Про хозяина Чечни Р. А. Кадырова рассказывали много всякого еще при жизни его отца Ахмат-хаджи, рассказы умножились после гибели Кадырова-старшего, когда его сын стал властвовать над Чечней при номинальных премьере и президенте ЧР. Естественно им еще более умножиться теперь, когда Р. А. Кадыров стал премьером. Рассказы же сводятся к тому, что по своим манерам и обычаям - что личным, что политическим - Р. А. Кадыров выглядит куда большим варваром, нежели выступавшие до него на чеченской политической сцене Д. М. Дудаев, З. А. Яндарбиев, А. А. Масхадов и др. Даже выключив из рассмотрения Д. М. Дудаева (вследствие известной психической неадекватности покойного), критики могут заметить, что в смысле изящества манер превосходство покойного А. А. Масхадова над Р. А. Кадыровым представляется очевидным, а про нынешнего номинального президента А. А. Алханова и говорить нечего. Он по сравнению с Кадыровым виг, настоящий виг. А также тори.
Когда бы европеизм манер или, по крайней мере, отсутствие совсем уже нарочитых проявлений варварства натуры был главным критерием, определяющим способность лидера управиться с родной Чечней, Кадыров-jr. заслуженно стоял бы на последних местах рейтинга. Однако в Чечне (и зачастую не только в Чечне) в зачет берутся также и иные качества. Безотносительно к сепаратизму/федерализму недостаток всех лидеров докадыровской формации заключался в неспособности достичь хоть какой-то степени единовластия и, следовательно, контроля над Чечней. Из того, что Москва нимало не контролировала Чечню (да и сейчас такого не слишком скажешь), никак не следовало, что хоть кто-то другой ее вполне контролирует. "Влиятельные полевые командиры" - это не единый субъект властвования, а нечто совсем иное. Когда профессионально интересующаяся проблемами варварства писательница Ю. Л. Латынина отмечает: "Этому человеку удалось впервые, может быть, за тысячу лет "построить" чеченцев", - это может объяснять и природу успеха, достигнутого Героем России, и то, почему В. В. Путин, у которого тоже к варварству профессиональный интерес, столь благоволит герою.
Деяние, названное Ю. Л. Лытыниной, есть деяние историческое, и, если писательница не льстит Р. А. Кадырову, он и вправду герой. Если не России, то, во всяком случае, всемирной истории. Ибо тяжесть и безысходность чеченского кризиса прежде всего была связана с непониманием того исторического периода, в котором пребывал чеченский народ к моменту распада СССР. А он был уникален для советского пространства. Чеченцы, в отличие от своих кавказских соседей (быт которых тоже был, конечно, весьма традиционным и имел слабое отношение хоть к официальному зрелому социализму, хоть к продекларированной после 1991 г. либеральной демократии), так и не доросли до феодализма, вследствие стечения ряда неблагоприятных исторических условий остановившись на фазе родового общества (оно же - военная демократия, оно же - позднее варварство, оно же - набеговая экономика). В советские времена эта уникальность пребывала в более или менее законсервированном состоянии, с падением режима исторические переживания актуализировались, и тут же проявилось принципиальное различие между феодально-байскими режимами, в которые преобразовалась большая часть национальных областей, и горско-демократической Чечней.
На уникальность стали обращать внимание далеко не сразу, и притом обращали внимание сперва лишь апологеты-чеченолюбы, к тому времени пребывавшие в сильной маргиналии. Когда этнолог Я. Чеснов в 1996 г. напечатал серию статей, доказывавших, что к XVI в. в Чечне сложилась совершенная демократия, публике, к тому времени уже насмотревшейся на деяния демократических чеченских борцов, было трудно оценить значение трудов этнолога. Между тем труды были важны и убедительны в отрицательном отношении. Не столь существенно, что сложилось хоть к XVI, хоть к XX в., более существенно, что феодализм, наследующий родовому строю, в силу ряда причин так и не сложился. Непониманием этого обстоятельства объясняется и первоначальная недооценка зревшего кризиса ("В Чечне очень плохо" - "А где хорошо? Везде плохо"), и длительная страусиная политика ("В других же местах рассосалось, и в Чечне рассосется"), и необоснованная удаль ("Двумя парашютными полками"). Русскую или феодально-байскую область двумя полками ген. Грачев в самом деле бы усмирил, скорее всего, хватило бы и одной угрозы. С военной демократией коса нашла на камень. При таком строе и преимущества худого мира перед ужасами войны не столь очевидны, как это наблюдается на более продвинутых стадиях цивилизации, и длительный мир противоречит самим основам набеговой экономики, и, наконец, отсутствие единого властного субъекта делает затруднительным заключение сколь угодно худого мира. Возможно, Масхадов и хотел мира, но при самом искреннем желании ничего не контролирующий политик ничего не мог встречной стороне гарантировать. Самый дикий феодал имеет то существенное преимущество перед сколь угодно прекраснодушным вождем военной демократии, что он обладает реальной властью.
Иное дело, что переход от позднего родового к феодальному строю - "Да здравствует феодализм, светлое будущее человечества!" - подобно всякой революции, не представляет собой ничего приятного и красивого. Любой учебник истории Средних веков начинается с рассказов о том, как франкский вождь Хлодвиг основал королевство и учредил династию, усмирив дружину показательными убийствами непокорных приверженцев былой демократии и перерезав всех своих родственников, могущих претендовать на престол. Рассказы про Чингисхана и монгольскую демократию - в том же роде. На фоне того же Хлодвига наш Герой России смотрится даже и образцом просвещенности. Однако нашего героя судят не в рамках исполняемой им исторической задачи, а по современным меркам, отчего он и выглядит неавантажно.
Но суть трагедии, что переживает Чечня, - это кровавые конвульсии, в которых погибает военная демократия. Если кадыровщина станет необратимой, тогда Герой России окажется чеченским Хлодвигом. Это будет столь же неаппетитным, сколь и колоссальным историческим прорывом.
