Итоги пятнадцати лет послесоветской жизни не удовлетворяют, кажется, почти никого - ни правых, ни левых, ни старых, ни малых, ни охранителей, ни освободителей. Это при том, что немногие апологеты пройденного пути полностью правы, когда указывают на многие весьма успешные сдвиги в материальном быту. Чего стоит одна автомобильная чума, очень плохо вяжущаяся с тезисом о всеобщем обнищании. С натуральными показателями потребления, показывающими именно что средний уровень (ибо самый страшный богач не будет дюжинами покупать дешевые иномарки и в несметных количествах - недорогой ширпотреб), столь низкая оценка пятнадцатилетия тоже плохо вяжется. Что до прав и свобод, то политическая свобода, т. е. возможность домогаться власти, действительно подвергается известным ограничениям, но объем гражданских свобод, т. е. свобод духа и тела, неизмеримо превышает советский уровень. Счастья же нет.
Апологетам обыкновенно возражают таким образом, что какие-то блага, возможно, и обретены (хотя объем их апологетами сильно преувеличивается), однако ценой утраты всяких осмысленных перспектив развития и возможности занять достойное место в мире. Разные оппоненты сами эти утраченные перспективы видят весьма по-разному, но скорбят с одинаковой силой. Утрата столь велика и опасна, что обретенные умеренная свобода и умеренное богатство ее отнюдь не компенсируют.
В смысле объяснения это уже горячее, поскольку само рассуждение о перспективах предполагает некоторое духовное устремление, выходящее за пределы повседневности, а на одном наборе сегодняшних благ - не самых обширных, но при этом и не самых ничтожных - всеобщую неудовлетворенность не объяснишь. Но все равно недостаточно горячо. Во-первых, перспективные устремления общенационального характера более свойственны политизированной части общества. Иные классы и сословия увлечены этим гораздо меньше, и огорчение их должно бы быть не столь уж сильным - у нас же разочарованность всеобщая. Во-вторых, никаким перспективным видением позднесоветская эпоха тоже не отличалась - о чем тогда скорбеть? О директивах XXIV съезда КПСС?
Вернее предположить, что общая неудовлетворенность связана не столько с утратами (и об их объеме, и о том, что без потерь мы на свете не живем, можно долго дискутировать), сколько с отсутствием ожидавшихся некогда духовных приобретений. Советская жизнь ощущалась как глубоко неправильная и развращающая, причем в позднесоветские годы главным источником порчи считались уже отнюдь не политические обычаи - на образ "замордованной воли", живущей под тенью ГУЛАГа, общество 80#8722;х гг. мало походило. Порча считалась исходящей от советского хозяйственного и бытового устройства - от очередей, дефицита, необходимости проводить жизнь в доставании мало-мальски привлекательных благ. Доставание же было связано либо с включением в многозвенную систему блата ("ты мне - я тебе"), либо с нарочитой демонстрацией лояльности парткому. Когда весьма многие блага распределялись внеэкономическим образом, должен же был распределитель пользоваться каким-то критерием дележа, и показная верность родной партии (вар.: собачья поза покорности) была таким пробным камнем, что тоже не способствовало улучшению гражданственных нравов.
Аккумулирующаяся усталость от очередей и дефицита - так вот всю жизнь и проживем, больше ничего не увидев, - еще в советские времена периодически находила выход в публицистических выплесках "Что же с нами происходит?!". Чем была подготовлена моральная санкция на переход к рыночным отношениям. "Экономика дефицита порождает ложь, убожество и моральную порчу, экономика изобилия, которой мы достигнем, перейдя к рынку, породит чистоту, культуру и взаимную вежливость. С нами перестанет что-то происходить, и мы заживем как люди". Согласно вере тех дней - вполне массовой - невидимая рука рынка должна была породить не только общественное богатство, но и общественное благонравие.
Сказано - сделано, и прежде всего невидимая рука рынка породила полноценные деньги, в СССР отсутствовавшие как явление. Назвать советский рубль деньгами в собственном смысле этого слова все-таки затруднительно - слишком многого с этим рублем нельзя было сделать. Но с явлением народу настоящих денег вопрос: "Что же с нами происходит?!" - вместо того, чтобы сделаться достоянием истории, напротив, приобрел новое и актуальное звучание. Выяснилось, что деньги, когда они настоящие, обладают не меньшим развращающим действием, чем дефицит и партком. Как пел в своих куплетах Мефистофель, "На земле весь род людской // Чтит один кумир священный, // Что царит над всей Вселенной, // Тот кумир - телец златой". А дальше почти по "Коммунистическому манифесту" - "тот кумир всех сильней богов"; "В угожденье богу злата край на край встает войной"; "Люди гибнут за металл" etc., etc.
В ожидании высокоморального эффекта от свободного рынка и настоящих денег люди полностью отринули давнюю культурную традицию обличения власти золота (или хотя бы указания на опасности и соблазны, порождаемые этой властью), каковая традиция восходит не к Марксу с Энгельсом и не к либреттистам "Фауста", но к много более ранним эпохам. Когда золото (в нынешних терминах - конвертируемая валюта) вошло в обращение и тут же показало свою власть, возник шок сильнейшей силы - "Мы ожидали очищения и восхождения, а вместо этого сатана тут правит бал".
Речь, понятное дело, не идет о том, чтобы по примеру Ликурга и мыслителя А. П. Паршева призывать к упразднению настоящих денег взад. Речь о том, что сама сила шока свидетельствует: настоящий рынок и настоящие деньги в России появились. Будь они всего лишь эрзацем, не был бы тот кумир всех сильней богов. А будь рынок и деньги еще более настоящими и даже прямо идеальными, кумир был бы только еще сильнее. Равно как и разочарование.
Речь идет лишь о том, что бросаться в рынок с убеждением в его полностью высокоморальном действии - значит обрекать себя на будущие тягчайшие разочарования. Деньги, наряду с тем, что они величайшее изобретение человечества, еще и сильнейший бес. Когда столь морализирующий народ, как русские, про второе обстоятельство забывает и все никак не может его отрефлексировать, плач на реках вавилонских будет неизбежен.
