Если бы я мог придать человеческое лицо тому, что называлось гласностью, это было бы, вне всякого сомнения, лицо Юрия Щекочихина. Его жизнь и работа лучше всего отражают тот исключительный и волнующий период новейшей русской истории.
Окончание гласности - и внезапная смерть Юрия - наполнили меня чувством глубокой утраты. Вместе с ним нахлынули воспоминания об ушедшем времени, на которое пришлась и лучшая пора моей двадцатилетней журналистской карьеры.
Впервые я встретился с Юрием вскоре после того, как начал работать шефом московского бюро журнала "Тайм", летом 1988 года. Готовя текст об организованной преступности в Советском Союзе, я наткнулся на статью в "Литературной газете". Статья называлась "Лев прыгнул", написал ее журналист по фамилии Щекочихин, и она произвела в Москве большой шум.
Я связался с Юрием, и он согласился на интервью. Я был очень доволен нашей беседой, тщательно проверил все факты и отредактировал. Затем, к своему ужасу, увидел то, что вышло в журнале. Прекрасная цитата из Юрия в заключительном абзаце была приписана Михаилу Горбачеву затуманенными глазами ночного нью-йоркского дежурного, который сократил верстку. Я немедленно позвонил Юрию - объясниться, сказать, что это, наверное, самая грубая моя ошибка. В своей обычной манере Юрий начал хихикать, и мы вскоре подружились.
Юрий стал моим главным гидом и спутником сквозь все загадки, абсурды, двусмысленности и прочие обстоятельства эпохи перестройки. Он бесконечно наслаждался новыми свободами для журналистов, он знакомил меня с людьми, местами, долгое время бывшими абсолютно недоступными западным гражданам, работавшим в СССР.
Самое памятное наше журналистское "совместное предприятие" привело нас на Юрину родину, в Тамбовскую область, зимой 1989 года. Мы решили написать параллельно мои и его впечатления об изменениях в провинции - для специального номера "Тайм", посвященного СССР периода Горбачева. Это был, насколько мне известно, единственный опыт подобного рода кросскультурного репортажа. Я не мог не улыбнуться тому, что местные власти значительно больше опасались репортера Щекочихина из "ЛГ", чем американского журналиста: такова была репутация Юрия!
Юрий был не только великолепным журналистом - он обладал величайшим обаянием и чувством юмора. И редким даром собирать людей вокруг кухонного стола.
Особенно запомнился один вечер (плавно перетекший в раннее утро) летом 1989-го, когда компания, поддержанная одним-двумя литрами водки, решила выразить свое отношение к атакам ЦК КПСС против реформ в прибалтийских республиках - послать телеграмму протеста генсеку Горбачеву.
Этот смелый шаг, который я назвал "Бандой четырех", немедленно вызвал уничтожающую критику в партийной газете "Правда". В то время, в начале гласности, это было не смешно, но Юрий сумел выжать даже последнюю каплю черного юмора из этой ситуации, подшучивая надо мной: называл меня "пятым человеком", агентом западного империализма, который подстрекал его и его товарищей на акт гражданского неповиновения.
Мои отношения с Юрием стали прохладнее, когда он решил уйти в политику и баллотироваться в депутаты. Американским журналистам вроде меня это доставляло определенный дискомфорт, наводило на мысли о возможном "конфликте интересов", особенно после того как я услышал, что Юрий, репортер, стал членом парламентского Комитета по безопасности!
Кто победил в нем: член парламента, облеченный властью и полномочиями, или журналист, которого ноги кормят? Мне было не до сомнений. Я должен был знать, что Юрий всегда служил только одному господину: правде, и ничему, кроме правды.
"Нормальный" - это определение меньше всего для него подходило. Было в нем что-то, указывающее на иное время, место или иные понятия чести.
Теперь, когда благодаря кинематографической версии "Властелина колец" Толкиена создалась новая мифология нашего постиндустриального времени, я бы попытался назвать Юрия русским Бильбо Беггинсом - с его любовью к приключениям, мужественными поступками и верностью написанию хроник.
Увы, герои таких агиографических историй обычно заканчивают мученически.
