Полвека располагают к воспоминаниям и обязывают отчетом. Воспоминания сегодня уместны - мало уже кто может вспомнить и рассказать. Есть известное цветаевское - поэты с историей и поэты без истории. Ассоциация заведомо вольная и неточная, тем не менее вспоминается по случаю двух дат двух наших филологических журналов, одной полувековой, другой пятнадцатилетней. Оба возникли на крутом историческом повороте, каждый на своем, но "Новое литературное обозрение" по этой вольной ассоциации можно было бы, кажется, назвать журналом без истории, вольготно процветающим на расчищенном месте вне какого-либо внешнего исторического (политического, да и, похоже, экономического) давления. Что же до "Вопросов литературы", то позволю себе немногие совершенно личные воспоминания.
Мой дебют в литературоведении состоялся тогда в одном из первых номеров нового журнала (это была рецензия на книгу А. Чичерина о Толстом), так что это отчасти и мой юбилей. ВЛ явились прямым ответом - быстрым, всего через год, - на событие двадцатого съезда (как и НЛО - мгновенным ответом на август 91-го). Было чувство неслыханных перемен и возможностей, мы пошли туда, и в редакции происходили любопытные сцены. Помню, как Александр Григорьевич Дементьев, первый главный редактор, учил Петра Палиевского идеологической боевитости. Палиевский тоже принес рецензию, но главный был не совсем доволен ею. Рецензия была на американскую книгу о западном романе потока сознания, что заранее предполагало целое поле идейной борьбы, которой главный в достаточной мере не обнаружил и находил статью аполитичной - было тогда такое дежурное слово. Наконец, в воспитательном разговоре он выдвинул последний аргумент: "Но ты же не будешь отрицать (он всех нас отечески, и в то же время как бы по-партийному, называл на "ты"), что литература это орудие борьбы?" На что Палиевский снял с телефонного аппарата трубку и отвечал, что и она при случае может быть орудием борьбы, но назначение ее иное.
Анекдот к исторической обстановке, в какой возникли "Вопросы литературы". Обстановка менялась в последующие десятилетия, но в основном, с перепадами, оставалось то же - сменялись этапы клонившейся к закату советской истории, сквозь которую проходил журнал, всегда под давлением и в состоянии тихого сопротивления. Анекдоты разного рода продолжали историю "Воплей" сопровождать - и если самым своим существованием они были обязаны тому знаменитому съезду партии, то четверть века спустя, то есть в самой середине нынешнего юбилейного срока, очередной такой съезд уже брежневской эры (который по номеру, уж не припомнить) анекдотическим образом отозвался на специальной античной статье Сергея Аверинцева, которую нельзя было напечатать под авторским заглавием - "Риторика как подход к обобщению действительности", - потому что можно было такое за&-главие прочитать как сарказм-намек на стиль партийного съезда, и автору надо было его менять (на нейтральное и безличное "Большие судьбы малого жанра": 1981, No 4).
Но Аверинцев к этому времени уже давно был постоянным автором журнала, и уже десятью годами раньше появилась его статья об Афинах и Иерусалиме, о которой недавно, в скорб&-ные дни, известный историк сказал, что она тогда на него повлияла не меньше, чем "Один день Ивана Денисовича". Сближение имен и явлений точное: Солженицын, Бахтин, Аверинцев - три необыкновенных явления 60-х годов, о которых именно этим словом и надо сказать, - это именно были чудесные явления из уже неподозревавшихся скрытых русских глубин. Явление Аверинцева состоялось в "Вопросах литературы" (помимо упомянутого эллинско-библейского, но последнего зашифрованного тоже под "ближневосточное", - статьи о Шпенглере, Маритене, Юнге, греческое, библейское и философский двадцатый век). О Бахтине в ВЛ - воспоминание также личное.
Это 64-й год, я попал в редколлегию ВЛ, и мы с Серго Ломинадзе отвечаем здесь за теорию. Явление Бахтина состоялось только что - "Проблемы поэтики Достоевского", 1963 (через полгода после Солженицына в "Новом мире"; первая публикация Аверинцева в ВЛ - в 65-м: такова была последовательность событий). Рецензировать книгу мало - надо ее обсуждать по-крупному. Написана большая статья Л. Шубина, но ей противится член редколлегии А. Дымшиц, только что предъявивший книге Бахтина идеологиче&-ские претензии в "Литературке". Назначено обсуждение Шубина на редколлегии, разумеется, закрытое, категорически не предполагающее присутствия автора. Я нарушаю редакционный этикет и автора привожу, и он выступает так убедительно, что статья проходит и напечатана (1965, No 1). Вспоминается это как маленькая победа, открывшая путь в журнал Бахтину-теоретику: "Слово в романе" в том же году (No 8) и затем его теоретические работы на протяжении пятнадцати лет являются миру (частями являются как предварение двух посмертных книг 1975 и 1979 годов) именно со страниц "Вопросов литературы".
Бахтин и Аверинцев - два явления, наверное, все согласятся, что ценные. Но сегодня - и это надо отметить - два имени эти стали проблемными в нынешних методологических напряжениях, в том числе в тех, какие обнаружились между двумя отмечающими свои даты филологическими журналами. "Бахтино-гаспаровский раздор", по определению Кэрил Эмерсон1 (впрочем, правильнее назвать его гаспаровско-бахтинским, поскольку Бахтин в раздоре не участвовал), создал это высокое напряжение, и имя Бахтина между журналами как камень преткновения стоит. Что же до Аверинцева, то вряд ли случайно, видимо, столь внимательный к утратам раздел "In memoriam" в НЛО на его утрату не отозвался. Авторитетные имена говорят о программах и принципах. Два имени, чье явление состоялось некогда на страницах ВЛ, не осеняют в качестве авторитетных программу и принципы НЛО.
Но пора закругляться с воспоминаниями, какие новому читателю могут казаться доисторическими. Закруглиться помогает декабрь того же 65-го, когда тогдашний главный редактор предложил мне подать заявление об уходе, сославшись на то, что было сказано на партсобрании в ИМЛИ по случаю ареста А. Синявского. Фрагменты стенограммы собрания опубликованы в НЛО (No 20), причем публикатор указывает, что доклад секретаря партбюро в деле отсутствует. А в этом докладе было сказано, что до сих пор в ВЛ подвизается такой политически невоспитанный человек, как я. Я отказался подать заявление и ушел через полгода. Но остался в друж-
бе с журналом и сейчас хочу включиться в сегодняшний спор.
Что касается "доисторического", то это было историче&-ское, то самое, что расчищало поле для нынешнего. Семидесятые-восьмидесятые годы были временем интенсивной филологической жизни, и интенсивность эта, возможно, благодаря энергии сопротивления и преодоления, была иного качества, чем проявления бурной и экстенсивной по преимуществу активности на филологическом фронте последних пятнадцати лет. И я понимаю Вл. Новикова, которому стало "скучно без...", и его призыв к обращению, а в немалой мере и возвращению, "от ЭКСТЕНСИВА к ИНТЕНСИВУ"2 .
Гаспаровско-бахтинскому раздору надо сказать спасибо - он создал высокое, повторю, и нужное гуманитарной мысли напряжение и послужил интенсиву. С другой, совсем другой стороны послужили ему полемические выступления изнутри ВЛ в адрес НЛО (2002, No 2; 2003, No 5, а также сопровождавшие полемику взгляды "стороннего наблюдателя" К. Эмерсон). ВЛ, достаточно долго пребывавшие (в общем, все 90-е годы), на высокомерный взгляд своего продвинутого и "конкурентоспособного" (как он себя охотно рекомендует сам) визави, "в арьергарде", решительно выходят из этого состояния. (Впрочем, это более или менее постоянная и периодически возвращающаяся в культуре ситуация; так, Нина Петровская, брюсовская Рената и героиня "Некрополя" Ходасевича, в 1923-м сказала о Викторе Шкловском: "... всегда самой судьбой в авангардах"3 ; Бахтин и люди его круга в те же годы самой судьбой в арьергардах - однако со временем выясняется, что именно этот разрыв авангардов и арьергардов и составлял содержательный нерв культурной эпохи.) Совсем недавно, после "обвала поколений", как Мариэтта Чудакова определила в НЛО (No 77) лавину утрат в конце 2005-го, Сергей Зенкин писал в том же номере, и размышляя о том же, об "отсутствии сколько-нибудь широкой методологической дискуссии" как о "болезненной проблеме". Методологическая дискуссия, какой, действительно, не хватает, шире, конечно, спора ВЛ с НЛО, но некоторые центральные линии такой возможной дискуссии этот спор затрагивает. Справедливое замечание побуждает откликнуться на него и вспоминается как затравочный материал - прошу прощения у автора справедливого замечания - его же собственный текст другой; текст уже довольно давний, но он тогда задел и запомнился.
Запомнилась газетная рецензия С. Зенкина на посмертную книгу Альберта Карельского (Ex libris НГ. 1999. 21 января). Запомнилось сожаление (соединенное с превосходительным сочувствием), с каким описывалось устаревшее литературоведение прекрасного университетского лектора: "В наши дни литературоведческое письмо таких авторов, как Карельский, - "уходящая натура", мертвый язык, на котором уже невозможно объясняться..." Сожаление рецензента относилось не к чему-то в понимании рецензируемым автором разбираемых литературных произведений по существу (книгу Карельского составили записи его столь многим памятных университетских лекций по западной литературе), а именно и только к "литературоведческому письму", отставшему от "современного историко-литературного дискурса". Об "уходящей натуре" принято говорить с сожалением тоже, но говорят так об исчезающей ценности, о том, что теряем; в настоящем случае сожаление относится не к утрате, а к самой натуре, утрата же констатируется как закономерный факт: "Так улетай же! чем скорей, тем лучше". Вердикт окончательный рецензента об авторе: "Его трудно цитировать - не потому, что сказано неверно или наивно, просто дискурс не тот" (курсив мой. - С.Б.).
Про подобные афоризмы принято вспоминать знаменитое: ..., лучше не скажешь. "Трудно цитировать" - а недавно было сказано (в телевизионном выступлении главного редактора НЛО Ирины Прохоровой): невозможно переводить. Наше литературоведение неконкурентоспособно среди "современной мировой литературоведческой практики" как в нее непереводимое: оно, так было сказано, непереводимо на языки, и, чтобы сделать его переводимым, его надо заново переписывать для перевода, то есть "переводить с языка на дискурс", согласно формуле Т. Венедиктовой (НЛО. No 50. С. 94), признающей при этом, что подобная операция "оборачивается редукционизмом", тем самым, который и находят в продуктах органа продвинутой гуманитарии его менее продвинутые оппоненты.
В критических текстах Пушкина есть слова, нами до сих пор не замеченные, хотя присутствуют они в хорошо известной как будто его статье о Баратынском, в других местах текс&-та постоянно цитируемой. Пушкин говорит о журналах, "которые судят о литературе как о политической экономии", и объясняет этим "отсутствие критики"4 . Наблюдение, столько нам наперед напророчившее, и почему же мы его в насквозь прочитанном и перечитанном Пушкине до сих пор не заметили? Будет у нас "вульгарный социологизм", который, выходит, Пушкин предугадал. Нынче же на дворе "новый историзм", уравнивающий литературный текст со всеми иными "текстами", в том числе и текстами политической экономии. И. Шайтанов заметил по этому случаю, что подобное расширение поля исследования есть разрушение нашего профессионального поля5 .
Согласимся: язык филолога - ключевой вопрос филологии. Основными событиями нашей гуманитарной истории последнего полувека стали два момента смены авторитетного языка: один пришелся на рубеж 60-70-х годов, переход от шестидесятничества к "застою", и именно это глухое и сложное время стало временем наших великих филологов С. Аверинцева, М. Гаспарова и А. Михайлова, другой - на 90-е годы, время журнала НЛО. Мне пришлось после смерти Аверинцева вспоминать о том, чем были для аудитории его лекции (и его печатное слово) на том рубеже, что было в них главным - не новые сведения, которые узнавали в большом количестве, а язык, который слышали. Язык менялся в эпоху оттепели, но и новый либеральный язык шестидесятых оставался языком советским. В лучшей филологии семидесятых-восьмидесятых зазвучало другое в принципе филологически-философское слово. Но в то же время происходил другой процесс, скрыто готовивший новую смену руководящего языка в совсем новые времена 90-х; ее готовило семиотическое движение тех же семидесятых, провозгласившее терминологический отрыв "языка описания" от описываемого языка литературы. Кстати вспомнить, движение это свободно высказывалось на страницах "Вопросов литературы" в те самые 70-е, например, в лице таких своих активистов, как А. Жолковский и Ю. Щеглов. Можно сказать, что вокруг научного языка филологии и шел основной теоретический спор. Уже в 80-е годы А. Михайлов сказал, что слово теории находится "в глубоком родстве со словом самой поэзии"6, - и это был тезис, обозначивший накануне слома эпох принципиальную оппозицию нараставшей тенденции. Но ведь и о мощной и, можно так рассудить, изобильно-расплывчатой вследствие своего родства со сложностью художественных явлений филологии самого Михайлова с той новой выше цитированной точки зрения, отдав покойному автору должное, могут все же сказать с сожалением то же: просто дискурс не тот (и, конечно, недаром кончину Александра Викторовича в 1995-м отдел "In memoriam" НЛО также не заметил).
Да, язык филологии - вопрос основной, и исповедание михайловского тезиса - дело принципиальное. Вот еще один тезис лучшего пушкиниста наших дней, заключающий его наблюдения над тем, что происходит в наиболее интересном онегиноведении: "Вообще языки описания (метаязыки) приобретают более мягкие и расплывчатые формы, что связано с усложняющимся видением самого литературного пред&-мета"7 .
Прессинг новых терминологических "практик" (вот уж никак не "мягких") говорит об обратном: усложняющиеся языки описания связаны с упрощающимся видением литературного предмета: тот самый "редукционизм". "Мировоззрение НЛО" (К. Эмерсон), "идеология НЛО" (И. Роднян&-ская) - в самом деле мировоззрение и в самом деле идеология, а не простая "практика"; и спор о языке и дискурсе - мировоззренческий спор. И. Роднянская формулирует верно: другая философская антропология.
Пример из практики НЛО - внимание журнала к значению Лидии Гинзбург в нашей гуманитарной истории. Можно только сказать спасибо журналу за это повышенное внимание: именно в НЛО уже накопился блок материалов о Л. Гинзбург, и не столько о ее литературоведении, сколько о ее особенной философской прозе. Большая статья Андрея Зорина в No 76 - последний и самый обдуманный из этих материалов. Но, читая статью, замечаешь, что самое глубокое, острое и мучительное в философской прозе Гинзбург отсутствует в ней. "Новая проза, адекватная новой эпохе" и в целом укладывающаяся "в стратегию модернистского письма", антропология социальная и историческая ("как меня делает история"), "культурно тренированная перцепция", предпочитаемая "свежему, непосредственному взгляду", - все так. Но - насквозь проходящее эту тотальную социологию в несовпадении с ней размышление о "последних вопросах"? Лидия Яковлевна бы уточнила - о предпоследних вопросах, потому что область последних вопросов - это сфера абсолюта, а "абсолюты не про нас". Но предпоследние вопросы упираются в последние - так они в прозе Гинзбург и упираются. Таковы ее основные вопросы: "как без религии выйти из эгоизма"8 . Сформулировано без знака вопроса, как вопрос и задача. Но как? "Выдержать без бога могут уравновешенные <...> Не такие мощные, как Толстой, не такие нервные, как Паскаль или Шестов"9 . В прозе Гинзбург эти вопросы стоят как не только трудные, но - нерешаемые. Как вся вообще задача обоснования безрелигиозной этики - сквозная внутренняя тема книги "О психологиче&-ской прозе". Книга на ту тему, как XIX век пытался обосновать такую этику и не мог. Она существовала как факт - "без метафизических предпосылок" - но обосновать ее век не мог. Автор книги и за себя признавала, что с ее "рационалистиче&-ской этикой неверующего" можно жить, но нельзя ее философски обосновать. А тот обычный вариант, что можно "обойтись без решения вопроса"10 , - описывала с сарказмом.
"Моя тема: как человек определенного исторического склада подсчитывает свое достояние перед лицом небытия"11 .
Эта тема и весь вообще этот пласт философской прозы Лидии Гинзбург, этот нерв ее - не замечены в статье А. Зорина (можно сказать: "человек определенного исторического склада" очень замечен - "перед лицом небытия" не замечено), как и в других материалах о той же прозе в том же журнале12 . Как это объяснить, я не знаю. Лишь не могу не признать этот факт выразительным и говорящим о чем-то в психологии (и идеологии) НЛО - о том самом "редукционизме", наверное? В самом деле - ведь именно выразительная редукция существеннейшей темы в исследуемом предмете. "Другая философская антропология".
Но и в другом права И. Роднянская: об аксиомах не спорят. Как для меня аксиоматично на первом плане внимания эта экзистенциальная, как она ее называла, тема заповедной прозы Л. Гинзбург, так же аксиоматично она на дальнем плане внимания или просто мало заметна для читающих ту же прозу другими глазами. Методологическая дискуссия, которой нам не хватает, может иметь своим результатом лишь уяснение главных вещей и позиций, а не победу в споре.
"Вопросы литературы" - журнал с историей. В прошлом я его старожил, в настоящем я его патриот. Моим основным интересом в журнале, а некогда и прямой работой, была всегда теория в ВЛ. Теория - не один из отделов филологического журнала, это его основная позиция и определяющий курс. Ныне можно с удовлетворением наблюдать, как курс этот крепнет.
1 Вопросы литературы. 2006. No 2. С. 45
2 Знамя. 2005. No 1. С. 189.
3 В рецензии на "Сентиментальное путешествие" Шкловского в литературном приложении к газ. "Накануне", Берлин. No 270. (1923, 25 февраля). С. 11.
4 Пушкин. Полн. собр. соч. в 16 тт. Т. 11. М.-Л.: Изд. АН СССР, 1949. С. 185.
5 Вопросы литературы. 2002. No 2. С. 11.
6 Михайлов А.В. Языки культуры. М.: Языки славянской культуры, 1997. С. 17.
7 Чумаков Ю.Н. "Евгений Онегин" Пушкина. В мире стихотворного романа. М.: Изд. МГУ, 1999. С. 124.
