Выражением "феномен Путина" публику перекормили уже весьма давно. Некоторые исследователи феномена считали, что достаточно с важным видом произнести названное выражение - и аудитория должна прийти в верноподданный восторг. Другие даже и пытались развивать мысль, но раскрытие феномена обыкновенно сводилось к тезису "В. В. Путин как эманация мирового духа", слушатели же подвергались сильному риску вывихнуть себе челюсть. Что до выступлений неапологетического характера, то они сводились к типовому "гав-гав-гав!" и при весьма ограниченном наборе ругательств тоже быстро приелись.
Насчет мирового духа, инобытием которого является феномен Путина, ничего не скажем - тут дело таинственное. Проще для начала обратить внимание на действительно редкостную особенность публичного поведения В. В. Путина.
Речи правителя (причем всякого - хоть демократического, хоть вовсе чуждого демократии) - это очень своеобразный жанр, похожий больше на поэтическое состязание, нежели на установление вопросов истины или же на объявление своих истинных замыслов и чувств. Есть очень жесткие каноны красноречия (с подвидами, естественно: в авторитарных культурах одни каноны, в демократических другие), в рамках которых - и только в рамках - правитель волен показывать свое искусство импровизации. Высшая же цель этого искусства давно сформулирована в определении того, что такое посол - "честный человек, который едет за границу, чтобы лгать в интересах своей страны". Mutatis mutandis это не только к послам относится. Британский премьер Э. Блэр и президент РБ А. Г. Лукашенко - разные политические животные, но что тот, что другой свято чтят отеческие каноны и в интересах того, что они считают интересами своей страны, изъясняются строго по правилам. Просто у британского и белорусского акынов разные риторические правила.
В. В. Путин в этом отношении феноменален, поскольку выламывается что из тех, что из других канонов. Похоже, даже не считая нужным их соблюдать. С одной стороны, типичным для президентской манеры является отказ от домогательства благосклонности - при том что такое домогательство является непременным атрибутом хоть диктаторского, хоть демократического красноречия. У нас же в случаях с ключевыми отставками, посадками, а равно и другими крутыми политическими разворотами (типа реформы госуправления от 13 сентября 2004 г.) наблюдается полное отсутствие какого бы то ни было домогательства, выражающегося в убедительном (вар.: общеобязательном) объяснении мудрого решения: "Милый мой, хороший, догадайся сам". Отчасти это может объясняться спецслужбистской традицией, для которой характерна нарочитая таинственность, заставляющая собеседника трепетать. Возможно, это общее проявление некоторого презрения к человечеству. При крайне охлажденном взгляде и на мир, и на подданных чего домогаться благосклонности - не властное это дело.
Когда бы все дело тем и ограничивалось, большой феноменальности бы не было, в истории довольно правителей, охлажденно взиравших на человечество. Но в нашем случае искреннее отсутствие какого бы то ни было домогательства периодически совмещается со столь же искренним раскрытием сокровенных чувств, что не в меньшей степени противоречит канонам политического красноречия. Правитель, следующий канонам, может вдаваться в лирику, но только эта лирика должна быть выстроена по тому же принципу - "язык дан для того, чтобы скрывать свои чувства". Имитация искренности иногда бывает целесообразна, однако неподдельное обнажение души - последнее, что дозволено политику. Между тем президент РФ периодически обнажает душу именно что неподдельным образом. Иначе трудно квалифицировать последние откровения В. В. Путина о том, как ему "хочется побродить по Питеру без охраны, в дом съездить, где я жил... Охрана же со мной в одном доме живет. Представляете?!". Ибо: "Что я вижу? Сижу в машине, как таракан в бронированной банке".
Собственно, В. В. Путин никак не одинок в этих своих неудобствах. Правитель любой крупной державы сегодня такой же таракан, но таракан, предпочитающий данной больной темы вслух никогда не касаться. Отчасти потому, что невозможность частной жизни заложена в контракт правителя обязательным условием, отчасти - чтобы не напрашиваться на возражение "кто же вас неволит?". Именно поэтому те же Блэр с Лукашенко, которым тоже, скорее всего, бывает тошно, своей грустью с публикой не делятся. Правитель же России (с поправкой на языковые средства) говорит совершенно как его венценосный предшественник Александр Павлович в конце своего царствования: "Я отслужил двадцать пять лет, солдатам после такой службы дают отставку". Пожалуй, только в русской истории мы находим столь откровенные сетования правителя на власть как на постылую службу, от которой хочется наконец-то освободиться. И если историки, отмечая всю склонность Александра к лицемерию, не отказывают в искренности его речам про двадцатипятилетнюю службу, наверное, было бы несправедливо отказывать в том и В. В. Путину. Тем более что лицемерной прагматики (для чего и политическое красноречие) тут нет никакой. Вариант "народ еще повоет да поплачет", положим, еще годится в том случае, когда правитель, "кажется, покинул все мирское", его же воем и плачем принуждают вернуться к мирскому, но вряд ли хорошо, когда правитель прямо говорит, что его тошнит от власти и неодолимо тянет в частную жизнь с ее маленькими радостями. В ответ на изъявление такого чувства выть и плакать как-то несообразно. Неверие многих граждан в более округлые речи В. В. Путина о его нежелании ломать Конституцию и идти на третий срок побуждало задаться вопросом: "Какую вам надо страшную клятву, чтобы вы поверили?" Очевидно, таракан в банке - это и есть искомая клятва.
Возможно, чуждость В. В. Путина канонам политической речи - то презрительно молчалив, то непозволительно искренен - связана как раз с тем, что он оказался лишен того, чему красноречие призвано служить. Неодолимо сильной воли к власти. При наличии таковой любой правитель автоматически овладевает речевыми средствами. Когда такой воли нет - зачем и овладевать. Легче не говорить ничего или говорить что хочешь. Тем более теперь, когда освобождение близится и, как выражался Иван Денисович, катушка-то на размоте.
