Илья Константинов:
Ни о чем не жалею
Записки
Необходимые пояснения
Однажды мне позвонил Алексей Подберезкин и вместо своего обыкновенного: "Как дела?", предполагающего рассказ о проделанной за день работе (Алексей - не только мой старый друг, но и работодатель) сходу сказал:
- Читал твои байки на сайте Маши Арбатовой. Хорошо излагаешь. Тебе надо писать.
За пару недель до этого разговора мне случилось выступить в клубе Марии Арбатовой, где я развлекал собравшихся там очаровательных дам рассказами "о времени и о себе". Женщинам, судя по всему, было интересно. Но мемуары я писать не собирался. Не то, чтобы эта мысль никогда не приходила в голову, приходила, конечно, но каждый раз я от нее отмахивался - рано, мол еще. Вот доживу до старости, тогда и будет время повспоминать былое. Тем более что, честно говоря, политические мемуары штука небезопасная: если писать правду, можно здорово подпортить отношения со многими, ведь большинство героев недавних событий живут и здравствуют! А врать и юлить не хочется.
Но, с другой стороны, время уходит. И вместе с ним стираются из памяти те детали и нюансы, в которых, единственно, ощущается подлинный аромат эпохи.
Так что, поколебавшись немного, я все же решил начать рассказ о тех событиях, иногда трагических, иногда смешных, в которых мне пришлось принимать участие, о людях, с которыми сводила меня судьба и, разумеется, о себе. Даже, в первую очередь, о себе. Не подумайте, что я одержим манией величия. Ну, разве что, самую малость.
Дело в ином - не верю я в объективность, непредвзятость и незаинтересованность мемуариста. Да и не интересен мне взгляд на историю с высоты птичьего полета, этакий отстраненный взгляд через фотообъектив холодной науки. Я все же - живой человек, способный любить и ненавидеть, верить и сомневаться, понимать и заблуждаться. И на новейшую историю нашей страны я смотрю через призму собственной жизни, это мой личный взгляд, если хотите - личностная история.
Здесь, кстати, уместно рассказать о небольшом споре, который вышел у меня в 1994 году с Евгением Савостьяновым, возглавлявшем когда-то Московское управление Министерства безопасности РФ. Вообще-то, мы с ним были знакомы с давних времен, приятельствовали когда-то. Мне даже случалось, во время командировок в Москву, останавливаться у него дома. Потом политика развела нас, в прямом смысле слова, по разные стороны баррикад.
После расстрела Верховного Совета в 1993 году мне пришлось на некоторое время уйти в подполье. И, именно сотрудники
Савостьянова, долго искали меня, затем арестовали и препроводили в Лефортовский следственный изолятор.
Через несколько месяцев после выхода из тюрьмы я случайно встретился с ним в Государственной Думе. Радости мне эта встреча не доставила, и протянутую для рукопожатия руку я предпочел не заметить.
- Обижен на меня? - поинтересовался Евгений - а зря. Я тебе жизнь спас.
- В самом деле? - в реплику я вложил максимум сарказма.
- Правда. Существовало негласное распоряжение Ельцина о твоем устранении. Я его проигнорировал.
- Зато ты усердно выполнял другие приказы. Сколько вы людей зря погубили!
Савостьянов занервничал и выложи последний аргумент:
- История нас рассудит!
- История такая же шлюха, как и политика, - возмутился я. - Ее сестра - двойняшка!
Савостьянов пожал плечами и отвернулся.
Эту историю я рассказал для того, чтобы проиллюстрировать свою мысль: объективной истины в истории нет и быть не может. Сколько людей, столько и "историй". Я же хочу рассказать одну из них. Не ждите от меня исторического исследования: строгой хронологии, четкой последовательности фактов, полноты освещения событий.
Пишу эти записки, в основном, по памяти. Главная моя задача - достоверно воспроизвести эмоциональную картину политической жизни эпохи - одной из самых трагических эпох в истории нашего Отечества. Все о чем я хочу рассказать, случилось на моих глазах, при моем участии - вольном или не вольном, малозаметном или решающем.
Буду говорить правду. Конечно не всю: наивно ждать от меня политического стриптиза. Расскажу лишь то, что уместно поведать в дружеской компании за чашкой кофе или рюмкой коньяка. Поверьте, и этого будет достаточно.
Глава I. Питер
Итак, кто я? Родился в Питере. Именно так принято было называть наш город в кругу родных и близких. Не Ленинград - слишком официозно и, уж разумеется, не Санкт - Петербург - звучит не по-русски, да и как-то претенциозно.
Родился в 1956 году. У нас была обычная советская семья: отец - инженер-геофизик - матерый таежный бродяга, мать - труженица, всю жизнь тянувшая на себе работу и целый воз домашних обязанностей, с нами же жили бабушка и дед по материнской линии.
Отца видел нечасто, да и прожил он недолго. Помню, как вкусно пахло от него лесом и дымом костра, гитару, с которой он не расставался, огромный рюкзак, болотные сапоги и бесконечные рассказы о таежной жизни.
Батя был человеком крутым. Мне было 6 лет, когда родители (мать работала тогда геодезистом) взяли меня в экспедицию на Кольский полуостров. Стояли мы в деревне Варзуга на берегу широкой таежной реки, жили в старой покосившейся избушке, большую часть которой занимала огромная русская печь. Мать с отцом целыми дня работали, я болтался по улице с деревенскими пацанами. Всяко бывало. Однажды прибежал домой с разбитым носом весь в крови и соплях и с плачем кинулся к отцу:
- Папа, папа, меня побили!
- Почему сдачу не дал?
- Их много!
- Все равно надо драться!
- Их очень много!
- Возьми полено, топор, вилы, но не отступай!
Вот так воспитывал меня отец, по нынешним меркам, наверно, жестковато. Но, по сути, думаю, правильно.
Только не надо считать, что он - мой отец - блокадный ребенок - был каким-то зверем. Мужчины того поколения были куда благороднее нынешних: не бей лежачего, заступись за слабого, защити женщину - для большинства эти заповеди были святыми.
Матушка моя, разумеется, совсем иной человек: избыточно мягкий, покладистый, но при этом - несгибаемый и бесстрашный, когда речь идет о судьбе близких.
Однажды, мне уже было лет 20, наша семья сняла на лето дачу под Ленинградом. Погода стояла не по-питерски сухая, и по вечерам мы любили подолгу сидеть на скамеечке у калитки, покуривая и обсуждая всякую всячину. В тот вечер мы с мамой засиделись допоздна, уже темнело, когда мы увидели бегущую к нам с истерическими криками "Убивают!" молодую женщину. А сзади, спотыкаясь, нетвердой поступью бежал средних лет мужчина с топором в руке. Выражение его лица не оставляло сомнений в серьезности намерений. Женщина подбежала к нашему дому и юркнула в калитку. Я инстинктивно прегради дорогу преследователю.
Сразу замечу, что парнем тогда я был отчаянным, кулак имел чугунный, и даже топор в руке пьяного дебошира нисколько меня не испугал. А зря: если бы не мать, могла бы случиться беда. Она встала между нами и умудрилась как-то угомонить пьянчугу. Пошумев и поругавшись вволю, тот отправился восвояси.
Ровно через неделю дачный поселок облетела страшная весть, при точно таких же обстоятельствах тот самый дебошир убил своего соседа.
Были у меня и другие случаи убедиться в твердости и силе характера матушки, а еще больше в силе материнской любви.
- Какая у Вас мать, - восхищался, много лет спустя, начальник Лефортовкой тюрьмы, - золотая женщина без страха и упрека!
У нас была теплая любящая семья. Растили меня по большей части бабушка и дед. Бабушка - идеал женщины - хранительницы очага. Добрая, заботливая, хлебосольная, домовитая, хлопотливая - можно привести еще десятки эпитетов, и все они не смогут передать исходящего от этой женщины тепла и ощущения семейного покоя.
Дед - совсем другой человек: довольно резкий неуступчивый, но способный любить так, как в наши дни уже не любят. Интеллигент, умница и доморощенный философ, ему принадлежит замечательный афоризм, запомнившийся мне на всю жизнь: "В России все перемены к худшему"! Каково?! Так мог сказать только человек, вынесший на себе все тяготы и лишения сумасшедшего ХХ века.
Дед фанатично любил книги, тратил на их покупку сумасшедшие деньги и, несмотря на бедность семьи, собрал за свою жизнь изрядную библиотеку. По вечерам, после чая, он, обыкновенно, читал всей семье вслух. Особенно любил русскую поэзию "серебряного века". Воспоминания об этих вечерах, пожалуй, лучшие из моего детства.
Дед и стал моим первым политическим оппонентом. Надо сказать, что интерес к политике проявился у меня лет с 14-ти, и, разумеется, был по-детски максималистским. Я всячески нападал на существующий порядок. Дед возмущался.
- Что ты несешь! - и доказывал с пеною рта, что партия и правительство все делают правильно. - Нет, отдельные недостатки могут быть, но, в принципе, путь выбран верный.
При этом дед никогда не был членом КПСС, принципиально не хотел в нее вступать, хотя это, наверное, стоило ему карьеры, и болезненно морщился при упоминании имени Сталина. Тем не менее, я считал его убежденным коммунистом. Только много позже до меня дошло, что ничего "коммунистического" в воззрениях этого человека не было. Он был настоящим консерватором, пережившим две мировые войны и три революции.
- Только-только люди жить начали, вздохнули свободно, - сокрушался он в начале горбачевской перестройки, - и на тебе, опять перемены.
Думаю, их поколение сполна познало "отраву" революций, контрреволюций, реформам и контрреформ. Они искренне считали, что можно перетерпеть любые трудности, все, что угодно, лишь бы жить спокойной человеческой жизнью, "лишь бы не было войны".
Питер моего детства - город коммуналок. В 50 - 60-е годы отдельная квартира была редкостью, знаком принадлежности к элите. Большинство горожан обитала в многокомнатных коммуналках, где ютилось по 5-10 семей. В такой квартире и прошли первые годы моей жизни.
Прекрасно помню: освещенный единственной тусклой лампочкой длинный коридор, по которому соседская девочка Маша каталась на трехколесном велосипеде. В этом коридоре иногда происходили нешуточные баталии. Представьте такую сцену: две соседки, расположившись в разных концах длинного коридора, ожесточенно переругиваются. Одна из них держит в руках пустой таз. Наконец, нервы ее не выдерживают и, издав отчаянный вопль, она бросает таз в противницу. Та уворачивается и, схватив опасный снаряд, развернувшись подобно античному дискоболу, мечет его обратно...
Надо заметить, каждая коммуналка представляла собой советский социум в миниатюре. И наша не была исключением: семья торгового работника - местные богатеи, семья начальника цеха соседнего завода - производственная номенклатура, наша семья - рядового инженера - нечто вроде "среднего класса" и "социальное дно", представленное семейством алкоголика Вити.
Характерный типаж был этот Виктор. Трудился он модельщиком на заводе, работа, кстати, требующая высокой квалификации, пил строго по субботам один раз в неделю, но до полного удовлетворения. И тут начинался обязательный спектакль: Витя гонял жену, ломал мебель и выбрасывал в окно домашнюю утварь. Милицию никто никогда не вызывал - привыкли.
А на следующее утро присмиревший Витя старательно собирал разбросанные вещи и ремонтировал мебель.
-Золотой все-таки мужик! - одобрительно перешептывались соседи.
Питер - как известно, город пьющий - и почти в каждой городской коммуналке жил "свой Витя", а часто и не один, обязательно с какими-нибудь причудами.
Одно время нашим соседом был "интеллигентный рабочий" с благозвучным именем Валентин. Забавная была личность - царство ему небесное!
Каждый вечер, приняв стакан другой красненького, он выходил покурить на кухню с томиком Бодлера в руках. Сколько я помню, книга всегда была одной и той же - наизусть он учил ее что ли?
Пару раз он предлагал мне промочить горло (в то время я был уже взрослым семейным человеком), получив отказ, обижался и однажды, не сдержавшись, брякнул:
- Все-таки вы с женой, должно быть, евреи.
- Почему, - поинтересовался я.
- Посуди сам: пить - не пьешь, в домино не играешь, соседку в углу не тискаешь.... Никаких у тебя интересов! И жена твоя со странностями: с бабами никогда не посудачит, только и знает на пианино трям-трям.
Вот так я узнал, что евреями в России называют не по паспорту, не "по морде" и уж, конечно, не по вероисповеданию. Еврей в России - это человек с отклоняющимся от общепринятых норм поведением. В дальнейшем, я ни раз убеждался в распространенности подобного клеше.
Детство у меня было обычное: в меру благополучное, в меру трудное. Денег в семье всегда не хватало: и, сколько помню, в конце каждого месяца дед с бабушкой шушукались тихонько - у кого занять до зарплаты, какую вещь снести в ломбард... Но меня эти проблемы не касались, я был сыт, одет, обут и счастлив.
Правда, школу не любил. Наверное, потому, что та, в которой я учился, считалась передовой - с углубленным изучением математики и физики. Я же предпочитал историю и литературу. А с 7-го класса появилось новое серьезное увлечение - легкая атлетика. Физика с математикой совсем зачахли. Впрочем, до поры до времени, учителя смотрели на это снисходительно.
Как и положено было каждому советскому школьнику, я своевременно стал октябренком, пионером и комсомольцем.
В комсомол нас принимали в райкоме ВЛКСМ - все было очень серьезно и торжественно. Молодой очкастый инструктор райкома внимательно прочел мое заявление, написанное по трафарету, где кроме всего прочего значилось: "хочу быть в первых рядах строителей коммунизма".
- А что лично для тебя значит эта фраза? - проникновенно спросил он.
- Хорошо учиться, слушаться старших и не обижать маленьких, - не моргнув глазам, соврал я.
- И все? А как ты понимаешь саму идею коммунизма?
Я не растерялся и ответил вопросом на вопрос:
- А Вы как понимаете саму идею коммунизма?
Инструктор задумался, сглотнул накопившуюся слюну, и молча завизировал мое заявление.
Идея коммунизма уже тогда, в 1970 году, оказалась у меня под большим вопросом.
Спокойное течение школьной жизни прервалось в самом начале выпускного 10-го класса исключительно по моей вине. Из-за какой-то ерунды, прямо на глазах у учителей, я подрался с пареньком из соседнего класса. Это переполнило чашу терпения педагогического коллектива. Из школы меня немедленно "ушли". Так я очутился в техническом училище при Ленинградском Адмиралтейском объединении, где из меня должны были подготовить слесаря - судотворщика. В моем представлении это была очень серьезная специальность.
Тогда я еще не знал, что система профтехобразования в советское время существовала, главным образом, как резервуар дешевой рабочей силы для промышленных предприятий. Азам профессии нас, конечно, обучали, но не более. Львиную долю времени ПТУшники вкалывали на подсобных работах, что называется, "за харчи". Так что основательно овладеть профессией у нас просто не было шанса. Зато был шанс пройти неплохую школу жизни... Помните, в одной их миниатюр А. Райкина: "пить, курить и говорить я начал одновременно"?
В отношении многих моих товарищей по училищу эта шутка не была гиперболой.
А взрослые работяги, с которыми мы трудились на заводе, обучали нас основам социального конформизма: план полагалось выполнять на 101-102 %, чтобы премию заплатили, больше "ни-ни"! За перевыполнение могли и морду в раздевалке начистить. А, поскольку, план был заведомо заниженным, первую неделю каждого месяца мужики, в основном, потягивали портвешок и стучали в домино; вторую неделю - раскачивались, а всерьез работать начинали с середины месяца.
Тогда приворовывали почти все, но по-мелочи. За крупную кражу могли пропесочить на собрании и лишить премии. Никого не сажали. Увольняли тоже редко: нарушителей трудовой дисциплины полагалось воспитывать.
Все это, проходило под флагом "социалистического соревнования". Порой у меня создавалось впечатление, что я нахожусь не то в лечебно - трудовом, не то - на сеансе трудотерапии в сумасшедшем доме.
Впрочем, мне, может быть, просто не повезло с трудовым коллективом, и где-то на другом предприятии сознательные рабочие с серьезными лицами повышали производительность труда, занимались рационализаторством и активно участвовали в общественной жизни. Не исключено, но я с такими достойными подражания примерами социалистического отношения к труду в те времена не сталкивался. Но жизнь неожиданно свела меня совсем с другими людьми и новыми идеями, которые назывались тогда "диссидентскими". Правда, случилось это несколько позже.
(Продолжение следует...)
Док. 428307
Опублик.: 26.02.08
Число обращений: 98
Константинов Илья Владиславович
|
