Сразу предваряю, что мемуары чужды аморальности, поскольку повествуют не о страстных наслаждениях, но исключительно о базовом и первичном назначении постели - восстанавливать силы лежащего в ней, способствуя его удобному сну, и о том, до какой степени постельные обычаи разных народов тому способствуют.
В советские времена большой популярностью пользовался поезд No 31 Москва-Хельсинки, проезжавший Ленинград с севера, делая остановку на ст. Ручьи. Международная комфортабельность вагонов делала его достойным конкурентом "Красной стреле". Сподобившись раздобыть билет на поезд No 31 и разместившись в купе, я был приятно поражен устройством постели. По обычаю, искони заведенному, одеяло в советских пассажирских вагонах было не внутри пододеяльника, но предлагалось в двухслойном виде: одеяло и простыня. Для человека, чей сон совершенно мирен, это, возможно, не представляло большого неудобства - он ложился и недвижно почивал, но я, будучи во сне брыклив, от такой комплектации всегда страдал. Уже к середине ночи одеяло оказывалось отдельно, а простыня отдельно, зачастую в виде тугого жгута на шее, что устрашало при пробуждении. Это не говоря о том, что верблюжье одеяло колюче и кусается, да и вообще негигиенично.
Между тем в хельсинкском поезде одеяла были в аккуратных конвертах - брыкайся не хочу, покуда поезд мчит сквозь ночные пространства. Будучи тогда, как и весь советский народ, подвержен низкопоклонству перед Западом, я приписал это удобство вынужденному - на экспорт - заимствованию постельных обычаев свободного мира. Сочетание же одеяла и простыни - варварству советского образа жизни.
Прошли годы, темницы рухнули и свобода etc. Госграница перестала быть пределом земли. Велико было мое удивление, когда в странах свободного мира я обнаружил то же устройство постели, которое в годы железного занавеса необоснованно проводил по разряду злодеяний коммунизма. Еще точнее сказать, в смысле злодеяний коммунизма страны Запада оказались неоднородны. Германия и Австрия, несмотря на свое непростое историческое прошлое, устроили постельные дела наилучшим образом. В любом немецком Доме колхозника, наипаче в заведениях более высокого класса, постоялец накрывается мягкой перинкой в конверте и невозмущаемо спит. Сходное пододеяльное устройство постели наблюдается и в некоторых скандинавских странах и примкнувшей к ним Финляндии (с чем и было связано чудо в поезде No 31), а равно и в САСШ. Вот говорят: басурмане да пиндосы - а вот поди ж ты.
Однако советская гостинично-железнодорожная постель тут же является во всей своей силе в романских странах (Италия, Франция), а равно и в странах, подвергшихся французскому влиянию (Бельгия, Нидерланды). Даже в сугубо фламандских провинциях Бельгии постели французские, т. е. советские. Таковы же они и в Англии, хотя здесь менее понятно, чему это приписать. То ли континентальному влиянию, сильному еще со времен Вильгельма Завоевателя, то ли общеизвестной склонности англичан к умерщвлению плоти.
Неодолимость франко-советской постели в том, что перед ней склоняются даже и высшие классы. Сын Франции Жак Ширак во время приезда в Москву на 60#8722;летие Победы потребовал в своем президентском люксе убрать пододеяльник и перестелить постель на французский манер. Очевидно, так было у него заведено и в Елисейском дворце. Такую силу имеют во Франции народные обычаи.
Такое постельное противостояние романского и германского миров - какая-то совершеннейшая "Вахта на Рейне" - побудило меня к исследованию того, как это дело поставлено на стыке двух некогда столь враждебных миров, в эльзасском Страсбурге. Хотя в патриотической песне 1918 г. и поется: "Ils ont rendu l"Alsace et La Lorraine", глядя из вагонного окна на эльзасский пейзаж, так сразу и не скажешь - вид, что твой Шварцвальд. Страсбург по внешнему обличию тоже город вполне немецкий. Ближе к вокзалу вильгельмовская казенная архитектура, в центре - готический собор и фахверковые домики. Это обнадеживало. Получив от портье ключ и войдя в номер, я сразу, не распаковывая чемодана, бросился к постели, чтобы узнать, до какой степени тут сохранена германская самобытность. Вотще! та же самая ненавистная французская постель. Ровно мразью передернулось лицо Максима Юрьевича, и, сплюнув, он произнес: "К зырянам Тютчев не придет".
Франко-германское примирение, символом которого объявили Страсбург, - в самом деле весьма любопытный феномен. После 1918 г. диссидентствующие авторы иронизировали по поводу великой победы, в результате которой Гретхен срочно преобразована в Марго, а Иоганн - в Жана. Ирония была неуместной, поскольку преобразование завершилось полным успехом. В предприятиях торговли и сферы обслуживания языковая ситуация ностальгически (хотя и инвертированно) напоминает Советскую Прибалтику. Белокурая Гретхен - хоть сейчас в "Фаусте" на заглавную женскую роль, - выслушав пожелание по-немецки, все понимает, но отвечает исключительно по-французски. На огромном букинистическом развале книг на немецком обнаружить вообще не удалось - так что наши соседи с их ассимилятивными упованиями в принципе могут ссылаться на успешный прецедент. Тем не менее прежде эльзасского опыта казалось, что ассимиляция - оно конечно, но постель - это самое глубинное, самое святое культурное переживание. Выяснилось, что нет. Единственным несокрушимым культурным переживанием оказался кофе. Здесь граница, как во времена Второго Рейха: в то время как во всей Франции кофе хорош, в Страсбурге - стандартные немецкие помои. Никогда не угадаешь, где будет последний бастион национального сопротивления.
Но тем сладостнее после проведения научных опытов погружаться в вагон. Поезд долго ползет через широкий Рейн, подходит к пограничной станции с привычным шрифтом таблички, в вагон входит немецкий проводник и раскладывает расписание. Боже мой, как домой приехал. А дальше колеса везут к месту ночлега, где ждет мягкая немецкая перина в пододеяльнике.
