У меня есть подруга, которой очень нравится писатель Липскеров. Два дня назад я попросила ее прочитать "Грушу из папье-маше" - мне хотелось услышать ее мнение прежде, чем я допишу и отошлю рецензию.
Подруга дочитала повесть и высказала свое авторитетное мнение. Звучало оно так: "Я абсолютно ничего не поняла".
Пристрастный допрос, который я сразу вслед за этим учинила, показал, что подруга в целом согласна с мнением Маргариты Меклиной, чья рецензия на "Грушу" расположена здесь же, на страничке. Моей подруге повесть тоже представлялась пестрым, абсолютно беспорядочным нагромождением разнородных элементов.
"Форма - да. Стиль - да. Это - очень нравится. Но... Кажется, что в "Груше" тебе показывают представление кукольного театра. Колоритные персонажи, красочные декорации. Но где, простите, душа? Где глубокие человеческие чувства? Я их не нашла. В "Груше" нет ничего, что было бы мне близко, что заставило бы меня плакать или умирать от восторга. Ничего живого... Одним словом, кукольный театр".
Ни с Маргаритой Меклиной, ни со своей подругой я не согласна. Более того, "Груша из папье-маше" мне понравилась как раз тем, что в ней выражены по-настоящему глубокие человеческие чувства. Вот именно что задевающие за живое.
Но - буду рассказывать по порядку.
* * *
Действие "Груши" происходит в наши дни, в Калифорнии, время года - лето. Сюжет вкратце таков - главный герой Марк Терлицкий знакомится с девушкой по имени Догилла и в течение приблизительно пяти месяцев встречается с нею. А параллельно Марк, от лица которого ведется повествование, вспоминает свое прошлое (по порядку - детство, отрочество, юность и т.д.).
Две сюжетные линии - два совершенно разных стиля. Колоритные персонажи, красочные декорации и гангстерские разборки - это все из воспоминаний. И ничего этого нет в тех частях повести, где речь идет о дождливом калифорнийском лете, ироничном Марке и безмятежной Догилле.
Два дня назад я сказала подруге: "Представь, что мы распечатали повесть на принтере, разрезали ее на куски и поделили отрывки на две стопки: тридцать лет биографии Марка налево, пять месяцев с Догиллой - направо.
Теперь берем правую стопку и читаем по порядку. Вот он встретил ее под дождем и подвез на своей машине. Вот приехал к ней снова. Затем приехал еще раз, через месяц. Пляж, ресторан... Квартира Марка, где Догилла трогает пальцем портрет Айзека - не пыльный ли? - и садится за гримерный столик... Покупка машины, автокатастрофа, больница... Мексика, пустынный берег океана, где он и она сидят вдвоем... Снова Лос-Анджелес... Ты видишь здесь кукол?"
"Нет", - сказала подруга.
"Ты видишь здесь людей? Ты видишь смысл в их словах и поступках? Тебя берет за живое? Здесь есть глубокие чувства?"
Подруга с минуту молчала, и с каждой секундой ее лицо принимало все более изумленное выражение.
"Похоже на то, - сказала она, наконец. - Похоже, что есть. Как это я раньше на заметила? Наверное, читала слишком быстро..."
Вообще-то, Липскеров сам виноват, что читатели не замечают самые красивые, самые одухотворенные отрывки "Груши".
Представьте себе фильм, где режиссер показывает поочередно две сцены. На одной - цыганский табор; шумный, пестрый, громкоголосый, яркий. Все поют, танцуют, режут друг другу глотки, снова поют и танцуют... На другой - одна-единственная девушка. Тихая, с неброской внешностью, на светлом фоне.
И снова табор (за минуту происходит десять разных событий), и снова девушка (не происходит почти ничего).
Что вам запомнится по окончании фильма? Конечно, табор. Он же громче.
Карлика дядю Арона, вора, бандита и гангстера, которого жена носит на руках, завернув в полотенце, запомнят все, читавшие "Грушу". А вот какого роста Догилла? Какого цвета ее волосы? И ведь не вспомнишь...
* * *
Спрашивается, зачем понадобилось Липскерову выстраивать композицию повести так причудливо? Для чего нужно было перемежать яркие и шумные куски биографии героя с тихими и прозрачными отрывками из калифорнийского лета?
Не проще ли было бы выстроить события в хронологическом порядке: вот детство героя, вот его юность, вот взрослые годы, а вот летним дождливым днем в Лос-Анджелесе он встречает Догиллу?
Да, было бы проще. Изложение стало бы более логичным и ясным. Но тогда потерялся бы главный смысл повести.
Мне этот смысл представляется в виде третьей сюжетной линии, которая идет поверх первых двух; вернее, поверх ряда, состоящего из клеток - яркий квадратик - светлый, снова яркий - снова светлый.
А вот над этим шахматным рядом движется линия, где нет событий, а есть только эмоциональное состояние рассказчика - а значит, и сопереживающего ему читателя.
Эта третья линия выходит из грязи и гнусностей и движется к чистоте и покою. Она рождается в болоте, среди уродливых психических отклонений и болезненной патологии - и постепенно приводит к душевному здоровью и светлому умиротворению.
Мог ли Липскеров вот так, двигаясь от темного мировосприятия к светлому, рассказать биографию Марка, если бы не отвлекался время от времени на события калифорнийского лета?
Ответ однозначный - нет. Потому что именно Догилла - источник света и воздуха в повести. Именно она, появившись на страницах "Груши", позволяет рассказчику переосмыслить биографию Марка. И изложить ее не как череду тяжелых и мрачных событий, а как историю постепенного выздоровления героя и обретения им человеческого лица.
А теперь мне хотелось бы пройти по тексту повести вслед за рассказчиком - от начала к финалу.
* * *
Начало повести (первая глава и часть второй) - это, прямо скажем, серьезное испытание для психики читателя.
"Я очень любил Айзека", - признается Марк. А потом долго рассказывает про издевательства, которым его подвергал старший брат.
Отвратительные морды персонажей. Насилие, цинизм, лужи крови. Жестокость одних людей по отношению к другим описывается по-гурмански - с наслаждением, с натуралистичными подробностями. Герой буквально упивается своим болезненным мазохизмом.
И очень скоро читать все это становится тяжело и неприятно.
"И что это нашло на Липскерова? - думаю я. - Все о грязи и о грязи... Не иначе, глубокая депрессия".
Вздыхаю, читаю дальше.
Но вот главный герой, застрявший под дождем в автомобильной пробке, видит стоящую на обочине девушку.
"- Промокли? - спрашиваю, приоткрыв окно. (...) Странное дело, так часто в этом году дожди!.. И что это нашло на погоду?.. Все плачет и плачет..."
И я сразу испытываю облегчение.
"И что это нашло на погоду?.. Все плачет и плачет..."
Среди всей этой болотной тины нашлось место для такой фразы. Значит, не все еще потеряно...
Так и есть.
Начиная с этой минуты персонаж Липскерова перестает сладострастно нянчить свой мазохизм. В герое появляется здоровая злость и раздражительность, затем - искреннее раскаяние ("Наверное, я ее обидел"), и вообще, нормальные человеческие чувства, свободные от физиологичности, кривляния и патологии.
Например, живое любопытство по отношению к окружающим людям.
"- А по паспорту вы кто?.. Люксембуржка?.. - в моем вопросе звучит легкая ирония, но она ее, кажется, не замечает.
- У меня нет паспорта.
- Вы незаконно перешли границу?
- Почему?
- У вас нет паспорта...
Она задумывается, а потом отвечает:
- Наверное, я перешла границу...
Я смотрю на нее и думаю, шутит она или нет. Слишком серьезно она это сказала. А если может так серьезно шутить, то совсем неглупа..."
Язык автора становится простым, спокойным, энергичным. В этом мире, до сих пор до отказа набитом телами и физиологическими подробностями, вдруг появляется воздух - и дышать становится несравнимо легче. В тексте появляется динамика - герой уже что-то делает, а не просто вязнет в своих темных переживаниях.
"...Я еду домой. Достаю из ящика почту, поднимаюсь наверх и допиваю холодный кофе...
Дорогой Айзек!.. Сегодня я справил твой день рождения. Сегодня краешек мира посмотрел на твое лицо и, вероятно, ему очень обрадовался. Итак, дорогой, все, до следующего года!.."
У-у-ф!!! Неужели все - с патологией покончено?
Надежды мои оправдались.
Далее по тексту идут воспоминания детства, но в них уже нет ни капли мазохизма и сладострастного упоения мучениями. Исчез и болезненный налет гомосексуализма (прошу геев не обижаться - в случае с Липскеровым, я полагаю, этот налет может быть только болезненным). А вместо него появилась детская влюбленность в троюродную сестру - прекрасную девочку Соню.
"Обычно Соня вставала в семь утра, а я мог спать, сколько душе угодно, так как учился во вторую смену. Но в один из дней то ли весеннее солнце меня разбудило, то ли я попросту выспался, но пробудился я именно в тот момент, когда Соне нужно было собираться в школу. И что-то вдруг толкнуло меня в самую грудь, какая-то непонятная сила заставила выбраться из теплой постели, задрожать всем телом и заглянуть сквозь щель китайской ширмы...
Соня стояла возле окна в первом солнечном луче, в прозрачной с рюшечками рубашке и смотрела серьезно на утро, глотая его пьянящую новизну и просыпаясь вместе с ним".
Отныне герой реагирует на мир более или менее адекватно. Зло теперь называется злом, грязь - грязью, а вовсе не сладким повидлом, которое надо есть, постанывая от наслаждения.
Короче, все в порядке. Поэтому читателю можно расслабиться и спокойно получать эстетическое удовольствие от хорошей прозы.
В воспоминаниях детства Липскеров переходит от простого языка, на котором мы разговариваем в обыденной жизни ("я еду домой, достаю из ящика почту, выпиваю холодный кофе") к своему собственному фирменному стилю.
Я имею в виду тот немного исковерканный язык, в котором мир предстает спрессованным: все цвета и звуки здесь глубже, а все сказанное имеет подтекст.
Это мир, лишенный пустот; это реальность, где время и пространство такие густые, что идти по ним приходится очень медленно, преодолевая мягкое сопротивление материала - как в плавании под водой.
Среда, заполняющая пространство, проникает даже в тела героев. Чувства и эмоции описываются так, будто организм человека вобрал в себя нечто инородное и при этом вполне вещественное.
"Все мысли, все клеточки моего организма были переполнены утренней Соней"...
Плавание под водой - не совсем удачная метафора, потому что мир у Липскерова не просто плотный и упругий, как море во время купания, но еще и теплый, а иногда и горячий.
Пространство Липскерова кажется заполненным не жидкостью, а скорее неким телесным веществом. Эта реальность напоминает единый живой организм - пульсирующий, теплый, живущий именно телесной жизнью.
Такое впечатление возникает в первую очередь потому, что герой Липскерова мир не столько видит или слышит, сколько чувствует и ощущает.
"Я долго думал, что сказать. Мне было мучительно трудно облечь свои новые ощущения в простые слова. А она меня не торопила, терпеливо ждала, стараясь ни одним шорохом не потревожить моих мыслей".
"И тут я не выдержал. Я ощутил в себе такой могучий порыв, такая во мне была в этот момент сила и отчаяние, что я зашептал со всем жаром доменной печи, что люблю ее, что она дороже всех на свете"...
* * *
От воспоминаний детства герой возвращается к современным событиям. Вчерашняя попутчица оставила в его машине кошелек, надо заехать и вернуть.
Язык Липскерова вновь становится простым и прозрачным, а мир произведения - таким, каким мы привыкли его видеть в обыденной жизни. Лишь изредка реальность вновь уплотняется, становясь глубокой, выразительной и немного фантасмогоричной.
В основном это происходит при упоминании об отце героя дяде Ароне - колоритном, экзотическом и явно карикатурном персонаже.
И никогда текст не сгущается в тех эпизодах, где речь идет о новой знакомой - Догилле.
Эта странная художница, которая не знает, какое время года сейчас на улице, и способная принять идущий на посадку самолет за прекрасную, парящую в небе птицу, явилась на страницы Липскерова из другого мира. Пространство там светлое, прохладное и переполненное воздухом.
Эту реальность, где всегда дует ветер, где люди чувствуют себя легко, а предметы в любой момент готовы сняться с места и полететь, загадочная Догилла приносит на страницы Липскерова вместе с собой.
И начинается светлый, прозрачный, спокойный, воздушный и прекрасный рассказ о любви.
Вот как рассказывается, например, о первом поцелуе.
"Мы взбираемся на гору, тяжело дышим, неожиданно Догилла спотыкается, с ее головы срывается шляпа и, подхваченная ветром, планирует к океану. С развевающимися волосами она поворачивается вслед за ней, словно собираясь взлететь, опирается о мою грудь, чтобы не упасть, и я целую ее"...
В тексте сталкиваются две реальности - горячий, телесный, пульсирующий, плотный мир, в котором герой провел предыдущие тридцать лет жизни, и прохладное, наполненное прозрачным воздухом пространство Догиллы.
И если детство герой прежде всего ощущал, то реальность этой загадочной художницы он скорее видит.
Сначала, пока герой лишь издалека любуется девушкой, два мира - горячий и прохладный, плотный и просторный, ощущаемый и видимый - не вступают в противоречие.
Конфликт возникает в тот момент, когда герой прикасается к Догилле.
Его пламенная жажда интимной близости - и ее ледяное безразличие...
"Я только что проснулся, смотрю на Догиллу и боюсь пошевелиться... Я целую ее... Кожа белая и холодная; я слышу, как кричит ночная птица; бедра ее неподвижны, и колени словно каменные; руки раскинуты и такие тонкие, будто без мускулов... Внутри убивающий лед... На секунду мне кажется, что она умерла, и я со злобой бью ее ладонью по лицу... Бью второй раз... Она не сразу просыпается и садится сонная в постели.
- Что случилось?.. Почему ты плачешь?
Я с трудом сдерживаю дрожь.
- Мне показалось, что ты умерла... (...) Я люблю тебя...
- Так и я тебя люблю... - зевнула.
- Ты не поняла, я люблю тебя! (...) Прости меня за то, что я тебя ударил.
- Ты меня ударил?
Она задумчиво поправляет волосы, и я смотрю на ее голый живот с ледяными внутренностями. У меня возникает желание вновь ее ударить".
На символическом уровне конфликт выражен так - у героя неожиданно поднимается температура. Его раскаленный лоб (термометр показывает 40 градусов), ее холодные пальцы...
На следующий день Марк впервые интимно прикасается к Догилле.
"- Зря... - говорит она. - Тебе не будет со мною хорошо... Тебе будет мучительно.
Смеется..."
А потом она погибает в автокатастрофе.
* * *
Когда между героями возникает противоречие, когда Он и Она явно несовместимы, то самый простой выход для писателя - это прикончить одного из героев.
Но можно поступить и по-другому - например, устроить эмоциональный взрыв, в котором шелуха, налипшая на чувствах мужчины и женщины, сгорит под накалом страдания и страсти.
Второй способ разрешения конфликта уместен, если на самом деле Он и Она вполне совместимы. Если между героями возникло не просто временное влечение, а нечто настоящее и глубокое.
Тогда убивать одного из участников конфликта совсем необязательно. Тогда можно просто помочь героям понять, какие же чувства они испытывают друг к другу на самом деле.
Догилла на полной скорости врезается в рефрижератор. Ее увозят на машине "Скорой помощи", накрыв лицо простыней.
"Она умерла?" - спрашивает Марк у полицейского. - "Конечно", - отвечает тот.
С этой мыслью - Догилла мертва - Марк живет до вечера.
А потом оказывается, что девушка чудом выжила. Или воскресла... Впрочем, это неважно - воскресла или нет, главное - жива, жива!
И Марку больше ни разу не покажется, что у Догиллы ледяные внутренности. И тем более ему никогда не захочется ее ударить.
Всё. Конфликт разрешен.
* * *
До сих пор я читала два романа Липскерова ("40 лет Чанчжоэ" и "Пространство Готлиба") и несколько прозаических миниатюр.
"Груша из папье-маше" - это первое (и пока единственное) из прочитанных мною липскеровских произведений, где речь идет о любви.
До сих пор было: безумная страсть, опьяняющее влечение, сумасшедшее вожделение, нежная привязанность... Но только не любовь.
Читая "Грушу", я с изумлением обнаружила, что Липскеров может описывать настоящие, глубокие человеческие чувства. Честно говоря, раньше я думала, что он на это не способен.
Героя интересует в Догилле все - ее повадки, жесты, манера смотреть, говорить, двигаться.
Марк любуется ею постоянно. Причем не соблазнительным телом девушки (как бывало в других произведениях), а выразительным лицом и естественными жестами, в каждом из которых заключен глубокий и удивительный смысл.
Фактически привлекает Марка, завораживает его именно личность Догиллы.
Ему нравится все, что она говорит. Герой никогда не сообщает: "столько-то времени мы болтали ни о чем" или "она рассказала мне, что..."
Марк слишком ценит реплики Догиллы, чтобы пропускать их или пересказывать своими словами.
При чтении их диалогов возникает такое впечатление, будто после каждой фразы, сказанной девушкой, герой на мгновение замирает.
Главная характеристика Догиллы - все ее слова и поступки неожиданны. И при этом она очень естественна и непосредственна.
Девушка никогда не манерничает, не фальшивит, не интригует. Она не строит из себя загадочную и необычную. Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО загадочная и необычная.
И чуточку сумасшедшая.
На моей памяти Липскеров никогда не рассказывал ни об одной героине так много. Не показывал такого количества своеобразных, уникальных черточек женщины. Не давал ей возможности совершить столько необычных поступков.
Если взять роман "Пространство Готлиба", который, по выражению одного из критиков, "пронизан десятком нежных и диких любовных историй", отобрать все любовные истории, рассказанные мужчинами, вычленить из этих историй реплики женщин и суммировать их, то мы обнаружим, что эти героини все вместе сказали меньше слов, чем одна Догилла.
Любовные истории у Липскерова никогда не длятся долго. Их максимальный срок - несколько лет, и заканчиваются они, как правило, трагически.
Иногда один из влюбленных (обычно девушка) уходит, заставляя партнера страдать. Еще чаще героиня погибает.
Мне кажется, так происходит в прозе Липскерова вовсе не из-за общего трагического мироощущения автора. То есть мироощущение-то может быть и трагическое, но только к финалам любовных историй оно отношения не имеет.
Я думаю, героини Липскерова умирают потому, что автор просто не знает, что с ними делать дальше. Ведь плотская любовь, о которой писатель обычно рассказывает, не может длиться вечно. Она либо остывает, либо один из влюбленных должен успеть погибнуть, пока страсть еще в самом разгаре.
Ближе к середине "Груши", когда Марк уже без памяти влюблен в Догиллу, автор, как кажется, решает: пора. И устраивает трагическую развязку - смерть девушки в результате автокатастрофы.
Казалось бы - все, Липскеров изложил типичную для него историю. Но в "Груше" речь идет не просто о плотской страсти. Догилла такова, что Марк, кажется, мог бы любить ее и десять лет, и двадцать, и тридцать.
Выясняется, что трагическая развязка в "Груше" вовсе не является необходимостью. И героиня выживает.
Герой приходит к девушке в больницу, и с этого момента их отношения вступают в новый этап - новый не только для Марка с Догиллой, но и для писателя Липскерова - этап счастливой взаимной любви двух героев.
То, что в сюжете и в настроении повести произошел резкий поворот, станет окончательно ясно чуть позже. Сидя на больничной койке, Марк вспомнит о своем отрочестве и юности, и мы впервые увидим уже полностью свободного от уродливых психических изломов, спокойного, независимого, сильного и мужественного человека.
Мы поймем, что все коренным образом изменилось, через несколько страниц повести. А пока что в больничной палате происходит потрясающей художественной силы любовная сцена.
"Мне разрешают войти к ней в палату. Она лежит в переплетении проводов, как паук в паутине, и похоже, что к ней подключили все компьютеры госпиталя. На шею надет специальный корсет, не позволяющий шевелиться голове. Вероятно, повреждены позвонки... Из носа торчат трубки, уходящие в урчащую фиговину. Глаза Догиллы открыты, она смотрит на меня не шевелясь, не мигая, и я долго не могу понять, в сознании она или нет.
- Ты слышишь меня? - спрашиваю.
- Слышу... - отвечает шепотом, с трудом разжимая зубы.
Вспоминаю, как в таких случаях себя ведут все люди и думаю, что надобно выглядеть бодрым, не выказывая сожаления... Хрена лысого у меня это получится...
- Как ты?.. - подмигиваю. Выходит криво, словно у меня глазной тик.
- Сегодня хорошо, как никогда...
Стою болваном, не знаю, что сказать, что сделать, о чем подумать. Застолбилось что-то... Она слегка улыбается мне, и я разглядываю ее разбитые губы. Почему-то во рту возникает привкус крови... Мне хочется ее целовать, словно собаке зализывать чужие раны...
- Сядь рядом, - просит она.
Я осторожно раздвигаю разноцветные провода и сажусь на краешек кровати. Вижу, как из-под нее торчит шляпа с черной вуалеткой.
- А где груша? - спрашиваю.
- Со мною, - отвечает. - Потяни за одеяло.
- Зачем? - удивляюсь.
- Потяни.
Я осторожно приоткрываю Догиллу и вижу лежащую между грудей грушу из папье-маше. Искусственная, она приподнимается вместе с ними и опускается, как будто качается на волнах...
Странная вещь, думаю. Зачастую самое крайнее вожделение приходит именно тогда, когда оно более всего неуместно. Захватывает всю плоть до ноготка, уверенно побеждая рассудок. И стыдно одновременно, и неподвластно укрощению...
Она слегка касается пальцами моей ноги, и я с трудом сглатываю слюну с привкусом крови... Затем ногтями щиплет за колено, за самую кожу, и я громко вскрикиваю, с удивлением смотря на нее и шипя от боли...
- Что ты делаешь?!.
- Я помогаю твоему рассудку... Закрой меня...
Она смотрит сквозь прозрачную дверь реанимации, я оборачиваюсь за ее взглядом и вижу наглую рожу санитара-негра, глазеющего на обнаженную грудь Догиллы... Я показываю ему палец, но все же не очень злюсь на него за столь вопиющее подглядывание, так как думаю, что он испытывает те же самые чувства, что и я. Жаль, что только некому ущипнуть его за ляжку".
* * *
Эротика в творчестве Липскерова - отдельная тема.
Эротика есть в любом его произведении, и она всегда красивая и волнующая.
Но то, что происходит между Марком и Догиллой - это нечто особенное.
И в "40 лет Чанчжоу", и в "Пространстве Готлиба", и в прозаических миниатюрах Липскерова влечение мужчины к женщине носит наполовину телесный, наполовину эстетический характер. Красивое юное тело девушки; всепоглощающая плотская страсть, перемешанная с восхищением, у мужчины.
Взаимное притяжение Марка и Догиллы - это прежде всего влечение друг к другу двух личностей. Телесный и эстетический моменты здесь тоже есть, но они - не главные. Потому что эротика в этих сценах несет в себе эмоциональный заряд громадной силы - и от этого становится во сто крат эротичнее.
* * *
Потом Догилла выздоравливает, герои едут в Мексику - подышать свежим океанским воздухом и пожить в палатке на берегу. Затем возвращаются в Лос-Анджелес...
Эксцентричная Догилла, как и следовало ожидать, выкидывает то один, то другой фокус. Мужественный Марк, как ему и положено, злится.
И на протяжении всех этих страниц читателя не оставляет ощущение покоя, умиротворения и безоблачного счастья. Милые бранятся - только тешатся...
Финал повести, где Марк оказывается легендарным Стрелком, оставляет ощущение необязательности. После возвращения героев из Мексики события могли развиваться в какую угодно сторону. И не слишком важно, в какую - ведь главное уже сказано.
Можно было бы закончить дело свадьбой - тогда вышел бы любовный роман. Либо развить тему фантастических способностей Догиллы (умение читать мысли, бессмертие, изменения внешности, связанные с кратковременной амнезией), и тогда получилось бы что-то в стиле Стивена Кинга.
Липскеров предпочел оставить тайну Догиллы неразгаданной и выбрал детективный сюжет. Что ж, детектив так детектив.
Последние сцены повести можно толковать по-разному. Моя подруга предложила такую трактовку: Догилла спасла Марка от неминуемой смерти своей любовью, отдав ему свою жизнь и свое бессмертие.
Я предпочитаю думать, что Догилла все же не умерла. Потому что тогда можно надеяться, что "Груша из папье-маше" - не последнее произведение Липскерова о любви. И что продолжение следует.
2001 год
Диана Вишневская
http://www.lipskerov.ru/critic/article.phtml?aid=30&id=4&level=4
Док. 455836
Перв. публик.: 03.10.01
Последн. ред.: 03.07.08
Число обращений: 536
Липскеров Дмитрий Михайлович
|
