|
|
Илья Константинов: Ни о чем не жалею. Глава III. Погружение
Назад
|
Илья Константинов: Ни о чем не жалею. Глава III. Погружение
|
Распростившись с преподавательской деятельностью, я не слишком грустил. Интеллигентский идеал жизненного успеха: "Умру доцентом!" в нашем кругу не приветствовался, а ощущение открывшейся свободы - пьянило.
Однако нужно было зарабатывать на хлеб. Друзья пристроили на "теплое", как мне обещали, местечко в научно-исследовательскую контору с неудобоваримым названием "Институт экономики и организации сельского хозяйства нечерноземной зоны РСФСР".
Странно, что я до сих пор помню название этой невразумительной организации, но еще удивительнее, что сей почтенный институт, говорят, поныне здравствует.
Рабочий день рядовых сотрудников в этой научно-исследовательской богадельне начинался с размеренного чаепития. Чаевничали неспешно, час-полтора, успевая, при этом, перемыть кости всем знакомым.
Руководящий состав завтракал отдельно - с портвешком или коньячком, в зависимости от занимаемой должности. Затем все расходились по рабочим местам и погружались в тихую дрему до обеда. Правда, глаза при этом полагалось держать открытыми. Когда однажды я нарушил это неписаное правило, заведующий лабораторией устроил мне настоящий разнос, последним аккордом которого были слова:
- А, если действительно хочешь спать, в углу за шкафом диван есть для этих целей!
Нет, некая работа, конечно, выполнялась. Но ее было так мало, что когда за неделю я справился с месячным планом лаборатории, сотрудники устроили мне настоящую обструкцию. Почтенные дамы перестали угощать чаем, мужчины - приглашать на партию в бильярд, самые решительные - перестали здороваться.
Пришлось смириться и приучить себя с открытыми глазами дремать над журналом "Вопросы экономики".
А тут, как раз, подоспела андроповская кампания по повышению трудовой дисциплины, и работа совсем разладилась.
С утра сотрудники рысцой бежали к проходной, на которой с секундомером в руке стоял грозный вахтер, посекундно фиксировавший каждое опоздание. Тут же появлялась "Молния": "Младший научный сотрудник имярек опоздал на работу на 30 секунд! Позор!"
После пробежки и нервного потрясения дамы бальзаковского возраста, составлявшие костяк трудового коллектива, подолгу приходили в себя, и традиционное чаепитие растягивалось почти до обеда.
В обед полагалось ходить по магазинам, но из-за проклятого вахтера с секундомером, несчастным женщинам вновь приходилось устраивать пробежки. Народ роптал, работа полностью встала.
К счастью, кампания по повышению дисциплины как-то незаметно, сама собой, сошла на нет. Все постепенно вернулось в привычную колею.
Приглядываясь к институтским старожилам, просидевшим на своих местах по 20-30 лет, а таких было немало, я с ужасом замечал, что не только интеллектуальным своим уровнем, но и внешним видом эти несчастные неуловимо напоминали залежавшиеся на складе овощи. Они раздувались на глазах от сидячей работы и неправильного питания и покрывались слоем несмываемой канцелярской пыли.
От подобной метаморфозы меня избавил все тот же Комитет государственной безопасности. На очередные неприятности, как водится, я напросился сам. Формально, дело не стоило выеденного яйца: как-то нас с Галей, которая к тому времени стала моей женой, пригласили на день рождения в хорошую диссидентскую компанию. Надо сказать, что на подобных вечеринках собирались не только "патентованные агенты империализма", но и очаровательная питерская богема: звучали песни, стихи, в коридоре в мгновение ока возникал импровизированный вернисаж, а в ванной комнате самая отчаянная парочка уже занималась любовью... А вот наркотики в нашей компании были не в чести. Хотя, не буду лицемерить, утверждая, что - никто и никогда. Встречались любители, но их быстро выдавливали из нашего круга.
Мы были молоды, но внутренне свободны, многие - талантливы, а, главное, нас объединяло неповторимое чувство избранности.
Мы были не богаче, а беднее других: одевались хуже, ели что попало, но... Тому, кто никогда не испытал ничего подобного меня не понять - мы безоглядно верили в свою правоту и ничего не боялись: ни тюрьмы, ни сумы!
Вот на такую вечеринку я и собирался со своей молодой женой. Вы знаете, как женщины собирается на вечеринку? Часами. В результате мы изрядно опоздали и, подходя к искомому подъезду, все время смотрели на часы, злились и переругивались, ничего вокруг не замечая.
Поднимаясь по лестнице, я замешкался, шнурок, кажется, развязался, и немного подотстал.
- Мы ошиблись адресом, - прозвучал сверху испуганный голос жены.
- Не городи чушь! Я не первый раз здесь, - и тут я увидел круглые полные ужаса глаза и выразительно крутившийся у виска палец.
Несколько ступеней вверх и все выяснилось: дверь была опечатана, на бумажке красовалась незабываемая аббревиатура КГБ.
Мы опоздали. А всех, кто пришел вовремя в тот вечер, арестовали. Кого-то отпустили сразу, кого-то через сутки... хозяйка квартиры получила, кажется, два года. Ее муж в то время отбывал срок по 70-ой статье (антисоветская пропаганда), передавал ей иногда с зоны письма, надо полагать, не только любовного содержания. При обыске кое-что нашли.
Все это мы выяснили позже, а тогда поспешили ретироваться.
- За нами следят, - дернула меня за руку Галя.
- Ладно тебе, не фантазируй.
Но это была не фантазия: черная волга сопровождала нас до самого дома.
Дальнейшие события развивались по обычной схеме: письмо в Первый отдел института (филиал КГБ в каждой советской организации), вызов к директору, скорбное лицо завлаба - "как ты меня подставил" и предложение уволиться по собственному желанию. К чести этих людей, должен сказать, что они хотели мне помочь - предлагали трудоустроить в некий иногородний филиал института. Но к тому времени я уже все понял: работать по специальности мне не дадут, будут гонять как зайца. И хлопнул дверью. Спрятал свой университетский диплом в ящик стола, а сам устроился работать полотером.
Родственники ахали, как низко я пал, ведь это только в добрых песнях Пахмутовой и Добронравова каждый труд в стране совета был почетен. На самом деле, верхи смотрели на рабочих как на черную кость, сторонились и призирали. Но деньги работягам платили. Скажем, опытный полотер мог заработать рублей 250 в месяц. Это немногим меньше, чем получал завлаб в только что оставленном мной институте. Правда, завлаб мог целый день ковырять пальцем в носу, а полотер работал как ломовая лошадь.
Приходилось постоянно переезжать с объекта на объект, взвалив на плечо промышленный полотер весом около 40 килограмм, прихватив рюкзак с мастикой, щеткой, шваброй и прочими принадлежностями. На этом поприще я продержался около полугода. Следующим курсом "жизненных университетов" стал Прижелезнодорожный почтамт Московского вокзала, где мне удалось подвизаться в качестве помощника начальника почтового вагона.
Для тех, кто не в курсе, - ответственная и довольно интересная работа. Вагоны колесят по всей стране, почтари забирают, сортируют, выгружают, снова забирают письма, бандероли, посылки...Почта идет и днем и ночью, спишь урывками, ешь на ходу, но душу греет ощущение реальной полезности твоего труда.
Народ в почтовых вагонах подбирался интересный. Первым моим напарником оказался колоритнейший человек: крупный, высоколобый, с длинной окладистой бородой и колючими глазами, одетый в какую-то древнюю жилетку - он походил на героя романа Мельникова-Печерского. И разговор у него был соответствующий: едва поезд тронулся, он достал из мешка бутылку водки, банку рыбных консервов в томате и хлеб.
- Присаживайся, сынок, угощайся.
Я выложил на стол домашние котлеты и курицу.
- Семейный, - констатировал напарник.
- А Вы?
- Нет, я одиночка. Настоящий анархист не должен связывать себя семьей.
- Так Вы идейный анархист?
Он важно кивнул.
Я решил блеснуть эрудицией:
- Ну, как же, читал Кропоткина, Бакунина, Ткачева.
Напарник скорчил презрительную гримасу:
- Анархия живет в свободной беседе, в книгах она умирает. Ну, давай, по-маленькой.
- Да я, практически, не пью (это утверждение не вполне соответствовало истине, просто мне не хотелось выпивать на работе).
- А вот это зря! На Руси пьяный человек - святой человек! Его Бог бережет и народ любит. А трезвенник - обязательно с каким-нибудь изъяном, с подлинкой какой-нибудь, так что, давай-ка, выпьем.
Мы выпили и подружились. От этого человека я получил больше знаний и понимания жизни, чем от всех университетских профессоров вместе взятых. Ездили мы, главным образом, в Адлер: город-курорт, солнце, море, женщины и мандарины.
- Эх, жалко, нет у нас разрешенной проституции, - сокрушался напарник.
- Это почему? - искренне удивлялся я.
- Потому что несправедливо! Ты - молодой, к тебе девки даром ходят. А я - старый. Но мне тоже хочется. Подкопил бы деньжат, прикупил красавицу.
А подкопить деньжат у него была возможность, на мандаринах. Именно мандарины давали на нашей линии главный навар. Те почтари, которые мотались в Мурманск, приторговывали рыбой. Рыба была в дефиците, и потому мурманское направление считалось самым хлебным. А мандарины, так, мелочишка. Впрочем, у напарника получалось и на них делать неплохие деньги. Из меня же коммерсант вышел никудышный. То фрукт залежалый попадется, то проверяющий обдерет, то перекупщик обманет - никакой прибыли, одна морока.
А деньги нужны были до зареза. Семейство увеличивалось, жена сидела с ребенком, своего жилья у нас не было.
Экономии ради, сняли часть дома в Стрельне - пригороде Ленинграда. До нашего вселения в этих помещениях резвились кролики, - хозяева держали много разной живности, сараев не хватало, вот и отвели для серых зверьков две комнаты наверху. Кроликов отселили в сарай, полы вымыли, стены отскребли. Разумеется, в доме не было никаких "удобств". В таких случаях принято говорить "удобства во дворе", что предполагает целый букет удовольствий, особенно в зимнее время, особенно с маленьким ребенком.
Однако самым большим "удовольствием" для нас стал сам хозяин дома - простой, работящий и регулярно пьющий человек. Выпивал он аккуратно каждый день. Обычную норму составляла бутылка водки, производившая на достойного домовладельца легкое снотворное действие.
Но должны же выходные дни чем-то отличаться от будней? Тем более, что хозяин недавно вышел на пенсию и маялся от безделья. Не надо удивляться, по хозяйству, в основном, работала его жена. Сам же любил, посиживая на крылечке с папироской, порассуждать о превратностях жизни. Так вот, по субботам начинающий пенсионер выпивал две бутылки. И тут можно было экспериментально проверять действие на организм человека диалектического закона "перехода количественных изменений в качественные". Потому что, выпив вторую бутылку, наш герой быть человеком сразу переставал. По словам его супруги, которая ночь с субботы на воскресенье теперь проводила в нашей комнате, литр водки воздействовал на ее мужа своеобразно: пенсионером овладевала неумеренная похоть, сопровождавшаяся временной импотенцией. Здравый смысл подсказывал ему, что виновата в этом жена:
- Это все из-за тебя, сука, - произносил он традиционное заклинание.
Затем начиналась обычная русская забава: "бьет, значит любит".
Стоически перенеся несколько оплеух, бедная женщина иногда пыталась спрятаться, чаще всего - за моей спиной.
До поры до времени, хозяину хватало остатков разума, для того, чтоб не устраивать побоища в нашем присутствии. Но однажды он "перешел Рубикон".
Как обычно, в субботу поздно вечером к нам прибежала хозяйка:
- Лютует!
Что мы могли ей сказать?
- Располагайтесь, - хоть семья уже собиралась спать.
В это время в дверь комнаты тихонько постучали.
- Он! - пискнула хозяйка.
Переборов сомнения, я отодвинул засов.
На лестнице, а жили мы на втором этаже дома, стоял, переминаясь с ноги на ногу, хозяин, на вид почти трезвый.
- Пусти, - буркнул он.
- Заходите, но, пожалуйста, тихо, ребенок уже спит.
Пенсионер бочком протиснулся в комнату, подошел к жене и, не говоря худого слова, звезданул ей в глаз.
Женщина заголосила, ребенок заплакал. Я вынужден был скрутить разошедшегося домовладельца и выставить его за дверь.
Покоем мы наслаждались недолго. Снова стук в дверь, еще более деликатный и тихий, чем в прошлый раз.
- Не открывай, - посоветовала хозяйка.
Следовало бы, конечно, последовать ее совету, но уж больно просительным, я бы сказал, извиняющимся был стук. Правда, мне хватило ума лишь приоткрыть дверь. Мстительный пенсионер был тут как тут, держал наизготовку банку с какой-то дымящейся жидкостью и, едва увидев цель, выплеснул ее содержимое мне в лицо.
Голову я успел спрятать за дверь, и концентрированная серная кислота (как выяснилось, была именно она) попала в основном на одежду, оставив на ней следы, как от заряда картечи. На лицо попало лишь несколько капель, но этого оказалось достаточно для того, чтобы у меня перехватило дыхание.
Дожидаться второго залпа смысла не было. Шаг вперед - и домовладелец с грохотом покатился вниз по лестнице.
- У него в подполе ружье спрятано, - услышал я озабоченный голос хозяйки, - как бы он с ним не вернулся.
От этих слов жена впала в прострацию, прижав к груди сынишку, она закричала с неожиданной силой:
- Догони его и убей!
Этого мне только не хватало:
- Ты соображаешь, что говоришь?
- Ну, тогда, перебей ноги, чтобы он не мог двигаться!
Только тогда я понял, на что способна женщина, защищающая своего ребенка.
Ноги перебивать пенсионеру я, конечно, не стал. Но был вынужден довести его до нужной кондиции.
- Убили! - заголосила хозяйка, - увидев "отдыхающего" на крыльце мужа, - Ой, люди добрые, убили!
С этими словами она побежала будить соседей.
Не дожидаясь утра, покидав свои нехитрые пожитки в рюкзак, мы вынуждены были сматываться из этого негостеприимного крольчатника.
К чему я это рассказываю?
К тому, что многие - так называемые интеллигенты - не понимали, не понимают и, наверное, никогда не поймут своего народа. В нашем народе, как и в любом другом, наверное, под тонким слоем цивилизации живут звериные инстинкты и первобытные стереотипы поведения, о которых мы сами ничего не подозреваем. Одна экстремальная ситуация, одна обжигающая опасность, и в человеке просыпается такое, о чем потом страшно даже вспоминать.
Много лет спустя, в начале 90-х, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР, я оказался в одной из горячих точек Советского Союза - в Южной Осетии. Как я туда попал, разговор особый: руководство поручило мне негласно поприсутствовать на заседании Верховного Совета Южной Осетии, где тогда впервые обсуждался вопрос о выходе этой республики из состава Грузии. У нас была информация о готовящемся неординарном решении южноосетинского руководства: Верховный Совет планировал обратиться к России с просьбой о воссоединении. Нужно было оценить ситуацию на месте, разобраться в происходящем, представить свои соображения.
А в Южной Осетии во всю шла гражданская война. В Цхинвале мы пробирались на бронетранспортере, проезжая через грузинские села, видели направленные на нас стволы пулеметов, над броней иногда посвистывали шальные пули.
Впрочем, здесь я хотел рассказать лишь об одном маленьком эпизоде из этой поездки. В разоренном войной осетинском селении я увидел висящий на дереве обугленный труп человека, с натянутой на голову обгоревшей автомобильной покрышкой, сгорела она, видимо, вместе с головой несчастного.
- Кто это сделал? - спросил я у молодого русского офицера, сопровождавшего нас в поездке.
Тот пожал плечами:
- Наши, советские люди. В таких же школах учились, такие же фильмы смотрели, книги читали...
Тогда я почему-то вспомнил эпизод с сумасшедшим домовладельцем.
Вернемся, однако, в 80-е годы, оставшиеся в памяти многих советских людей временем этакого безмятежного покоя.
Мне покой и не снился: временное жилье в крольчатнике мы потеряли, а денег, чтобы снять хотя бы плохонькую комнату, у меня не было.
Пришлось бросить почтовые вагоны и срочно искать работу с предоставлением жилья. Первое же подвернувшееся предложение я и принял - стал воспитателем в общежитии одного из строительных ПТУ.
Это общежитие целиком занимало двенадцатиэтажное здание на окраине Ленинграда, лифты в нем никогда не работали, как мне объяснили, из соображений безопасности, а комната наша располагалась на последнем этаже. Удивительно, но мы с друзьями умудрились даже втащить туда пианино жены...
Комендантом этого полутюремного заведения был человек неопределенного возраста, обладавший мучительной для русского языка фамилией Цугендиллер и внешностью потрепанного жизнью Мефистофеля. Он был однорук и ходил всегда в военном кителе без знаков различия. Существовала местная легенда, гласившая, что руку Цугендиллер потерял не то в Корее, не то во Вьетнаме, выполняя интернациональный долг. Позже выяснилось, что эта легенда выдумана самим комендантом, для повышения авторитета, надо полагать. Сам же он нигде и никогда не служил.
Однако грозен был и скор на расправу необыкновенно: своей единственной, но цепкой рукой он хватал за волосы провинившегося ПТУшника, чаще ПТУшницу, и трепал свою жертву как Тузик грелку; доставалось от него и воспитателям; молодые женщины при виде коменданта впадали в ступор. Впрочем, ходили слухи, что у самых молодых и симпатичных был шанс снискать расположение грозного начальника. Но утверждать не стану, со свечкой не стоял.
Если Вы полагаете, что при таком суровом руководителе в общежитии царила идеальная дисциплина, то жестоко ошибаетесь. Комендант относился к категории малосимпатичных людей, о которых говорят: "молодец - против овец, против молодца - сам овца".
Первый же день моего пребывания в новой должности был отмечен полноценной поножовщиной, в результате которой молодой парень попал в больницу с колото-резаным ранением в область печени. Слава Богу, выжил.
Поразительнее всего, что уголовное дело замяли, усилиями, главным образом, Цугендиллера, уговорившего паренька дать следователю смехотворные показания типа: "споткнулся, упал, напоролся на нож". А администрация училища убедила милицию этим показаниям поверить.
Ради чего, спросите? Ради отчетности и премиальных. Виновного тихо отчислили из училища, и он растворился в безбрежных просторах России.
А безобразия в общежитии продолжались. Главной проблемой администрации, как я вскоре понял, был своеобразно преломленный реалиями ПТУ национальный вопрос. В нашем общежитии, на правах автономных образований, расцветали два национальных землячества, состоявшие из кровных родственников: дагестанское и туркменское.
Каждый год с дальних аулов приезжали в Ленинград и поступали в училище сначала старшие, потом средние, младшие, двоюродные, троюродные... бесчисленные родственники, исключительно мужского пола. По законам гор, женщинам и девушкам по общежитиям болтаться не полагалось, так что сообщества эти состояли из молодых, голодных и агрессивных мужчин, спаянных круговой порукой.
Все общежитие они держали в страхе: воровали, грабили, насиловали. Милиция не вмешивалась, мол - внутреннее дело ПТУ, а администрация, спасая честь мундира, старалась сор из избы не выносить. Вот джигиты и борзели.
У одного из моих воспитанников, тихого мальчика из Белоруссии, пропал магнитофон - ценная по тем временам вещь. Администрация распорядилась провести тотальный обыск, перевернуть все общежитие, но вещь найти.
Нашли в комнате у туркменов - те не скрывались, собравшись в кружок, сидя на корточках, крутили на нем восточные мелодии.
- Ты что крысятничаешь, у своих воруешь? - обрушился я на старшего по комнате.
- Свои далеко, - без тени смущения ответил тот. - А воруем мы у неверных! Наши старики так говорят: обманешь неверного - семь грехов прощается.
Дело опять замяли.
Даже, когда случилось выходящее за все рамки ЧП, - групповое изнасилование с поножовщиной, - все ограничилось исключением из училища нескольких дагестанцев. Между тем, случай был, действительно, вопиющим: несколько кавказцев затащили в свою комнату проходившую мимо девчонку и без всяких церемоний завалили ее на кровать. Девушка пыталась отбиваться, кричала. Эти крики услышал дежуривший в общежитии замдиректора по воспитательной работе, выбил дверь, ворвался в комнату и получил скользящий удар ножом в грудь. Крови было много, но рана, к счастью, оказалась неглубокой.
Вот в таких, почти фронтовых условиях, нам приходилось работать.
Ситуация казалась безвыходной, пока в училище не поступила группа русских парней из Средней Азии. Было-то их всего человек пять, но своим поведением они резко выделялись из массы "русскоязычных" учащихся. Отличали их два качества: сплоченность и твердая практикой подтвержденная уверенность, что "звери" - так они называли коренных жителей Средней Азии и Кавказа - считаются только с силой.
Вокруг этих парней моментально сжался кулак из обиженных и жаждущих мщения русаков, и начался самый настоящий межнациональный конфликт, вылившийся в целую серию умопомрачительных драк. В побоищах этих принимали участия не только обитатели нашего общежития, но и пришлые - призванные кавказцами на помощь взрослые мужики с ленинградских рынков.
Картины этих битв были достойны кисти Верещагина. Однажды, поднимаясь на этаж, где жили туркмены, я еще издали услышал странный гул, напоминающий шум прибоя. Открыв дверь, ведущую на этаж, я увидел несколько десятков, может быть - до сотни парней, яростно бьющихся кулаками, ногами, стульями, обрезками труб и цепями. Когда мимо моего носа просвистела тяжеленная гантель, я побежал вызывать милицию. Как водится, милиция приехала слишком поздно, побродила по битому стеклу и посоветовала мне усерднее заниматься воспитанием учащихся.
Результатом трех таких побоищ стало обращение нескольких десятков человек в ближайший травмопункт. Пятерых пришлось госпитализировать. Общежитие напоминало поле боя: разбитые стекла, сломанные двери, покалеченная мебель.
Но нацмены ушли. Ушли все в один день, как ветром сдуло. На следующий год из этих аулов в училище никто не приехал. Народ вздохнул с облегчением.
А я сделал из произошедшего соответствующие выводы, и когда в 1988 году вся страна оцепенела от ужасов сумгаитского погрома, у меня не было особого шока. И позднее, в 1989 году, когда мне случилось по делам приехать в Баку, попав прямо из аэропорта на стотысячный митинг азербайджанских националистов, я ничуть не смутился, увидев пестревшие повсюду лозунги: "Армяне - убирайтесь, русские - собирайтесь!" Я ожидал такого разворота в широко разрекламированной "дружбе народов СССР".
В ПТУ мне пришлось проработать два года, держался из последних сил, зарплату там платили смехотворную, да еще и психологический климат, созданный усилиями товарища Цугендиллера, действовал на нервы.
И, как только у нас появилась своя комната в коммунальной квартире, я бежал из этого "педагогического рая", задрав штаны.
Следующая запись в трудовой книжке гласит: "Оператор газовой котельной производственного объединения "Лентеплоэнерго". Кочегарка - это была тихая гавань, только для своих. В нашем кругу такая работа считалась престижной: в котельных дозревало тогда знаменитое "поколение дворников и сторожей", к которому принадлежали и замечательный музыкант Виктор Цой, и легендарные "Митьки", и сотни менее знаменитых, но не менее талантливых писателей, художников и поэтов.
Кочегаром я стал, разумеется, по блату - помогли друзья-писатели, работавшие в соседних котельных; и быстро оценил достоинство новой работы. Начальство - далеко, приятели - близко.
Обязанности кочегара несложные: пришел на смену, проверил уровень давления в котлах, и можешь целый лень заниматься своими делами. Весело кипит чайник, играет негромкая музыка из приемника, стучит пишущая машинка. Понятное дело, я, как и все мои друзья, писал. Сначала стихи, прозу, попозже - политические эссе и памфлеты.
По вечерам в котельную набивалась шумная компания, сигаретный дым стоял столбом, звякали бокалы, звучали бесконечные стихи. Когда поэты напивались, переходили к прозе, и обсуждение затягивалось, обычно, до утра.
А между тем, на дворе уже стояла "перестройка": Горбачев объявил эру гласности и плюрализма, друзей-диссидентов повыпускали из тюрем и психбольниц, как грибы после дождя, росли всевозможные политические и дискуссионные клубы.
Один из таких клубов, с претенциозным названием "Альтернатива" был создан и в нашей котельной. Но об этом уже в следующей главе.
18,04,2008
www.nasledie.ru
Док. 440089
Опублик.: 18.04.08
Число обращений: 174
Константинов Илья Владиславович
|
|
|
