Дмитрия Липскерова почему-то недолюбливает именно та часть молодой и активной критики, которой, казалось бы, должны импонировать его тексты. Помню, как на пресс-конференции по поводу Букеровского шорт-листа 1997 года, куда вошел роман Липскерова "Сорок лет Чанчжоу" (а общественное ожидание прочило туда пелевинского "Чапаева и Пустоту"), председателю жюри был задан вопрос, почему оригинальному произведению предпочли вторичное. Остальные пять романов, попавшие в финал, никак нельзя было счесть бесспорными шедеврами. Но почему-то было решено, что место Пелевина занял именно Липскеров (а не Азольский, Малецкий, Улицкая, Славникова или Уткин).
Возможно, почитателей Пелевина не устраивают не столько тексты Липскерова, сколько его имидж. Культовому писателю полагается быть личностью загадочной, иметь мистический опыт или на худой конец знать толк в галлюциногенных грибах, прятаться от журналистов если уж не в пещере, то, по крайней мере, в буддийском монастыре и презирать суетные блага мира. Владелец процветающих ресторанов, выглядящий так, будто сошел с рекламы "Hugo boss", с удовольствием демонстрирующий деловую хватку и жизненную ставку на успех, Дмитрий Липскеров очень мало годится на роль, талантливо исполняемую Пелевиным. Сами же тексты Липскерова вряд ли хуже, хотя и не слишком умное это дело - сравнивать двух непохожих писателей (ну да не я же начала). Во всяком случае, роман "Сорок лет Чанчжоу" если и был вторичен, то по отношению к Маркесу, а никак не к Пелевину.
Следы увлечения латиноамериканским "магическим реализмом" ощутимы и в последующих прозаических вещах Липскерова - "Пространстве Готлиба", "Последнем сне разума" и, наконец, в только что изданных "Родичах", хотя писатель все дальше отходит от роли отличника, старательно выучившего уроки мастеров (тем более что мастера изрядно вышли из моды). Однако в новом романе писатель откровенно экспериментирует с массовыми жанрами, не пренебрегая и излюбленными приемами - игрой с мифом, гротескным преломлением реальности. Обыденное и невероятное, как и ранее у Липскерова, причудливым образом сосуществуют, а взятый писателем бесстрастный тон повествования, скупой, лаконичный, констатирующий стиль способствуют окончательному размыванию границ между ними.
Так, духи чукчей Бала и его брата Кола отвешивают по ночам затрещины маленькому чукче Ягердышке, но соглашаются отложить ежедневную экзекуцию в обмен на регулярные поставки жвачки Spearmint. Ягердышка же удивляется больше родственной сплоченности покойников, хотя при жизни Кола, попав в суровую бурю, съел Бала, чем их драчливости или пристрастию к американской жвачке. В носах мертвецов, доставленных в морг, вырастают земляничные кусты, которые с наслаждением обгладывает патологоанатом, не слишком удивляющийся странному месту плодоношения летней ягоды. Попавший в железнодорожную катастрофу человек, получивший травмы, как говорит хирург, несовместимые с жизнью, оживает в мертвецкой, а свидетель чуда ведет себя так, как будто воскрешение покойника обычное дело. "Холодновато здесь, - предупреждает, - не простудитесь".
Что касается детективной составляющей, то именно она сообщает повествованию острую фабульную динамику.
Молодой человек такой пронзительной красоты, что от взгляда на его белокурые волосы и голубые глаза у самых разных людей (добавим - разного пола) дух захватывает, обнаруживает себя в вагоне поезда, мчащегося из Москвы в Петербург. Кто он - читателю не сообщается, обнаруживается лишь, что герой страдает отсутствием памяти. Железнодорожную катастрофу читатель предвосхищает: автор очень настойчиво монтирует, как в кино, кадры движущегося состава, где проводница Роза испытывает минуты "безумного счастья" в объятиях белокурого красавца, и злокозненных действий некоего отнюдь не чеховского злоумышленника с блескучим черным глазом, отвинчивающего рельс по пути движения поезда.
Естественно, появляется и следователь - крушением поезда "Красная стрела" занимается впавший в немилость и отправленный в Бологое московский полковник Бойко. Обнаруживаются странности. Во-первых, поезд какой-то непонятный - паровоз и всего один вагон с надписью "Красная стрела", а в нем только проводница и пассажир. Во-вторых, все поезда, вышедшие из Питера в Москву, благополучно туда прибыли. Откуда неучтенный, хоть и маленький состав? Пара вагонных колес сияет платиновым блеском (о чем и заявляет Иван Бойко). Потом оказывается, что колеса не из платины, а из палладия, который на мировом рынке еще дороже. Кто их изготовил и зачем? Пока полковник пытается сопоставить невероятные происшествия и понять, куда пропал покойник из мертвецкой, отчего у жертв катастрофы в носу вызревает земляника и кто изготовил колеса из палладия, читатель, лучше осведомленный о происшествии в морге, размышляет над природой белокурого супермена, обнаружившего потрясающие способности к регенерации и талант гениального танцовщика: стоило ему взглянуть на фото Нуреева в журнале, как он тут же воспроизвел его танец. Вариант, более типичный для массовых жанров: экспериментальное существо, продукт генетических опытов или инопланетянин. Вариант, встречающийся несколько реже: бог, полубог, ангел.
Липскеров, который привычно работает с традиционным мифом, а не с новейшей мифологией, естественно помещает в поезд существо божественной природы.
Как же воплощенному добру и свету устоять перед напором зла и тьмы? Оставляющий после себя запах серы черный злоумышленник, что разобрал железнодорожный путь и так и бегает по страницам романа с рельсом на плече, в конце концов добивает белокурое божество, за которым, видимо, гоняется не первую сотню лет. Или белокурый бог добровольно дает себя убить? Каждый может трактовать происшедшее как хочет. В отличие от детектива, в конце которого следователь непременно докапывается до истины, финал липскеровского романа принципиально многозначен.
Многозначность не противоречит некоторой назидательности. Смысл названия назойливо проступает в тщательно выстроенных сюжетных пересечениях. Кто же родичи?
Чукча Ягердышка, залетевший в роман, очевидно, из анекдотов, признает собрата в доисторическом чукче, упрятанном в стеклянном ящике музея в Аляске, и даже предпринимает героическую попытку освободить и согреть музейный экспонат (что стоит ему утраты только что обретенного американского гражданства). Подобранный Ягердышкой в тундре осиротевший медвежонок родич мифическому ассирийскому медведю, вымершему два тысячелетия назад, но оживающему на страницах романа: он преследует блуждающих по пустыне иудеев, бежавших из египетского пленения, кормясь вместе с ними манной небесной. От любовной связи медведя с Марией, женой Иакова (за которой с разверзшихся небес в сияющем облаке наблюдает старик с седыми волосами, после чего укрывает голову покрывалом), рождается ребенок. (За подобную трансформацию евангельского сюжета, полагаю, Липскерову еще придется выслушать обвинения в кощунстве.) Черный и страшный человек по имени Арококо, заскочивший в современное романное пространство из псевдобиблейского, тот самый, что разобрал железнодорожный рельс, ведет свою родословную от той же пары, что и белокурый полубог, так неудачно посетивший Россию накануне ХХI века. Во всяком случае, не случайно сидящих рядом на айсберге видит их Ягердышка в финале. А по обе стороны от черного и белоголового Кола и Бала - помните братьев-чукчей, из которых один съел другого?
Палач и жертва, добро и зло, свет и тьма - все переплетено. Все родичи. Такая вот мысль. Скажете, уже было? Конечно, было. Но ведь роман не теорема. Здесь способ доказательства важней результата. А способ применен достаточно остроумный и элегантный. Читать роман нескучно, да еще и подумать есть о чем. По нынешним временам немало.
Алла Латынина
http://www.lipskerov.ru/critic/article.phtml?aid=43&id=4&level=4
Док. 455830
Перв. публик.: 02.05.05
Последн. ред.: 02.07.08
Число обращений: 498
Липскеров Дмитрий Михайлович
|
