В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
Татьяна Малева: Мы уже израсходовали резерв времени, отведенный на серьезные социальные реформы Назад
Татьяна Малева: Мы уже израсходовали резерв времени, отведенный на серьезные социальные реформы
Татьяна Михайловна, не будем заострять внимания на том, что произошло в США, и на последствиях этих событий, но тем не менее, понятно, что мир стоит на пороге серьезнейших геополитических и экономических преобразований и очень важно понять, в каком состоянии, в каком качестве Россия входит в этот меняющийся мир. Ведь изменения, прежде всего, непосредственно коснутся людей. Какие вызовы и угрозы с точки зрения социальных отношений можно обозначить в среднесрочной перспективе - лет на пять, что будет меняться?

Вся российская экономика уже существует в контексте глобализации, и в этом смысле социальная сфера тоже существует в контексте глобализации. Мы сами не замечаем иногда, что эти процессы уже оторвались от национальной специфики, они уже давным-давно подчинены глобализационному вектору. Например, что касается многих, не всех, но многих процессов на рынке труда. Рынок труда уже формируется под влиянием международных стандартов в рамках разделения труда, в рамках новых требований к модернизационному производству. В России на самом деле модернизационные процессы еще не начались, и этот факт определяет нашу специфику.
Однако там, где они начались, мы уже формируем приоритеты, не исходя из национальных интересов, и не исходя из национальной специфики, а с учетом процесса интеграции в мировое сообщество. Например, банковские сектора уже развиваются по дизайну мирового сегмента рынка труда, страховые компании, рекламный бизнес уже в значительной степени формируют не внутренние какие-то специфические черты, а опираются на глобализационные факторы.

А где очаговые процессы идут - Москва, Питер, другие крупные центры?

Да, конечно. Вот маленькая зарисовка. В рамках нашего обследования мы просто поинтересовались такой мелочью: наличие пластиковых карт у населения. В целом по России не более 1% взрослых респондентов ответили, что у них есть карточки. И из них 98% - Москва и Санкт-Петербург. То есть в регионах это просто ничтожная доля.
Но что такое пластиковая карта? Это глобализационный процесс, потому что это включение в центр авторизации, это сразу выходы на мировые технологии. В этом контексте российские мегаполисы уже включены интенсивно в этот процесс, а большая часть России находится, конечно, в этом смысле на задворках.

Я задал вопрос про мегаполисы еще и с той точки зрения, что в России очень низка мобильность населения. Например, в США человек легко и свободно перемещается по территории свой страны в своих интересах. Его не сильно смущают финансовые проблемы, поиск жилья и так далее, то есть, адаптация к новым условиям жизни происходит очень быстро. Очевидно, в России это почти невозможно. Насколько эта проблема серьезна?

Во-первых, я бы хотела подчеркнуть, что такая интенсивная миграционная подвижность населения характерна только для Соединенных Штатов, уже в Европе с этим значительно хуже. А в Восточной Европе еще хуже, и уж совсем на крайнем полюсе находится Россия.
Мы можем сказать, что Россия - это консервативная структура в этом смысле. Здесь есть и исторические причины, но доминируют экономические и социальные причины.
Однако не надо в этом смысле опираться на Штаты, потому что США - это самый выпуклый пример благополучного оборота рабочей силы, мобильности. С чем это связано? В первую очередь связано это с тем, что в Штатах в наибольшей степени мы можем наблюдать относительную экономическую однородность развития регионов. Человек, переезжающий из Лос-Анджелеса в Чикаго, не меняет ни свой образ жизни, ни уровень доходов, ни уровень расходов. Он легко решает проблему своего жилья, не только работы. Там существует единый рынок труда, это очень важно, институциональная специфика США заключается в том, что рынок труда у них единый. И тем самым возможности поиска работы очень упрощены. Возможности поиска жилья тоже максимально упрощены, поэтому это, конечно, облегчает процедуру. В Европе уже не так.
Говоря о России, мы должны признать, что, когда мы говорим "российский рынок труда", это как минимум преувеличение. В сущности, мы имеем совокупность относительно замкнутых локальных рынков труда, которые между собой практически не взаимодействуют. Да, есть исключения. Например, Москва и Московская область с точки зрения рынка труда значительно интегрированные единицы. Но в такой ситуации, например, Томск и Томская область - уже в значительно меньшей степени. Пожалуй, это, наверное, специфика двух крупных мегаполисов - Москва и Санкт-Петербург, которые активно взаимодействуют со своими областями. Есть еще какие-то анклавы миграционных обменов, но это не стало нормой, это не стало инструментом рынка труда. Причин тому несколько.
Первая. На самом деле у нас нет трудонедостаточных регионов. В той ситуации, которая сложилась на рынке труда, миграционный обмен был бы оправдан в том смысле, что есть регионы с избытком рабочей силы, есть регионы с дефицитом рабочей силы, и происходит нормальный их обмен. У нас таких регионов сейчас нет ни в количественном отношении, ни в качественном. Мы можем назвать сколько угодно регионов с высокой безработицей и напряженной ситуацией на рынке труда, но мы мало можем назвать регионов, где есть высокая доля вакансий.
Второй аргумент. Вакансии-то существуют, но вакансии на определенные места...

... мы говорили в прошлый раз про адекватность рабочей силы. Вы это имеете в виду?

Да. И в этом смысле даже рынок труда не предоставляет работников такой квалификации. Конечно, это не главное. Главная, но не единственная причина заключается в том, что все-таки миграционная активность населения натыкается на нежелание менять образ жизни, потому что в другом регионе он абсолютно не гарантирован. Именно поэтому единственно привлекающими регионами выступают мегаполисы, то есть, вся Россия концентрировано едет в Москву, даже не в Санкт-Петербург, а в основном в Москву. Обратного оттока мы, увы, не наблюдаем, хотя предельно ясно, насколько различается стиль жизни москвича и, допустим, омчанина, невзирая на то, что Омск - это крупный город. То есть, социально-экономическая неравномерность регионов не позволяет благополучно разрешить эту проблему.
Далее, когда говорят о закостенелой структуре рынка труда, чаще всего имеют в виду сам рынок труда. Но на самом деле, с точки зрения мобильности людей, самое большое значение, возможно даже большее, чем вопрос занятости, имеет рынок жилья. Очень часто мигранты, которые едут из каких-то регионов в другие, делают это не по зову работы, а потому, что в том регионе они нашли жилье. Работу они ищут уже после того, как они нашли жилье, в зависимости от того, как они обустроились на новом месте.
Отсюда перекос - вы можете быть успешным работником в одном регионе, но по каким-то причинам вас этот регион не устраивает, вы хотите поменять регион, предпринимаете какие-то усилия, вам это удалось, но вы становитесь не успешным работником в новом регионе. Потому что регион другого профиля, другой специализации, и вы себя не можете найти на этом рынке труда.
Отсюда еще происходят различного рода деформации. И я не вижу в ближайшей перспективе, в течение ни 5 лет, ни ближайших тем более 2 лет, я не вижу, что эту ситуацию можно существенно сдвинуть с мертвой точки. Потому что она родилась не вчера и не сегодня. И разрыв в этой дифференциации столь существенен, что речь идет действительно о принципиально других экономических условиях.

Какие еще социальные деформации можно отметить?

С точки зрения социальной сферы важнейшая деформация (мы в прошлый раз затрагивали эту тему) - очень высокая дифференциация доходов.
Именно неравенство в распределении доходов, хотя здесь ситуация не такая однозначная, как ее чаще всего трактуют. Трактуют чаще всего так, что сама по себе дифференциация плохо, и все тут. Мол, это аксиома, это очевидно. Нет, не очевидно.
В определенные моменты дифференциация доходов может выступать двигателем экономического прогресса. Концентрация на одном полюсе значительных денежных финансовых ресурсов, как правило, часто дает импульс развитию новых сегментов, новых секторов и так далее. Поэтому, по-моему, вопрос не так нужно ставить, его надо ставить по-другому. До какого момента дифференциация является двигателем, а после какого она превращается в тормоз?
Кстати говоря, дифференциация доходов, которая сложилась в России, вещь неизбежная. Она действительно очень высока, выше, чем в Восточной Европе, которая осуществила такие же приблизительно шаги в институциональной и экономической сфере реформ. Тем не менее, она все-таки ниже, чем в некоторых странах СНГ, типа Украины, Грузии, но все равно мы признаем тот факт, что она ненормально высока. Причем мы обычно имеем в виду статистику и некие исследования, но реально она еще выше, потому что как только мы говорим об утечке капитала, который не известно как формируется, то становится ясно, что мы не все доходы можем учитывать, это общее место, которое не требует доказательств.
Тем не менее, повторюсь, говоря о финансовых ресурсах, которые концентрируются на полюсе богатства, мы часто не отдаем себе отчет в том, что это формирование новых рабочих мест, это формирование новых экономических секторов. В этих секторах создаются рабочие места, платится заработная плата. Если нет, то не было бы ни рабочих мест, ни заработной платы. То есть, в какой-то степени происходит процесс, который с одной стороны эту шкалу дифференциации раздвигает, но с другой стороны от нее идет довольно много экономических импульсов в середину этой дифференциации.
Да, конечно, самые бедные от этого не получают, но вот середина в значительной степени связана с этим богатством. Так что трансферты между всеми социальными группами в России существуют. И их не может не существовать. Другое дело, что они абсолютно не оформлены, мы их не видим. Мы не можем их проконтролировать не с точки зрения денежного потока, а с точки зрения институтов и законодательства.
Это приводит к другой деформации, деформации социального напряжения, которая возникает в связи с этим, потому что дифференциация всегда везде выступает фактором социального раздражителя. Обратите внимание, как общественное мнение в России прореагировало на социальные изменения в России - дифференциация называлась в числе самых крупных социальных фобий, вот чего респонденты больше всего не любили. Больше всего они не любили угрозу инфляции, угрозу безработицы и осуждали высокую дифференциацию общества.
Поэтому, несмотря на то, что от высокой дифференциации может происходить экономический положительный импульс, социальное напряжение, которое возникает с этим, тоже нельзя недоучитывать. Хотя в России, я считаю, этот фактор свой пик прошел, острую форму это напряжение уже не будет принимать, если не произойдет чего-то экстраординароного.

Татьяна Михайловна, если речь зашла о социальных деформациях, уместно спросить о высокой смертности в нашей стране и низком уровне рождаемости. Недавно я видел по телевизору выступление господина Соколина, там речь шла об этих вопросах, и он сказал, что смертность - высокая, рождаемость - низкая, поэтому население страны убывает, и тренд этот, по его мнению, долговременный. Кстати говоря, этот тезис всегда был излюбленным для, скажем, левой части российского политического спектра, которые использовали его для критики прошлой кремлевской администрации: мол, ельцинские реформы смертность увеличили, население вымирает, "ельцинский фашизм" и так далее.

Действительно, это старый повод для политических спекуляций - во всем виноваты экономические реформы, пусть кто-то несет персональную ответственность за это - тут есть вариации: либо Ельцин, либо Гайдар, либо Чубайс, то есть, кабинет реформаторов за первых за три года нахождения у власти угробил российское население.
Но вот как раз господину Соколину надо бы задать вопрос: так ли это? Ведь он, как никто другой знает, что эта тенденция началась не в 1991, и не в 1994, а в 1965 году.
Снижение продолжительности жизни в России наступило с середины 60-х годов, до этого периода она росла, мы почти сравнялись со странами Европы, во всяком случае, женщины сравнялись, мужчины им уступали по продолжительности жизни только 3 года. Это очень небольшой разрыв, и были все основания считать, что в дальнейшем тренд будет иметь положительное направление или, как минимум, застабилизируется..
А тренд повернулся вниз. И какая была реакция в 1965 году на эти события? Реакция была такая, которая вызывает улыбку и рассматривается как анекдот во всем цивилизованном мировом сообществе. Реакцией на снижение показателей продолжительности жизни было прекращение публикации данных о смертности. Нет статистики, нет проблемы.
То есть, тенденция была, а статистики не было. А тенденция была.

Почему именно к этому периоду выросла смертность?

Несколько объяснений. У меня, например, есть объяснение с точки зрения системы здравоохранения. Если коротко, то социалистическая советская система здравоохранения именно к середине 60-х годов окончательно сформировалась, и она была успешной. Вклад здравоохранения в рост продолжительности жизни был очень существенным.
Но именно в этот момент надо посмотреть на глобализационный контекст. Дело в том, что структура причин смертности стала меняться. Если до 70-х годов все-таки значительный удельный вес смертей был связан с инфекциями, массовыми эпидемиями, войнами и так далее, то есть, причины были массового характера, а главное - они были внешние, то потом стало происходить изменение причин смертности в пользу внутренних болезней.
А российская система здравоохранения очень эффективно боролась с туберкулезом, она эффективно боролась с различного рода инфекциями, но когда речь зашла о том, что внутренние болезни надо ставить во главу угла, то есть, в центр внимания должен быть помещен индивидуальный подход к пациенту, как к индивидууму со всеми его спецификами и тонкими технологиями, система дала сбой.
Она научилась пропускать всех через флюорографию миллионами, но эта система оказалась не в состоянии предложить точно такой же услуги с точки зрения кардиограммы. Хотя не будем влезать в детали, кардиограмма - это несовершенный инструмент, она может зафиксировать нормальную работу сердца, а через 5 минут человек умирает от инфаркта, такие случаи медикам известны.
Главное - весь мир пошел вперед с точки зрения реформирования своей медицины с позиции индивидуального подхода к человеку, это первое.
Второе (это вообще сугубо психологическое объяснение) - безусловно, это пресловутая социалистическая парадигма, когда государство отвечало за все, в то числе, за здоровье населения. И в этом смысле население у нас инфантильное. Оно по-прежнему считает, что за его здоровье отвечает государство. В то время как во всем мире прекрасно понимают (я имею в виду цивилизованные страны), что если ты сам не будешь здоров, тебя никто не вылечит. То есть, культура отношения к своему здоровью у нас принципиально другая, чем в Штатах и в Европе.
Вот поэтому у нас, к сожалению, продолжительность жизни невысокая, но время первого обращения к врачу с хроническим заболеванием у нас значительно раньше. Средний возраст инфарктов во Франции - это 63 года, в России - 58. Пять лет - это очень большая разница!

И что произошло потом, после того, как напуганные советские руководители перестали публиковать данные о продолжительности жизни?

Дальше тенденция увеличения смертности шла довольно долго, до 1985 года. Но вдруг, в 1985 году продолжительность жизни буквально с мая этого года стала расти. Почему?
Да мы даже знаем номер указа, с которым можно было связать этот рост продолжительность жизни. Естественно, это прямое следствие антиалкогольной компании, которая, несмотря на все наше ироничное отношение к ней, действительно повлияла на рост продолжительности жизни. В российской структуре смертности доля алкоголизма очень весома, не будем скрывать этого факта, и эта антиалкогольная кампания действительно предотвратила какие-то смерти, перенесла их на более поздний срок.
И что произошло в 1992 году? Там просто одновременно сыграли ряд факторов. Первый - сама негативная тенденция. Второе - тогда вступила в предумирающий возраст большая группа населения, естественно, тогда число смертей больше. И к этому же моменту, приблизительно на этот срок и были отложены те самые смерти, которые должны были состояться раньше, если бы не такое существенное влияние антиалкогольной компании.
Если убрать флуктуации, связанные с антиалкогольной компанией, просто сделать вид, что их не было, то в 1998 году продолжительность жизни находится ровно на той отметке, на которой она и была бы и без всяких антиалкогольных компаний. То есть, если этот понижающийся тренд с 1985 года продолжить до 1998-го, то Россия даже выиграла два года.
Мы должны сказать, что вообще-то смертность и продолжительность жизни - это параметры, которые обладают долгосрочными тенденциями. Андрей Илларионов часто приводит в пример такую вещь, что в Китае сократили расходы на здравоохранение, а продолжительность жизни у них выросла, так что ничего страшного. Но при этом конечно господин Илларионов не может не понимать, что даже в Китае такого не может быть: если в первом квартале снизили, во втором продолжительность жизни возросла.
Если мы хотим что-то понять с точки зрения продолжительности жизни, надо возвращаться либо вообще к рождению того поколения, которое начинает умирать или, как минимум, на 30 лет назад, чтобы посмотреть, что повлияло на этот процесс.
Мое длинное объяснение связано с тем, что никакого отношения к политике "ельцинского геноцида" снижение уровня продолжительности жизни не имеет. Причины гораздо более серьезные, они ретроспективные, они заложены были 30 лет тому назад. И я бы очень хотела это подчеркнуть, потому что неправильная диагностика - это неправильные выводы. Получается, что в таком случае сменится политический лидер, и мы вправе ожидать роста продолжительности жизни? Нет. У нас уже два года новый президент, а продолжительность жизни у нас так и флуктуирует вокруг этого же уровня.

Не кажется ли Вам, что количество населения в данной стране должно примерно соответствовать уровню экономического развития? Не могут же "сжавшаяся" экономика, маленький бюджет, небольшие пенсионные резервы прокормить большое количество людей (спрашиваю при осознании людоедского оттенка своего вопроса)?

А давайте зададимся еще одним вопросом. Почему, когда мы говорим об этих процессах, все время присутствует драматизм? Давайте разберемся, есть в этом драматизм или нет. Но мы не можем разобраться, пока мы не посмотрим, за счет чего это происходит.
Во-первых, к этому надо относиться спокойнее, а во-вторых, если мы хотим что-то найти, какие-то эффективные пути, не надо это связывать с персонами Ельцина и Гайдара, а надо понимать глубокие социально-экономические причины, которые сложились раньше.
Возможно, это связано со здравоохранением, возможно, это связано с эпидемиологическим переходом, это научный термин. Остальные страны совершили этот эпидемиологический переход, они научились бороться с другим классом болезней, а мы не научились бороться с другим классом болезней. Чтобы завершить эту тему, я сразу скажу, вот во Франции считается опасным для жизни четвертый инфаркт. Четвертый по очереди. В России и первый чаще всего приводит к инвалидности, а второй - чаще всего летальный исход. То есть это демонстрирует, насколько мы отстали в преодолении новой структуры причин смертности.
А теперь давайте вернемся ко второй составляющей, о которой заговорили буквально последние 2-3 года, и чаще всего это связывается с рождаемостью. Так вот, тут у России никакой специфики нет. Я предлагаю не говорить об этом в драматических тонах, а говорить в нормальных тонах глобализационных.
На самом деле, мы себя ведем так, как себя ведут все европейские страны, где очень четко известно, что с ростом образовательного уровня населения рождаемость снижается. Дальше мы можем обсуждать - в каких величинах. Но разве нам принципиально, это будет 1,2 ребенка или 1,3 ребенка на семью? Я боюсь, что не принципиально, это не спасет Россию. И преодолеть этот процесс никогда и никому не удалось. Пытались в Западной Европе, пытались и неоднократно. Ни к чему хорошему это не приводит.
Рождаемость связана, с одной стороны, с нормальным глобализационным процессом, ростом образовательного уровня населения, с другой стороны, она реагирует на изменение социально-экономических условий. Но когда пытаются решить эту проблему примитивными и очевидными способами, типа - повысим детское пособие, у меня это всегда вызывает улыбку.
Скажите, пожалуйста, как вы считаете, будет ли детское пособие, поднятое с 70 до 140 рублей, решать проблемы домохозяйства, если там появляется новый ребенок, имея в виду, что прожиточный минимум этого ребенка и все расходы домохозяйства порядком выше, чем так называемое детское пособие?
Да, это нужно делать, детям нужно помогать, но считать, что таким образом мы стимулируем рождаемость, это очень наивно, поэтому я крайне разочарована, что Министерство труда и социального развития всерьез считает, что оно проводит демографическую политику, повышая детские пособия на цифры, которые смешны даже с точки зрения прожиточного минимума. Они не составляют доход.
Надо просто больше читать, весь правовой опыт говорит о том, что рождаемость может среагировать только в длительной перспективе на изменение социального климата. Конечно, нельзя недооценивать такие вещи, как религиозно-этнические различия, но в любом случае это делается опять же не указом президента и не приказами министра здравоохранения или министра труда. Да, какие-то общественные институты умеют управлять этим процессом.
Это повод для очень серьезного размышления, но не повод для драматизма, потому что в этом смысле опять же исключением являются Соединенные Штаты, где рождаемость относительно высока, относительно Европы, а сама Европе ведет себя приблизительно так же.

Кстати, если уж зашла речь о Европе, часто приводят в пример скандинавские страны, известные своей активной социальной политикой. Может, стоит присмотреться к модели "скандинавского социализма"?

Это зависит от того, кто чего хочет. Мне как раз кажется, что пик восхищения скандинавской моделью уже прошел. И для экспертов, и для исследователей вообще не составляет никакого секрета, что так называемая шведская модель социализма не состоялась, она провалилась, оказалась экономически неэффективной. Тем не менее, да, это социальные ориентиры задает и всему миру, и социально-ориентированные слои всегда будут опираться на скандинавский опыт.
В этом смысле сравнивать нам себя действительно не с кем, и вообще возникает вопрос: а надо ли нам себя с кем-то сравнивать?

А Вы знаете, почему такой вопрос возникает? Потому что реформы ведь делаются не ради реформ, в конечном счете, они должны стимулировать экономический рост, ведущий к повышению благосостояния подведомственного населения. Только какой смысл проводить реформы, не обладая знаниями об этом самом населении?

Конечно. Реформировать социальные отношения не только можно - нужно. Другое дело, что это делается совершенно другими технологиями, и это делать где-то проще, а где-то намного сложнее. Потому что, если реформировать банковский сектор, то это определенный набор движений, которые дадут результат через год или через два. Но социальные отношения имеют очень большую инерционную силу. Поэтому, если мы хотим что-то получить через 10 лет, вот сейчас мы должны это сделать и не ждать быстрого результата.

Пенсионная реформа вписывается в эту логику?

Я занимаюсь пенсионной реформой с 97 года, сначала придерживалась радикальных взглядов, сейчас гораздо более умеренных...
Но у меня не было сомнений, что рано или поздно именно по демографическим причинам действующая распределительная система просто рухнет. Рухнет не только потому, что там будет демографический перекос, но просто занятого населения будет меньше, и будет непропорционально высокая нагрузка на эффективное экономически активное население. Если эффективное экономически активное население в возрасте от 35 до 50 лет будет платить основную часть социального налога, будь то пенсионные отчисления и так далее, это значит, что они будут меньше зарабатывать. Они будут дестимулированы, и это будет совершенно очевидно лет через 10.
У меня нет сомнений, что нужно было перевести пенсионную реформу на модель самообеспечения: я работаю, я коплю. Как я работаю, столько я себе и накоплю. Но при этом какую-то разумную долю отчислять в государственные пенсионные фонды, потому что есть вопрос выравнивания, есть вопрос дотирования каких-то социальных групп. В первом случае это форма пенсионных накоплений, второе - это форма пенсионного налога. И в этом направлении нужно было бы и делать. Проблема только в одном, все попытки реформировать пенсионную схему привели к тому, что непонятно, как это сделать. Непонятен этот процесс перехода, когда мы не можем разрушить действующую систему, мы не можем ее отменить. На сегодня есть 38 миллионов действующих пенсионеров

Мы (я говорю о работающих людях) ответственны перед ними.

Конечно. Мы можем предложить накопительные схемы только лицам, которые вот-вот вступили на рынок труда, у которых впереди еще вся трудовая жизнь, тогда они успеют накопить. Расчеты показали, что мы этого уже не можем предложить людям старше 40, они уже не успевают в течение своей трудовой жизни накопить сколько-нибудь приличную пенсию.
Тем самым получается вот эта самая институционально-демографическая ловушка, когда мы понимаем, ЧТО надо, а КАК, мы себе не очень представляем. И я не знаю примеров успешных других стран, во всяком случае, стран с таким масштабом. Плюс еще тяжелое финансовое положение, когда мы не можем дотировать это из бюджета и когда мы отказались от программы внешних заимствований.
Есть и вторая проблема, которая не решается, как правило, об этом молчат. Почему я считаю, что в полном объеме пенсионная реформа сейчас невозможна? Потому, что состояние наших фондовых и финансовых рынков убогое.
А накопительная пенсионная система - это размещение инвестиций, и инвестиционных проектов, которые могли бы обеспечить не просто возвратность и сохранность этих средств, а их накопление, их капитализацию, пока не просматривается, эта проблема действительно есть. Куда размещать эти накопления? Назовите мне хотя бы десять привлекательных проектов, я имею в виду привлекательных с точки зрения того, чтобы обеспечить потом много миллионов. Нет их.
То есть в этой части проблема есть демографическая, проблема экономическая.
И вот совокупность всех этих причин привела к тому, что то, что сейчас называется пенсионной реформой, есть некоторое изменение конфигурации, полезное, разумное, но ничего реформаторского в этой системе нет. И понятно, что сейчас эффективная пенсионная система и не могла появиться, потому что наш Пенсионный фонд находится в относительно благоприятном положении, у них высокая собираемость, они могут себе позволить по несколько раз индексировать пенсии.
Вся эта ситуация еще раз подтверждает мое твердое убеждение, что социальные реформы надо проводить не в период, когда хорошо, а в период, когда плохо. То есть не на этапе экономического роста, а на этапах экономического кризиса. Политическая воля делать реформы обратно пропорциональна экономическому состоянию, экономическому росту. Чем выше рост, тем меньше хочется чего-нибудь реформировать.
С какой стати сейчас Зурабов будет реформировать пенсионную систему, если он вполне справляется с Пенсионным фондом в том виде, в котором он существует, хотя разговоры о пенсионной реформе пошли еще в 1995-96 годах, потому что случился дефицит в Пенсионном фонде, потому что появился феномен своевременных невыплат пенсий пенсионерам. Вот только тогда. А тот факт, что эта система обеспечивает пенсию в лучшем случае на уровне прожиточного минимума, и, на самом деле, это вспомоществование, а не пенсия, этот факт до этого никого не волновал, и сейчас мало волнует. Даже те индексации, которые проводятся в рамках пенсионной реформы, конечно, как-то повышают жизненный уровень, но это колеблется лишь вокруг прожиточного минимума. Мы такого будущего хотим для себя, когда мы выйдем на пенсию?
Таким образом, резюмируя, мы находимся в состоянии, когда социальная сфера реагирует на экономический рост, когда она получает от бюджета большую часть ресурсов, одновременно именно это говорит о том, что социальная сфера не хочет реформироваться. Все реформы, которые мы проводим сейчас, они полезны, разумны, но не более того. Радикальных реформ в социальной сфере я не вижу, и радикальные реформы вряд ли возможны вот при таком положении. Давайте вспомним, какие были великие планы у Грефа, когда он писал программу стратегического развития...

...ЦСР Грефа открылся на Якиманке в 1999 году, когда за баррель нефти рынок давал почти втрое больше, чем в 1998.

Вот именно. Поэтому хочу напомнить, что в рамках политико-делового цикла на социальные реформы отведено всего 2 года после выборов. Это написано в любом учебнике.
Потому при 4-летнем цикле это время делится ровно на два отрезка. Время, когда можно что-то сделать, и время, когда никто ничего уже делать не будет. Мы израсходовали этот резерв, мы приближаемся к исчерпанию вот этого временного ресурса, а надежд на то, что произойдут какие-то серьезные реформы за оставшиеся полгода, у нас нет.

25 октября 2001
http://www.opec.ru/point_doc.asp?d_no=16867

Док. 418303
Перв. публик.: 25.10.01
Последн. ред.: 17.01.08
Число обращений: 419

  • Малева Татьяна Михайловна

    • Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``