. Обычно продразверстки, то есть насильственную конфискацию продовольствия у сельского населения, связывают с советской властью, хотя на самом деле продразверстки начались с января 1917 года, были продолжены комиссарами Временного правительства, а уж затем, как простейший способ борьбы с голодом в военное время, взяты на вооружение и большевиками. Продразверстки Советов запомнились лишь потому, что проводились беспощаднее прежних. Что же до крестьянина, то ему было безразлично с каким мандатом (царским, демократическим или большевистским) является к нему из города власть, чтобы за гроши, а чаще всего задаром забрать из амбара, выращенное им зерно. Крестьянину не было дело ни до голодающего Петрограда, ни до фронтового пайка, ни до мировой революции. Так что встречать продотряды вилами в российской деревне стали еще тогда, когда Ленин безмятежно ел сметану в Женеве.
Срочно приходилось Временному правительству решать вопрос и со старой властью. Избавиться от царственной занозы хотели все, но как это сделать? В конце концов, Николай II отказался от короны не под дулом пистолета, а добровольно, уступив силе аргументов. Иначе говоря, речь шла об отречении, а отнюдь не о низложении императора. Если для максималистов и уличной толпы, подобные нюансы не имели значения, то для Временного правительства, естественно, имели. Начинать демократическое правление с расправы над царской семьей министры не желали. Во-первых, совесть замучит, а, во-вторых, Романовы были связаны родственными узами сразу с несколькими европейскими монархиями, так что судьбу бывшего монарха следовало решать с оглядкой. Причем сразу на две силы - Советы и Запад.
Какое-то время думцам, сумевшим первыми подхватить упавшую власть, помогали точно такая же дезорганизация, растерянность и даже умеренность Советов рабочих депутатов. Главным пунктом первого обращения Петроградского Совета к населению значилось: "Все вместе, общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права". Под этим вполне благонамеренным призывом могли бы подписаться и все министры Временного правительства.
Полную благонамеренность в первые дни после восстания проявляли даже большевики. Когда 1 марта 1917 года Исполнительный комитет Петроградского Совета обсуждал условия передачи власти Временному правительству, против самого факта передачи власти "буржуям" не выступил ни один из 39 членов исполкома, в том числе и 11 большевиков. Хотя среди этих 11 большевиков были известные Шляпников и Молотов. Первый при Ленине стал народным комиссаром труда, а при Сталине погиб, как лидер так называемой "рабочей оппозиции". Второй при Сталине стал министром иностранных дел и вошел в мировую историю, подписав пакт Молотова-Риббентропа и дав свое имя примитивному, но эффективному зажигательному оружию - "коктейль Молотов".
Наконец, газета "Правда" в своей программной статье в середине марта утверждала, что большевики будут решительно поддерживать Временное правительство, "поскольку оно борется с реакцией". Более того, большевистский рупор на радость Милюкову утверждал: "Всякое "пораженчество"... умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда показался первый революционный полк... Если германская и австрийская демократия не услышат нашего голоса, мы будем защищать нашу родину до последней капли крови".
Ленин, уже предвидя это "преступное непротивленчество и соглашательство" своих товарищей, из Швейцарии слал отчаянные телеграммы: "Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки временному правительству... Вооружение пролетариата - единственная гарантия... Никакого сближения с другими партиями".
Советам не хватало идей, вожаков и революционной энергетики, поэтому чуть ли не главной задачей всех левых партий в тот период стало скорейшее возвращение их лидеров из-за границы.
Между тем, неопределенность тогда царила и в эмигрантских кругах. Во многих европейских пивных и кофейнях, облюбованных русскими эмигрантами, в эти дни спорили. Ехать домой или не ехать, где достать надежный паспорт и деньги, как пересечь воюющую Европу? Ответы требовались моментальные и только верные. Иначе или до России не доберешься, или прибудешь на родину уже к шапочному разбору, когда ни ты, ни твоя партия не будут востребованы.
Но больше всего политэмигранты жаждали подкорректировать революцию. Практически каждый из них считал, что на родине в его отсутствие все делается не так. В Петроград устремились толпы оголодавших по народной любви мессий, вождей и трибунов, причем каждый из них твердо знал, как обустроить новую Россию. Все эти политики были "полукровками", то есть русскими политиками с примесью западной политической мысли. У каждого корни с родиной были надорваны. Разница заключалась лишь в идеологическом иконостасе, на который молились. Наконец, у многих из вчерашних изгоев, прибывавших в вольный Петроград, слезы умиления по вновь обретенному "дыму отечества"" легко уживались с хладнокровной убежденностью бывалого человека, что, в конце концов, "если что", то он выживет и за границей. Не привыкать. Это важно: Россия почти каждым из мессий воспринималась не родным домом, где предстоит жить, растить детей и умереть, а лабораторией, экспериментальной площадкой для реализации тех или иных идей. О цене эксперимента, как обычно, задумывались редко и в последнюю очередь.
Срочно определяться в свете новых событий должен был и Запад. Французские социалисты-парламентарии, например, в ответ на известие о русской революции, приняли следующее обращение: "Как и французская революция, она - творение народа, парламента и армии. Смело заняв свое место в ряду великих парламентских ассамблей, опрокинув старый строй, освободив политических заключенных, Дума осуществила единство русской нации в интересах ее обороны".
Французские и английские военные эксперты с выводами были куда осторожнее. Революция и обороноспособность плохо сочетаются друг с другом. В Париже и Лондоне то радовались за русских либералов, то пребывали в глубоком смятении. Сможет ли русская демократия справиться с солдатскими беспорядками и удержать фронт в условиях нарастающего дезертирства и расправ над офицерами?
В ответ на французское напоминание о необходимости начать в марте согласованную с союзниками полномасштабную наступательную операцию генерал Алексеев направил генералу Жанену отчаянное послание: "Считаю своим нравственным долгом во избежание тяжелых последствий от недомолвок высказаться откровенно..." Далее следовало безрадостное описание деградации русской армии в результате "переживаемых Россией сотрясений". Восточный фронт трещал по швам.
В Берлине и Вене февральские новости также были восприняты с тревогой и надеждой, хотя акценты здесь расставлялись, понятно, иначе. Демократические перемены в Петрограде пугали, напоминая о собственной имперской подагре, зато о начавшемся в России хаосе в германском генштабе говорили с теплотой, размышляя над тем, как помочь русским сохранить его и приумножить.
Не успев толком порадовать, февральская революция очень быстро стала всеобщей головной болью.
Астрологи и цыганки в ту пору предсказывали всем гражданам России (от царя до золотаря) примерно одно и то же: крупные хлопоты, дальнюю дорогу и казенный дом.
И это было только начало.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
