"Моим единственным оружием всегда было слово. Я всегда старалась, чтобы слово не разрушало, а только помогало. Но сегодня я поняла, что слово может стать делом, когда оно приобретает силу закона."
- Алла, Вы стали политиком, если можно так выразиться, "первого созыва перестройки". Как Вы считаете, это было как-то предопределено Вашей жизнью ?
У меня был принцип, когда я была журналистом, и критиком, и писателем - минимум соучастия. То есть минимум соучастия в какой-либо политической жизни. Я была, безусловно, публичным журналистом и публичным критиком, потому что мои статьи никогда не были такими общими, абстрактными, рассудительно интеллектуальными - они всегда были привязаны к той жизни, которой мы все жили, - привязаны так или иначе. Меня даже прозвали коллеги " Письмо зовет в дорогу", потому что я не отказывалась ни от каких командировок, мчалась по первому зову редакции. Я ездила очень много и от " Юности", где была постоянным специальным корреспондентом, и от " Известий", и от "Литературки", и от " Комсомольской правды". Писала проблемные статьи, в центре которых всегда была человеческая судьба, и много судебных очерков. У меня все-таки юридическое образование. К сожалению, не сохранились те необъятные мешки с письмами, которые приходили ко мне тогда...
Интересно, что я первая написала о бардах и менестрелях, первая произнесла эти слова "авторская песня". Да и первый большой вечер наших бардов в Политихническом я вела: Возникло движение молодежных клубов и молодежных кафе - сейчас это все кажется смешным, а тогда это была революция. Я написала статью, и стали расти, как грибы, все эти молодежные клубы и кафе - статья называлась "Пусть разгораются огоньки".
Потом так случилось, в самом конце 60-х - я тогда работала в "Журналисте" у Егора Яковлева - мы все в одночасье остались без работы. По идеологическим соображениям, журнал был уничтожен, Егор Яковлев снят - и вся его команда, все 12 человек оказались на улице. Я очень болела в это время - осталась и без мужа, и без отца. Меня буквально спасли, когда устроили на студию Горького. Вот с этого момента я пришла в кино. Я тогда говорила своим друзьям, что ненадолго, на полгода, пересидеть. Но был такой режиссер Яша Сегель, он сказал : " Алла, из кино не уходят, из кино выносят". Он оказался прав, как известно, кино это наркотик. Я не кончала ВГИК, моими университетами стала студия Горького. Там я прошла с группами, где была редактором, "от" и " до" - начиная от сценария и кончая сдачей фильма. Был такой знаменитый фильм "Офицеры" Рогового, на котором я сидела вместе с режиссером - что называется "прошла школу кино" вот на этом фильме, до сих пор его часто показывают, каждый год 9 мая. Естественно, я очень скоро стала писать о кино и меня взяли обозревателем в журнал "Советский экран", а затем появилась и книга " Беседы о кино" - по ней, говорят, даже во ВГИКе учатся. Это беседы с режиссерами, с операторами - тогда это был новый жанр.
Конечно, киноведом и искусствоведом я никогда не была. Факт искусства - будь то кино или театр - становился для меня поводом, чтобы осмыслить жизнь. Такой вот обратный ход. Кстати, по тем временам, это давало возможность сказать гораздо больше, чем если бы я, по-прежнему, занималась прямой журналистикой - мчалась бы сломя голову в командировку, изучала бы конкретные факты: Вообще, когда я анализирую сейчас свою творческую жизнь, понимаю, что уже тогда была публичным политиком - в своих статьях, в своих очерках, в своих книжках. Потому что для меня всегда было безумно важно, чтобы была обратная связь, мне важно было не только что-то сказать, но и быть услышанной. Сказать правду, хотя бы между строк или строкой какой-то. Нас часто сейчас ругают за это, шестидесятников - мол, вы как-то вмонтировались в то общество и считали, что если смели хоть слово сказать, то уже большие молодцы. А мы и были молодцы.
- Алла, а вы считаете себя шестидесятницей?
Конечно. Мне же повезло - я попала в журналистику, в творческую жизнь, в жизнь определенных, самых интересных, слоев общества в самый их расцвет - первая моя статья была напечатана в "Юности" в 64-м году. Первая напечатанная статья, а первая не напечатанная, но написанная была в 63-м. Я поехала в командировку в Донбасс и по своей наивности написала о жизни шахтеров то, что увидела. Что увидела, то и написала. Валентин Петрович Катаев - редактором был еще он - прочитал и сказал : "Очень хорошо,- потом сделал паузу по Станиславскому, - для "Нью-Йорк Таймс". Статью эту он не напечатал, но на работу взял.
Эта идиотическая борьба за строчки, за слова, за статьи, которые горели, растянулась потом на годы. Сегодня она кажется смешной, мышиной что ли. Но она отнюдь не была мышиной. Да, я не вышла в 68-м году на Красную площадь, не была таким революционером-диссидентом. До сих пор считаю, что это ужасно, что я не была среди них на Красной площади в 68-м. Но нет ни одной моей строчки, под которой я бы не подписалась и сегодня.
Вспоминаю годы, когда мы делали "Советский экран", один из лучших журналов по тем временам, замечательные годы - с 73 по 78-й, замечательные: Мы печатали в нем все, что только могли, потому что у нас был главный редактор, который ничего не понимал, но был жутко "престижный": Ему было важно, чтобы в его журнале печатались Белла Ахмадулина, Аксенов, Вознесенский. Затем пришел новый главный редактор и собрался меня уволить ровно за то, что я плохо читаю статьи товарища Брежнева. А я ответила, что я их вообще не читаю. После этого мне ничего не оставалось, как немедленно писать заявление об уходе. Это так же трудно сейчас себе представить, как то, что мы когда-то просили уезжающего в командировку привезти хорошего мыла или зубной пасты: Смешно. Но это было. Это сейчас смешно, а на самом деле это была жизнь - и трудная жизнь, полная трагедий и сломанных судеб. Я до сих пор помню, как вышла тогда на улицу - я в это время была одна, мне нужно было кормить семью - сына, маму. А я осталась без работы. На улице в буквальном смысле слова.
- Сейчас много говорят о том, что "шестидесятники" себя изжили, что в нынешнем обществе они играют все меньшую роль. Но несмотря ни на что слово живет, поколение есть. Какова, на ваш взгляд, роль "шестидесятников" в сегодняшней жизни?
Да, все реже вспоминают: именно шестидесятники подготовили то, что мы считаем главным завоеванием сегодняшнего общества - свободу слова. И авторская песня, и поэты того времени, которые прорывались со своим словом к многотысячным аудиториям - они распахали эту почву, они пробудили потребность в гласности, открытом свободном диалоге:Я не могу сказать, что тот камертон нравственности, человечности, бескомпромисности, который задавали "шестидесятники", есть камертон нашей сегодняшней жизни, безусловно, нет. Но они есть по-прежнему, есть их последователи, и сейчас я вижу их последователей среди молодежи, которые никогда не скажут, что они последователи шестидесятников, потому что для одних это вообще уже ничего не значит, а для других это как бы скомпроментированное понятие усилиями наших некоторых журналистов, что очень жалко и глупо. Я даже, когда разговариваю с этой своей молодежью, с ребятами, которые за меня подписи собирали, я вот чувствую, что они еще не могут этого сформулировать и даже не хотят, но потребность в том, чтобы выбраться из этой грязи, этой беспардонности, этого беспредела, из этого гнойника, в который так или иначе мы все попали, она растет. И желание опереться не только на деньги и не только на дело, а все-таки на какие-то нравственные постулаты сейчас в них пробуждается. Я думаю, что это именно то, что всегда старались делать шестидесятники. Сейчас вернулись, я знаю, и к их книгам - опять читают Трифонова, чего давно уже не было. И кроме того, не все еще умерли, еще живы. Нет Булата, нет Высоцкого, нет наших настоящих певчих дроздов: Но что такое сегодня фильм Алексея Германа "Хрусталев, машину!" - это фильм шестидесятника! Фильм, который показал жуткую Россию, но он весь пронизан болью, не просто жуть, но боль за эту Россию. Да, сегодня не мы решаем и не от нас зависит. Но я не считаю, как считают многие мои друзья, что нам пора уйти на отдых и смотреть на все со стороны. Мы еще многое можем сделать для этого общества, которое все больше будет ощущать уход "шестидисятничества" как утрату.
По-видимому, "шестидесятники" - товар штучный. Поэтому уход из жизни каждого "шестидесятника" сегодня, действительно, осознается обществом как национальная трагедия: их могут ругать, недооценивать, но стоит лишиться какого-нибудь настоящего "шестидесятника", как общество тут же ощущает, что стало чего-то меньше.
Конечно. Лев Разгон, которому был 91 год, по сути своей шестидесятник. Он просто просидел 17 лет в лагерях. Но он шестидесятник! Дело же не в возрасте. Дело в настрое того поколения, которое тогда задавало тон и так или иначе определяло нравственный климат. Вот сейчас тяжело болен Юлий Ким, мы же все страдаем. Может быть, молодежь уже его не так хорошо знает, но когда он появлялся, когда он пел и собирал большие залы, там было много молодежи. Каждый для нас сейчас бесценен, который верен себе и верен тому времени, в котором он существовал. Говорят, мы все дети своего времени. Нет, не время породило шестидесятников, а они породили свое время, вот что надо понимать. Они определяли это время, они давали этому времени определенную интонацию честности, достоинства и порядочности, как это делал Булат, и Визбор, и человек уже другого накала и наполнения, чистый публицист просто с сорванной кожей - Высоцкий. Как сказал о нем один философ, у него был "распятый голос". Это тоже было его время.
- Почему же в такое время сложное, мутное возникло такое количество штучных людей?
Это мне кажется совершенно естественным. Потому что сейчас армии свободных людей, дивизии, легионы, и каждый может не только быть свободным, но и выбрать, что для него эта свобода. Для одного это сказать, написать, сделать, и таких много.
Для других это свободно воровать, и таких тоже, к сожалению, немало. А для третьих это свободно делать дело - и таких уже очень много: А тогда отбор был штучный. Прорваться сквозь все эти наслоения, под которыми мы все жили, через этот антикультурный слой, под которым мы находились, для этого многое требовалось. Дело даже не в мужестве. Дело в том, что в тебе было заложено, какая у тебя генетика, какой ты сам с помощью своей семьи, своих родителей, книг, которые читал. Мы никогда не ощущали, что это подвиг какой-то. Это была наша жизнь и она нам нравилась. Когда я стала ездить по всей стране с коробками закрытых фильмов, которые мне удавалось доставать, и были города, в которые меня больше не пускали, я была все равно счастлива, потому что видела в зрительном зале людей, которые так стосковались по искреннему, нормальному, человеческому слову.
Вот и все. Весь подвиг был в искренности. Только у одного это было менее талантливо, у другого, как у Булата или у Галича, было ой-ой-ой как талантливо.
- Если посмотреть на вашу биографию в ней было немало поворотов, смен профессий. Юрист, журналист, писатель, политик:Вы сами можете это как-то объяснить?
Во-первых, конечно, характер. И этот мой характер - это плюс и минус. Наверное, как все мне говорили, я могла бы быть хорошим писателем. Но для этого нужен был другой характер. Характер, который не требует перемен. А требует, наоборот, абсолютной цельности, усидчивости и не дай тебе господи резких поворотов собственной судьбы, это гибель для настоящего художника, почему в итоге я им и не стала. Может, у меня и таланта не хватило бы, но этого не хватило прежде всего. Но все получалось как-то, по-своему, естественно для моего характера. Есть характер, ну куда от этого денешься. Я в детстве мечтала стать актрисой, режиссером. Я - человек сцены. Это во мне заложено, тут уж ничего не поделаешь. Мне когда-то Плятт говорил, что во мне умирает характерная актриса. Не пошла я в актрисы из соображений чистого комплекса. Я пошла в юридический по собственному выбору и совершенно не случайно. Во-первых, адвокатура это театр одного актера - оратора. Мне всегда в школе говорили учителя, что я очень хорошо говорю. Это ж тоже все от Бога, от мамы с папой. А в юридическом я очень быстро начала писать, мне это стало нравиться, у меня стало получаться. Я печаталсь в "МК", когда еще училась. Самый первый и громкий мой материал, кстати, назывался "Зачем инженеру Чайковский", помните, был такой спор "физиков" и "лириков". И пошло- поехало. Потом мне повезло - я попала в журнал "Юность". Все наши сиделки - посиделки, то, что мы были одной командой - тот же Вася Аксенов, которого и по сей день очень люблю, Витя Славкин, Марк Розовский, Толя Гладилин, Толя Приставкин, через какое-то время появился Булат, с Белой я была меньше связана, но она там была постоянно, Евтушенко, Вознесенский - это наша "Юность", которая всегда с нами. А потом: У нас даже бытовала такая шутка : " Алла, иди в журнал "Октябрь", тогда его закроют". Куда бы я ни попадала, этот журнал через некоторое время прикрывали. Так кончился " Советский экран" с приходом Даля Орлова, кончился чудесный журнал "Радио и Телевидение", где главным редактором был Михаил Рощин, позже кончился "Журналист" Егора Яковлева. Всякий раз казалось, что кончалась жизнь. Но не кончалась никогда биография. Потому что все эти необыкновенные команды, журналы давали колоссальный энергетический заряд, который никуда не девался и оставался с нами.
В восьмидесятые, когда от Бюро пропаганды киноискусства я объездила всю страну с коробками полузапрещенных фильмов, я почувствовала к этому громадный вкус. Потому что впервые в моей жизни появилась трибуна, откуда можно было напрямую общаться с людьми, а это всегда было для меня очень важно. Но и эта эпоха тоже кончилась. Она кончилась, когда кончилось закрытое кино. Началсь перестройка.
В конце 89-го я стала одним из организаторов Независимого движения писателей "Апрель". Это был уже серьезный поворот к общественной, открытой и в каком-то смысле политической жизни. Мы выезжали во все горячие точки - и в Риге я была, и в Вилюнюсе, и в Тбилиси, когда были все эти события. "Апрель", кстати, первым написал о возвращении Солженицына в Россию, " Апрель" поддержал Гавела:И это тоже кончилось. На заре перестройки такое общественное движение с мощным писательским голосом было очень важно. Я уверена, оно и сейчас было бы нужным. Но писатели - люди стола, и это правильно. Когда чуть-чуть стихли политические бури, они к столу и вернулись. Но если надо сегодня заявить о чем-то, мы это делаем, собираем подписи и пишем по-прежнему "Апрель". Тем более, что мы учредили премию Сахарова "За гражданское мужество писателя", и у нас уже десять таких премий вручено. Уже несколько лет мы даем эту премию вместе с Демократическим выбором России.
Одной из наших акций было создание клуба " Апрель". И вот в этот день пришли 650 писателей на открытие клуба "Апрель", весь зал Дома литераторов был заполнен. В этот же день пришла маленькая групка, жалкая, ничтожная во главе с Осташвили, какие-то тетки с авоськами, какие-то прыщавые мальчики, которые стали кричать : " Евреи, убирайтесь в Израиль", "Сегодня мы пришли с плакатами, завтра придем с пулеметами", они с мегафоном пришли. И все 650 человек побежали. Вот это меня потрясло. Я была в это время внизу, выдавала членские билеты клубные, вдруг смотрю : несется толпа, помчалась наверх - что случилось. Все бежали, бежали, бежали: И в этот момент я поняла, что такое " Холокост", как все начинается. Они пришли в чужой клуб - 70 человек, а нас было 650. Вместо того, чтобы выгнать этих 70 незванных гостей, хулиганов, все побежали сами. И вот там-то редактор газеты "Пульс Тушина" сказал мне в присутствии многих людей : " А тебя, жидовка, мы зарежем в собственной постели 5 мая". Откуда пошло это 5 мая, когда вся Москва и Подмосковье замерли в ожидании погромов, детей на дачу боялись вывезти, помните?.. Юрий Щекочихин потом эту дату озвучил по телевизору, не назвав моего имени, но сказал, что он слышал такую угрозу. Тогда многие евреи поднялись и уехали ... Я поклялась, что будет процесс. Никто не хотел этим заниматься, все-таки нашлись люди, которые меня поддержали - Толя Злобин покойный, Игорь Минутко, другие: Этот процесс я начала, я его закончила. Осташвили посадили, а судью, кстати говоря, лишили права быть судьей, он ушел в адвокатуру, замечательный человек, честный и порядочный. И вот после этого процесса меня пригласили в Нижний Новгород на собрание ДемРоссии - как от "Апреля". Там меня избрали в Коордиционный Совет. И пошло- поехало: Начиналась чистая политика, увы. И когда в 93 -м году мне позвонил человек по имени Павел Семенович и сказал: "Алла Ефремовна, я вам звоню от клуба избирателей - тогда такие были - Северного Округа. Нас 400 человек собрались и мы все единогласно решили, что вас как антифашиста, мы хотим рекомендовать кандидатом в Государственную думу". Я даже расхохоталась. У меня всегда перед глазами, когда я слышала Дума или Верховный Совет, стояла моя подруга Инна Чурикова, какая она в фильме " Прошу слова", когда этот гундящий зал и она с ужасом пишет записку " Прошу слова": Но на собрание я все-таки пошла, там было человек 500, стали они меня спрашивать, стала я с ними делиться своими сомнениями. Они сказали, что они мне помогут. Моя предвыборная кампания стоила 1000 рублей по сегодняшним деньгам. Денег никто не давал, никто не верил. Мне верили люди - тот самый чистый святой случай, когда мне помогали не молодые, как сейчас, а помогали вот эти самые шестидесятники. Абсолютно ни за что - и подписи собрали, и вели всю предвыборную кампанию, не имея ни копейки. И только под конец, когда я выиграла, какой-то предприниматель привез мне фургон с пакетиками новогодних подарков. Как сейчас помню, там были колготки, какая-то коробочка конфет и еще какая-то игрушка. И я всем, кто мне тогда помогал, вручила эти пакеты. Мы тогда собрались отмечать победу, я не могла людей не угостить, не напоить, у меня ничего не было - я просто раздала эти подарки.
Так я попала в Думу. Так я стала депутатом. А став депутатом, я пошла во Фракцию Демвыбор России. А попав во фракцию, я стала членом политсовета. И чем дальше, тем больше. Все дальше и дальше я уходила от письменного стола. Потом так случилась, что меня Илья Альтман и Михаил Яковлевич Гефтер пригласили в Центр "Холокост".
Государственный антисемитизм был, не мне вам рассказывать, он был приватизирован, между прочим задолго до приватизации - приватизирован различными общественными организациями - у нас же куча всяких "Памятей", "Союзов русского народа"...
Когда появились эти первые газетки, все ахали, охали, потом и к ним привыкли. Ведь они нас приучили к себе - они теперь ходят по улицам, не стесняясь, в своих черных рубашках, взмахивают рукой в приветствии " Хайль". 7-8 процентов населения относится к ним вполне серьезно, как к возможным пришельцам к власти. При том расизме, который сейчас существует вообще в стране - это направлено не только против евреев, но и против всех непохожих - черных, рыжих, кавказкой нациольности, при той патологической ненависти, которая сейчас к чеченцам, если ты чеченец, то тебя надо убивать, то это опасный процент.
С самого начала Центр "Холокост" был не только Центром памяти, но и Центром предупреждения. Для меня девиз этого Центра - память и предупреждение. Я хотела бы создать именно такой музей. Чтобы это был антифашистский музей. Чтобы это было не только о Холокосте как геноциде евреев, но и вообще о геноциде, вообще о фашизме. И о новом фашизме нашем.
Общество устало, измотано теми потоками грязи, которые льются на него со страниц газет и телеэкранов, обществу обрыдло все. Вот в таком состоянии, когда все обрыдло - так было в Веймарской республике, такие Баркашовы и Макашовы могут в итоге прийти к власти причем демократическим путем. Вот в чем и опасность. Кто-то помнит историю? Должны вспомнить, что Гитлер ничего не брал, не было никакого бунта, не было никакого захвата, он взял взял власть из рук демократов, он взял власть, победив на выборах, вот и все. Общество - Веймарская республика - находилась тогда в том состоянии, в котором сегодня находимся мы. Во многом очень похожем, во многом: Экономический спад, кризис, отсутствие среднего класса, разрыв чудовищный между бедняками и богатыми, страх перед жизнью вообще, страх перед незащищенностью собственной жизни: Это абсолютно все один к одному. И в такой ситуации от многих, от многих людей, мальчики и девочки, когда собирали подписи, слышали: "Да пошли они все, мы устали и ничего не хотим. Я вообще не буду голосовать".
Нужны профессиональные политики. Я просто не знаю, что такое в нашем обществе профессиональный политик. Я имею право чисто формальное называться профессиональным политиком. У меня есть образование, необходимое для этого, - юридическое. Я публичный журналист и писатель. У меня десять лет опыта политической жизни, из них два года - в Думе. Но для меня политика не стала карьерой, и в этом смысле я не могу назвать себя профессиональным политиком. Настоящий профессиональный политик у нас - я сейчас сильно задумаюсь - я думаю, что Чубайс, безусловно. Явлинский, нравится он мне или нет. Я же пришла в политику как романтик, как человек, который поверил, что что-то можно сделать. Попав в Думу, я должна была там работать, вкалывать, заниматься законами, вспоминать свое юридическое образование, я должна поблагодарить своих учителей, которые дали мне совсем неплохое образование и мозги оказывается у меня на это дело накручены. Я политик, потому что я умею говорить с людьми и знаю, что им сказать, потому что это мое, выстраданное. А сейчас я в политике как человек, завершающий свою романтическую биографию. Хочу попробовать в последний раз, что все-таки можно сделать честному, порядочному, ответственному человеку в этой стране.
http://gerber.da.ru/
Док. 464775
Перв. публик.: 15.07.08
Последн. ред.: 20.07.08
Число обращений: 80
Гербер Алла Ефремовна
|
