... Наездником
Ну что? Поехали на почтовых?.. Медленно, неторопливо, вглядываясь в лениво пробегающее пространство, равнодушно отворачиваясь от проносящихся мимо залихватских курьерских...
Господи, почему вдруг взялось у меня это словечко - "почтовые"? Откуда, естественно, понятно - из книжек, откуда же еще. (Сейчас если что и осталось от почтовых, так это - вагоны с письмами, идущие по стране с лошадиной скоростью.)
Но почему на "почтовых"-то хочется?
К самим лошадям, допустим, у меня отношение любовное. Но издалека. Первая - и единственная - попытка проскакать на лихом скакуне кончилась для меня позорищем. Хотя это даже был и не скакун, а скакунья. И даже не скакунья, а тихая интеллигентная лошадка. Даже помню ее спокойное и человеческое имя - Философия.
Мне было лет двадцать. То есть был еще совсем молодым. Работал в "Комсомолке", выпускал "Алый парус". Еще шалел от того, что фамилия стоит в конце заметки. Ночевал в семи московских квартирах: в одной - джинсы, в другой - пишущая машинка, в третьей - девушка, в четвертой - начало повести, которая, как тогда казалось, должна была перевернуть историю отечественной словесности. Славная была жизнь, но повесть, как сейчас понимаю, просто чудовищная.
Я должен был лететь в Ригу, в командировку. А накануне попал в приключение, поэтому лицо мое не очень-то соответствовало расхожим представлениям о человеке из центрального органа ВЛКСМ. В виде раненого бойца приехал на Юго-Запад, к своим друзьям Леше и Тане Ивкиным (тоже из "Комсомолки"), у которых подолгу жил. Однажды не только ввалился с девушкой, но даже - с той же девушкой поругавшись - ушел, оставив девушку на попечение друзей на целых полгода. Просто кошмар, если вспомнить!
Да, Таня долго колдовала над моим лицом, изведя на него половину запаса косметики, и я очень надеялся, что лицо стало как новое. Но, заехав в редакцию по пути в аэропорт, по взглядам коллег понял: есть предел даже для самой совершенной косметики. Из-под пудры и разных Таниных кремов предательски пробивались следы вчерашней драки.
- Да... - критически осмотрел меня наш фотокор Тимофей Баженов. - С таким лицом - и куда? Почти на Запад? В Ригу? Да там же от тебя даже собаки будут шарахаться! - и царственным жестом протянул мне какие-то совершенно замечательные, абсолютно не советские, просто потрясающие черные очки.
- Только, если можно, верни их на место, когда приедешь, - деликатно попросил Тимофей.
- Через два дня они будут у тебя! Клянусь! - ответил я, не предполагая тогда, что даже самые искренние клятвы ничего не стоят перед обстоятельствами, которые могут на тебя обрушиться. А в моем случае обстоятельство опрокинуло меня в абсолютно прямом смысле.
В замечательных черных очках, в таком вот джеймсбондовском виде я и прилетел в Ригу.
Быстро разделавшись с редакционным заданием, я помчался на встречу с Лаником Полоцком, корреспондентом "Советской молодежи", - личностью, надо сказать, в Риге легендарной.
Ланик производил обманчивое впечатление маленького лысого заикающегося еврея. И хотя он на самом деле был маленьким, лысым, заикающимся и евреем - горе было тому, кто принимал всерьез эту его обманчивую оболочку.
Не было авантюры, в которую он бы ни пускался! Он автостопом, без копейки денег (это было условие спора его с приятелем) добрался от Риги до Владивостока, он первым поднялся на дельтаплане над Рижским заливом, он плавал с аквалангом и, наконец, он был чемпионом не то Риги, не то всей Латвии по боксу.
Я познакомился с ним, когда семнадцатилетним пацаном пришел работать в "Московский комсомолец". По-моему, он был другом поэта Вадима Черняка. Я увидел Ланика и - влюбился в него: в человека с такими достоинствами, да еще пишущего, да еще все время попадающего в какие-то истории с КГБ, нельзя было не влюбиться. А так как я в Риге и раньше бывал чуть ли не еженедельно по сугубо личным причинам, то стали мы с ним видеться довольно часто.
Вот и в этот приезд, сделав все свои дела, я поспешил к Ланику.
- Пр-ривет. Со мной, быстро! П-потрясающие мужики. С-скаковые лошади, - торопливо говорил Ланик, заталкивая меня в "Жигули". И когда мы уже отъехали от его дома: - Ты-то хоть кого-нибудь задел?
- Все равно обидно, - понуро буркнул я.
Лошади, скачки с препятствиями, всякие конные выкрутасы были, как я понял, его новым увлечением.
- Ты д-должен неп-пременно попробовать. Неп-пременно! - решительно сказал Ланик, когда мы добрались до конно-спортивной базы километрах в тридцати от Риги.
- Да я как-то никогда... - попытался отказаться я, но Ланик уже выводил из стойла лошадь.
- Н-не бойся. Я выбрал с-самую спокойную. Ее зовут Философия.
Вид лошади, ее печальные и задумчивые глаза меня немного успокоили, и я без особой боязни взобрался в седло. Классный, наверное, у меня был вид: в костюме, галстуке, замечательных, заграничного производства черных очках Тимофея. Черт знает что, одним словом, но в седле.
Помню, как вдруг меня обожгло чье-то горячее дыхание, и, обернувшись, я с ужасом обнаружил за своей спиной морду коня, который косил на меня хулиганским глазом и, видимо, собирался совершить с моей Философией что-то понятное ей и ему.
- Ланик! Убери своего сексуального маньяка! - закричал я.
Конь Ланика с видимой неохотой подался назад под дружный хохот окружающих, и мы потихоньку поехали.
Вернее, потихоньку - я, так как Ланик и его несколько товарищей уже оторвались от непутевого буденновца в галстуке и черных очках.
Помню какой-то луг, перелесок слева, густой лес впереди... Мы с Философией мирно скакали (нет, "скакали" громко сказано, мы - передвигались), как вдруг наткнулись на непредвиденное: мостик через ручей. Философия задумчиво остановилась. "Ну, ну... Чего же ты... Не бойся! Переходи!" - шептал я, прижавшись к ее горячему уху. Но она стояла, как памятник. Тогда я сделал, видимо, что-то не то. Или что-то не так: я с силой дернул за поводья...
Ланик потом рассказывал, что падал я по-каскадерски: через лошадиную голову с переворотом. Может быть. Не помню. Помню только себя лежащим в луже, а рядышком, тоже в луже - очки с треснутыми стеклами и оторванной дужкой. "Что же я скажу Тимофею? Где я сумею достать такие необыкновенные очки!" (Похожая история случилась у меня ночью в Нью-Йорке - спустя, естественно, много-много лет. Мы врезались на полном ходу в тяжелый "мерс", и я, пробив лобовое стекло, оказался головой на капоте машины. Первая мысль: только купил пиджак за сто долларов! Он же будет весь в крови!)
...Последний раз я видел Ланика несколько лет назад в Чикаго. Неожиданно узнал, что он где-то в пригороде работает в какой-то русскоязычной газете. С трудом отыскал телефон редакции, потом с трудом - его самого. Полночи мы сидели и пили водку. Ланику было неуютно в Америке. Я не понимал, зачем он уехал из уже свободной Латвии. Он, по-моему, тоже: мы нужны только там, где мы нужны (совсем недавно узнал: не выдержал, вернулся в Ригу).
- Помнишь лошадь Философию? - спросил я его.
- Философию? Н-нет...
- Ну как я тогда свалился.
- Н-нет. Не помню... - развел он руками, будто извиняясь, что в душе у каждого человека остается только то, что память оставляет тебе в наследство для будущей жизни. - Так много лет прошло...
Стоп, стоп...
Да, поехали, поехали на почтовых, медленно, никуда не торопясь, останавливаясь там, где вдруг что-то заставляет тебя остановиться.
Нет, я не собираюсь писать собственную биографию: родился, рос, работал. Все родились, росли и работали. Просто я давно хотел написать то, о чем часто рассказываю, еще чаще вспоминаю, оставаясь один на один с самим собой.
Просто будем тихонечко ехать: дальше, далеко, туда, за горизонт, откуда ты уже не будешь виден и не различатся события, которыми была наполнена твоя жизнь или которым по нечаянности судьбы ты становился свидетелем.
Кто хочет поехать со мной - поехали.
... В оперетте
В принципе они все были похожи друг на друга, как птенцы одного гнезда. Что-то неуловимо общее было у тех, с кем на протяжении жизни мне приходилось встречаться, - у всех секретарей, замов, помов, владельцев огромных кабинетов в центре Москвы - с теми, кто сидел в кабинетах меньших размеров в далеких провинциальных городках. Иногда сходство это было нарочито. Помню, как, приехав (еще работая в "Комсомолке") в маленький городок на краю Ивановской области и зайдя по делам к первому лицу, я обратил внимание на пачку сигарет "Новость" в твердой - номенклатурной - упаковке, демонстративно лежавшую посреди стола. И первое лицо, заметив, что мой взгляд скользнул по пачке сигарет, сказало, не скрывая самодовольства: "Надеюсь, знаешь, кто курит такие же?.." Я знал, знал, конечно: Брежнев (пока врачи не запретили ему курить).
И подумал тогда: сколько же надо было сноровки и предприимчивости местному начальнику торговли, чтобы сюда, в этот грязный городок, где в магазинах была одна килька, а асфальт кончался ровно в ста метрах от памятника Ленину, умудриться доставлять сигареты, как говорили, изготовлявшиеся по спецзаказу для первого из первых?
Но, кроме подобных, уж слишком бросающихся в глаза символов единения малых с большими, замов с завами, помощников начальников с самими начальниками, в них было что-то еще неуловимо общее. Даже не то, как они одевались, а как они смотрели на тебя, непосвященного, как говорили с тобой, как одинаково не блестели их глаза, как одинаково умели намекать на кого-то, на что-то, тебе неведомое, как одинаково многозначительно молчали.
...Помню, однажды мой одесский приятель Валера Хаит позвал меня на свою пьесу, вернее, оперетту, которую привез в Москву Свердловский Театр музыкальной комедии. Тогда я первый раз (и, кажется, в последний) был на оперетте и в первый раз видел хоть бывшего, но члена Политбюро.
Сначала я подумал, что это какой-то актер, - настолько привычным было его лицо. Потом понял: да нет, это же Кириленко, совсем незадолго до того слетевший глубоко вниз, то есть на пенсию "по состоянию здоровья". Он сидел в первых рядах, и, признаюсь, я из профессионального любопытства смотрел больше на него, чем на сцену.
"Тяжело ему, наверное... - думал я. - Вот так, как все, в зале..."
Друзья из театров много рассказывали мне, как обычно обставлялся приезд подобного гостя в театр, как ставили гаишников у подъездов, как личная охрана шуровала по театру, не стесняясь заходить в женские гримуборные. (Однажды в "Современнике" помреж забыла предупредить про выстрел во втором акте, и когда он раздался, в разных концах зала тут же вскочили плечистые молодые люди, вызвав смутивший члена Политбюро смех в зале.)
Так вот, когда спектакль закончился, я столкнулся с Кириленко буквально лицом к лицу. Он стоял, озираясь по сторонам, а рядом - испуганно прижавшаяся к нему его толстая стандартно-некрасивая жена вождя, и я видел: он не может понять, куда надо идти. И даже спросил, обернувшись вокруг: "А как выйти-то?" И какой-то мужик, тоже узнавший его, вдруг зло бросил: "Я бы на твоем месте в окно прыгнул!.."
Ох, как бы я не хотел быть на месте бывшего второго или третьего человека правящей партии! Лучше к этому возрасту умереть от цирроза печени и быть похороненным друзьями-алкоголиками, зная, что слезы, которые они прольют по тебе, будут хотя и пьяные, но искренние!
ОДНАЖДЫ ОН... БЫЛ КАПИТАНОМ И РЯДОВЫМ
Да, Щекач (так его зовут друзья) был капитаном смелого бумажного кораблика "Алый парус" (тинейджерская страница "Комсомолки"), гнавшего волну по застойным водам 70-х.
Именно в "АП" он впервые написал, что джинсы - это не тлетворное влияние Запада, а удобная молодежная одежда. И сам ходил на работу в джинсах.
И то и другое в те годы было проявлением личного мужества.
А кроме джинсов, он носил неизменную кожанку. Таким я и увидел его впервые - странно сказать - двадцать восемь лет назад. На двери "Алого паруса" значилось "Юрий Петрович Щекочихин" (sic!). А был Юрий Петрович тогда "красивым, двадцатидвухлетним" (тоже - sic!). Что же касается потертой вороненой кожи на его плечах, уже тогда я понял и даже зарифмовал:
В нем главное не то, что он всегда
в кожанке,
как юный комиссар
времен дорожных смут,
а то, что говорит так быстро
и так жарко -
его и не расслышат, а все-таки поймут...
Быстро и жарко говоря, Щекач открывал мне (тогда 16-летнему) Москву. Так же, как многим до и после меня.
Тогда это делалось просто - посредством открывания не запертых, в сущности, дверей московских квартир, где жили друзья и друзья друзей. Если бы этот процесс не остановился в 90-е, сейчас бы мы уже имели монолитное гражданское общество.
А открытей всех была однокомнатная квартира самого Щекача в Очакове. Располагалась она на первом этаже. На кухне стоял диван, и было еще одно благо - подпол с пустыми пивными бутылками. И проникали сюда многочисленные друзья и друзья друзей не только через дверь, но и через окно. Иногда глубокой ночью.
Все это называлось "крейсер". Его капитаном тоже был Щекач. А суть его капитанства сводилась к созданию команды. Скольких же он перезнакомил и передружил! Даже первых спартаковских фанатов - с Роланом Быковым и милицейским начальством...
А сам, наведя первые мосты между обществом и государством, пошел в армию. Рядовым.
...СТАЛ ДЕПУТАТОМ И ЮБИЛЯРОМ
А потом Щекочихин стал настоящим журналистом-расследователем, одним из немногих тогда в стране. Перешел в "Литературку" и опубликовал там несколько знаменитых материалов. Один из них - "Деловые люди" - впервые рассказал о теневой экономике, которая уже тогда начала определять жизнь страны.
Другой - "Лев прыгнул" - был о тогдашнем главном борце с оргпреступностью Александре Гурове, ныне одном из трех главных "медведей"...
А сам Юра оказался в "ЯБЛОКЕ". Теперь он уже дважды депутат Госдумы.
Но еще до этого побывал народным депутатом СССР...
Удивительно, что общественно-политические дела не мешают Щекачу заниматься творчеством. И не только журналистикой. Он - автор нескольких пьес. Одна из них, "Ловушка No 46, рост второй", стала поворотным событием в судьбе целого театра - Центрального детского.
Пишет Юра и прозу. Острую и печальную одновременно. Интересно, что повесть-антиутопия органично вошла в книгу Щекочихина "Рабы ГБ".
А сейчас у Щекача в библиотеке концерна "Вечерняя Москва" выходит новая книга "Однажды я был..."
Это тоже необычная книжка. В ней переплелись новейшая история нашей страны и биография автора, а забавные мемуары соседствуют с серьезными расследованиями. Ну а среди героев повествования такие разные люди, как шеф КГБ Крючков, кинорежиссер Герман, "авторитет" Отари Квантришвили...
Но самое странное в "Однажды я был...", что выходит эта книга к пятидесятилетнему юбилею автора. Всем, кто знает Щекача, трудно совместить с ним такую серьезную круглую цифру.
Тем не менее уже завтра от этого будет никуда не деться. Поздравляем! И желаем Юрию Петровичу и впредь успешно совмещать работу в нашей газете с достойным выполнением депутатских обязанностей, при этом оставаясь Щекачем.
Публикуем две небольшие главки из его новой книги "Однажды я был...".
Олег ХЛЕБНИКОВ
http://www.yabloko.ru/Persons/Schekoch/novgaz22_00.html
"Новая газета", No22 (д), 8 июня 2000 г.
Док. 389587
Перв. публик.: 08.06.00
Последн. ред.: 31.10.07
Число обращений: 292
Щекочихин Юрий Петрович
|
