Доклад на Школе по педагогике "Методологическое содержание образования", 28 - 30 июня 2000 г.
Генисаретский О.И.: Тема, которую я отослал по почте организаторам: "Воображаемая предметность, воображаемая деятельность: к педагогике воображения". Во-первых, у меня был крепкий повод для того, чтобы так концентрированно про это сказать. Поводом была диссертация, которую у меня в Институте человека писала Татьяна Носова по проблемам виртуальной образности в переходный период от дошколы к школе. В связи с этим мне пришлось освежить в памяти то, что писал по этому поводу Василий Васильевич Давыдов, в последних практически работах и лекциях. И он довольно ярко и парадоксально обозначил ситуацию. Ситуация эта состоит в следующем.
С одной стороны, требования педагогического конвейера, т.е. необходимости включения ребенка в школьный педагогический конвейер. Речь о том, что он должен быть готов к выполнению нового типа предметной деятельности, где он будет решать предметные задачи и должен научиться мыслить предметно, т.е. в понятиях, соответствующих какой-то сфере предметного содержания. И для этого школьная педагогика его должна подготовить его к этому переходу. Чтобы он пришел в этот конвейер, или инкубатор, готовеньким, то есть способным по звонку переключаться на предметное мышление, на предметную деятельность, на конвейер: "Нас сорок человек, мы сидим в одном инкубаторе, и будем заниматься этой деятельностью". Отсюда тенденция, которую он в конце жизни критиковал, что постоянное сдвижение все к меньшему возрасту этой начальной, предшкольной подготовки, чтобы успеть это сделать. Соответственно, раннее обучение письму, по крайней мере, стремление некоторых родителей и некоторых педагогов к чтению, письму, счету, получение этих предзнаний, чтобы якобы облегчить переход. Но все знают, в какой зверинец это нежное существо попадает: жалеть его никто не будет, и требования к нему будут ого какие!
А с другой стороны, по выходе ребенка из мифопоэтического периода к подростковому возрасту возникает другая задача, на которую нужно еще больше усилий. Оказывается, что потом, когда естественные ресурсы чувствующего воображения сходят на нет, по известным причинам, возникает другая, еще более страшная, сильная и трудоемкая задача: развитие творческого воображения. Получается, что сначала мы подсушили-подморозили, усекли-обрезали, вогнали в этот конвейер, а потом нужно тратить еще не меньше сил для того, чтобы с помощью эстетического воспитания, нагружения его содержанием, относящимся к сфере искусства, творческой деятельности или чем-то гуманитарно-аналогичным, создать это второе крыло. В этом парадокс и одновременно противоречие предметно-рационального и другой способности, именуемой воображением, со своей специфической символической рациональностью в отличие от иррациональности в узком смысле слова.
Это последнее, на чем остановилась, проделав полный круг, школа развивающего обучения. Почему полный круг? Потому что вдохновитель и лидер тех времен советской философии Ильенков потратил как раз полжизни на то, чем кончил Василий Васильевич. А именно, доказательством того, что мышление (а это главнейшая способность, вокруг которой все строилось в системе развивающего обучения), что мышление не является исключительно вербальной деятельностью, а является только исключительно знаковой деятельностью. Что мышление вообще не есть отдельная способность, лежащая наряду с чем-то другим, а что оно замыкает, покрывает и центрирует на себе всю полноту того, что некоторые философы и психологи называют способностью. Т.е. в исходном импульсе не было этого выделения.
Вообще это старая, давняя редукция, когда термином nus называлось одновременно и дух, и мышление еще у Платона. Потом где-то в немецкие времена происходит расщепление на мышление, которое в рамках способности рассудка, мышление логически собственно существует, и мышление в рамках разума, то есть все время идет такая редукция. А потом, уже в 60-е годы, когда было увлечение кибернетикой, системным подходом, дело дошло до информации, информационных технологий, и т.д. То есть сужение, одновременно фокусирование, но и редукция. Поэтому чем больше сужался этот поток, тем шире оставалось вокруг него пространство, которое заполнялось как раз чем-то другим, восполняющим. В романтические времена немецкого идеализма это воображение, затем это бессознательное во всех его видах, которому просто есть другое имя. Воображение, и в этой же функции - интуиция. Просто другое название того же самого. То есть эта линия докатилась вплоть до алгоритмической педагогики, где вместо методик обещали заместить хорошими алгоритмами вполне машинного типа.
Это старая история, хочу я сказать. И если Ильенков, борясь с так называемой формальной логикой, правда в герметической логике и своей философии идеального это знал с самого начала, но, тем не менее, осталась двойственность термина "мышление", обозначающая специальную способность дискурсивной мысли. Ее часто пытались называть строгой, точной, и т.д. Хотя никто никогда ни в одной математике не определил, что такое строгость и точность. Хотя утверждали, что она есть самая точная наука. По аналогии Гуссерль мог сказать: "философия как строгая наука", и т.д. И мышление, в этом метафорическом смысле, охватывающем все.
Я бы на это потратил 5 минут, хотя, может быть, и не стоило, - потому, что аналогичная двойственность и двусмысленность, и двусмысленность роковая: двусмысленностью заражен основной термин методологов, а именно "мыследеятельность". Вот "мысле-", первая его часть, эту двусмысленность в этом пункте иногда плодотворно, иногда нет, сохраняет. Потому что как только дело доходит до внятных каких-то описаний, схематизмов, так всегда имеется в виду мысль дискурсивная, вот эта дискурсия "hard", строгая. Но естественно, поскольку методология росла из логики через семиотику, растет куда-то дальше. Но росла она из логики. Первое название ее было содержательно-генетическая логика, а не что-нибудь другое. И этот вопрос остался.
И Василий Васильевич Давыдов, царство ему небесное, над этой же самой двойственностью работал, и то, на что я ссылался, был выход опять в расширенное понимание. Т.е. парадигма сохраняется, а этот важный ключевой элемент то "сдувается" до чего-то очень точного, допустим, до образования какого-нибудь предметного понятия, то он расширяется до мышления как идеала всякой интеллектуальной и духовной активности, самого развитого, самого продвинутого, самого широкого. И, соответственно, это повод, с которого я начинаю.
И вот мой вопрос к аудитории, к тому, что здесь происходит, когда вы, мы, они, оно говорим про методологизацию, то в каком понимании эта первая часть имеется в виду? Что имеется в виду, и до какой степени мы, они, оно готовы вернуться и мыслить этот префикс расширенно, включая не токмо "hard" дискурсивный, но и всякие "soft" и "light". К чему и относится, собственно, воображение.
Это вопрос риторический. Но на примере введения давыдовского - повод вполне конкретный. И я постараюсь в следующем, во втором пункте показать, почему это не только повод. Тут есть что-то похожее на коллапс, который нас держит, не дает этому свету вырваться наружу, втягивается назад, каждый раз редуцируется в эту темноту интеллектуальной дискурсии, которая вовсе не принадлежит к миру этого естественного свету разума. Тут тьмища такая, что о-го-го! Это пункт первый.
Чего затихли?
Мой вопрос тем, кого я знал, до начала был такой: Что бы вы хотели захотеть?
Реплика: Олег, я бы захотел одну простую вещь: если бы дальше от духа продолжить такую же редукцию, тогда возникают некоторые другие вещи, и соответственно ты будешь двигаться между двумя этими полюсами.
Генисаретский О.И.: Может, быть, да. Это предостережение, которое я принимаю во внимание.
Теперь - второе. Напоминание о том, что все, что предицируется словом "предметное" (предметное содержание, предметное знание, предметные действия, предметные задачи) нужно помнить, что в словаре способностей и типологий "предметное" - это то, что дается способностью представления. Что предметное - это предметно представленное. Даже этимология этих двух слов говорит одно и тоже - поставить пред собою, метнуть, положить пред собою. Предметно представить. То есть это способность представливания, или как сейчас некоторые предпочитают называть, репрезентации. Способность репрезентации.
Поэтому уже между сближения этого предметного и воображаемого нет ничего противоестественного, потому что все предметное предметно воображено. И прежде чем оно предметно помыслено, оно предметно воображено, то есть дано в каких-то представлениях, образах, схемах, имеющих внешне наблюдаемую предметную часть, и так далее. И в период, когда складывалась математика, где-то до Прокла, термины, которыми обозначались математические объекты, производились от слова "фантазия", от способности воображения. То есть конструирования математических объектов, предсталвивании их, конструирования с помощью циркуля, линейки... Воображение мыслилось как деятельность этой самой способности. Поэтому всякое расширение от предметного неминуемо возвращает нас в лоно этой способности.
И тут возникает некоторый подвох. Потому что легко на уровне однородных способностей обсуждать. Способность мышления, способность представливания, воображения... Но мы при этом попадаем в другую семиотическую стихию, стихию символического в широком смысле слова, не математических символов, как всяких букв, а в стихию символического, в то время как этот "hard" дискурсивный имеет дело с овеществленными и опредмеченными знаками, которыми можно оперировать как фишками по определенным правилам. И логический идеал всегда был- это алгоритмически разрешимые логики, в которых всякая задача фишечным, а проще говоря, компьютерным способом могла быть разрешена. В то время как обратный полюс при расширении - это не знаковое, не семиотическое, а символическое. Употребляя слово "знак" можно сказать, что это такого рода знаковые структуры, которые непременно связаны в воображении с той или иной формой чувственности, с какими-то фиктивными структурами, и поэтому недаром Рибо обсуждал эту проблематику именно как соотношение воображения и чувственности, вы помните.
Вот такая ремарка, что как только мы начинаем проблематизировать суженную трактовку префикса "мысле-" в словосочетании с деятельностью и пытаться глядеть на это дело чуть более широко, сохраняя тем не менее свои наработанные системодеятельностные установки, пытаясь сохранить весь тот активизм, который был наработан в других сферах, мы сталкиваемся с вопросом о природе символического и той специфической рациональности и эффективности, которая этому миру свойственна. Дальше, когда начинает обсуждаться вопрос о том, а что же будет с предметным содержанием, и тут вопрос: всякое ли содержание предметно, или содержание еще бывает непредметное, которое на следующем шаге уже не столько содержание, сколько, позволю себе каламбур, одержание. То есть нечто энергийно-символическое. Как только мы сюда выходим, то сохранить свои деятельностные и прочие установки при обсуждении этой темы - это значит суметь их сохранить на иного типа семиотическом материале и как-то мыслить себе эту символическую рациональность и эффективность. Иначе, куда бы мы ни выходили, куда бы ни заглядывали, какие бы практики, будь они художественные, будь гуманитарные, религиозные, какие угодно, мы все равно задним ходом скукоживаемся опять туда, где мы эти практики умеем мыслить как рациональные и эффективные, т.е. к знакам такого овеществленного и опредмеченного типа. И всякие экспедиции в другие области заканчиваются стыдливым отступлением.
Я был в свое время очень обрадован, когда Петр Георгиевич обозвал мои культурно-экологические инициативы "метафизической контрреволюцией". Наблюдательный у нас Петр Георгиевич! Точка.
Марача: Олег Игоревич, а различение продуктивного и репродуктивного воображения пока не имеет значения?
Генисаретский О.И.: Пока не имеет значения, потому что оно не имеет значения вообще. То есть оно очень понятно, потому что направленность воображения, его тень призывалась всегда, чтобы осуществлять что-то творческое, т.е. продуцировать. Поэтому в некотором смысле воображение продуктивно по своему заданию, если не по природе. Дальше возникал вопрос, насколько строгость соответствует тому, что здесь происходит. То есть, как эту ситуационную креативность соединить с транслятивностью. То есть продуктивность с репродуктивностью. Это просто пример того, как тот же вопрос обсуждался ранее, на материале воображения.
Но к этому надо будет вернуться в самом конце, потому что я закончу тезисом о том, что на самом деле дальше это все сдвигается в проблематику памяти, в метафизику бытия как памяти. И к со-бытийности памяти. Т.е. сущность онтологии вопроса - это онтология временности, каким образом существует со-бытийность в структуре времени...
...есть своя логистика, это движение всяких тематических образований в пространстве и времени. Говоря о ситуации, о событии, мы говорим о временности, свойственной деятельности, и о пространственности, свойственной деятельности. Так вот какова собственно временность и пространственность деятельности, какова собственно событийность ее, это онтологический залог того же самого. Но про это я сегодня говорить не буду, задание другое.
Хромченко: Имеет ли у вас значение отнесение способности к тому, к чему вы будете идти дальше?
Генисаретский О.И.: Вопрос столь же банальный, сколь и смертоубийственный для всякого философа и методолога.
Хромченко: Вы говорили: интуиция, воображение...
Генисаретский О.И.: Дело в том, что мой доклад на самом деле - это автокомментарий к работам, которые никем, в том числе и мной, не прочитаны. Поэтому в данном случае я тогда отсылаю к кирпичу, где я пытался реабилитировать понятие способности как системомыследеятельностное, где способность соотнесена с логическими структурами, традициями и субъектом, по-моему. Сложная очень структура, так сразу не вспомнишь. Но, отвечая на этот упрек, высказанный еще в свое время Георгием Петровичем, я проделал одну такую защитительную работу, выстроил некую оборонную конструкцию для себя, поэтому если кого-то специально интересует, почему способность - это не архаика. Я отсылаю туда, или к соответствующей книжке Делеза про Канта, которая недавно опубликована, где тоже способности вновь реабилитируются. Способность как постоянная готовность к совершению действия.
Вопрос: Я правильно понял, что для вас предметность учебная, предметность научная и предметность символическая на вашем ходе представленная?
Генисаретский О.И.: Нет никакой другой предметности, кроме как воображенной и представленной. Поясню. Есть символически непредметное. Не все символическое предметно. Я сейчас говорю преимущественно о символическом, безотносительно к тому, предметное оно или непредметное.
Вопрос: Тезис первый понятен. Вся предметность, безусловно, есть только воображение, представление. Соответственно, предметность, относимая к, скажем, физике, и предметность, стоящая за неким символом...
Генисаретский О.И.: За музыкальным символизмом, допустим...
Вопрос: Допустим, да. Они одно-порядковые? То есть это тоже для вас столь же символично?
Генисаретский О.И.: Конечно, просто наука в данном случае, или даже скорее не наука, а эпистемология, она приватизировала всю сферу воображаемо-символического, и все мощности педагогические бросила на то, чтобы этой нефтью (помните, как Менделеев говорил: "Топить нефтью печи - все равно, что топить ассигнациями"), вот все символически воображаемое педагогика насильно вогнала в этот предметный коридор и в предметный конвейер.
Вопрос: То есть у вас есть воображаемо-предметное, воображаемо-непредметное, да? И заметьте: все воображаемое символично, но не все предметно.
Генисаретский О.И.: Да, да. Это, собственно говоря, не столько я, сколько Локк(?). То есть воображаемое-символическое-реальное, или предметно-мыслимое. Такая троица, такие символические круги концентрические (рисует на доске): воображаемое, символическое, то есть это уже некое полагание, к символу уже полагаемого и воспринимаемого... и то, что он называл "реальное" - предметно-реализуемое. Опять никакой тайны.
Можно задаться вопросом: кому и зачем, когда и по какой причине понадобилось, чтобы все стало предметным? Если так поставить вопрос: почему так произошло? Такая трансформация, цивилизационная, не могла быть случайной или делом прихоти. На этот вопрос есть очень внятный и простой ответ, который в терминах Макса Вебера звучал бы так: что это связано было с тем, что он называл "расколдовыванием мира". То есть снятие символических обязательств предыдущей фазы развития для того, чтобы дать ход другой фазе, индустриальной и постиндустриальной. Это скрытый, как у нас выражались, социальный заказ. Некий цивилизационно-национальный императив. Чтобы дать войти этому индустриальному миру в полную силу, открыть ему эту возможность, санкционировать его и легитимизировать, нужно было представить мир как полностью расколдованный, как лишенный какого-либо символического содержания, и загнать все, что относится к нему, в отдельную зону под названием искусство. Вот здесь, ребята, вы резвитесь, символически реализуйте свое воображение, для вас выделена эта делянка, но сюда - ни шагу. Здесь - царство предметного, реальной политики, реального образования, чего угодно.
Голос: То есть предметное - синоним реального.
Генисаретский О.И.: Ну, так оно было положено. То, что можно пощупать, то, что чувственно осязаемо, то, что обмениваемо.
Реплика: Искусственное замещение, в общем.
Генисаретский О.И.: Цивилизационная трансформация, здесь опять-таки, прозрачно до безобразия, просто был такой императив, вызов. И коль скоро вы начинаете мало-мальски всерьез относиться к теме постиндустриального и всего со словом пост-, то для вас никакой тайны не будет, почему поиск идет в этой сфере. Называем ли мы это возвратом назад, или продвижением вперед или в глубину, и т.д. Очень парадоксально эту ситуацию обозначил Юнг. Мне, по моему темпераменту, из всех фиксаций она ближе всего. Он психолог, один из основоположников психологии бессознательного. Тезис его состоял в том, что раньше бессознательное существовало в не психической форме, (у нас сейчас бессознательное - понятие психологии, так что автоматически это психическая реальность). Нет, утверждает Юнг, раньше, до этого расколдовывания, бессознательное существовало в объективной, а не в психической форме, будучи отпроецированным на разного рода большие ландшафты и системы: на звездное небо, на земной ландшафт, на огромные архитектурные сооружения. И то, что им являлось, те символы, которые проецировались из него, являлись как на этих больших экранах. После этого события расколдовывания эта вся громада символически отпроецированного как бы рухнула внутрь человека, уже места ему больше нигде не осталось. Оно приземлилось в качестве индивидуального бессознательного, почему его тут же разорвало на части, и он оказался невротизированным. Была придумана специальная нозология для того, чтобы описывать эти феномены: всевозможные неврозы. Для того, чтобы объяснить то, что пророк Даниил называл: "они обрушили на себя небеса". Это было уже однажды сделано, после того, как исход из Египта произошел, и когда египетские небеса рухнули в этот малый народец, который ушел оттуда. И началась гигантская пертурбация, "они обрушили на себя небеса", это событие ужаса. Точно так же это расколдовывание создало проблемы, связанные с бессознательным.
Вопрос: Расколдовывание предметностей есть такое же обрушивание неба?
Генисаретский О.И.: Беда в том, что не небес, потому что предметы, как тяжелые вещи, обладают свойством падать, поэтому они сами будут шлепаться вам на головы так, что мало не покажется. Наоборот, наша задача теперь их выводить после Циолковского на орбиты, ракетами и заселять те просторы, которые еще не заселены.
Теперь я перехожу ко второй и основной части. Теперь возвращаемся в прошлый год, на всемирный философский конгресс, который впервые был посвящен теме образования. И вот когда-то, в 64-м году, успел сказать Хайдеггер, что ХХ век, это век, который поставил проблему искусства как политическую проблему. ХХ век и в том числе в лице Хайдеггера осознал проблему искусства как политическую. Даже не искусства, а проблему поэтики, поэта, как проблему политическую. Интенцию, которую можно проследить по дискуссиям этого конгресса, можно было бы выразить по аналогии, что пришедший век запросил проблему педагогики как политическую проблему. У политики нет другого содержания, кроме образования, а у образования нет другой проблематики, кроме политической. Вот вкратце эта интенция.
Дальше я ее разъясняю, потому что не хотел бы, чтобы речь шла об образовательной политике или о взглядах политиков на образование, или о запросах образования политики, речь совершенно не об этом. Давайте сначала проведем аналогию.
После краткого периода, в 33-м году, когда сам Хайдеггер 10 месяцев был ректором Гейдельбергского университета во времена нацизма, и впрямую пытался установить связь между политикой и образованием, по крайней мере, министерским. После этого он, как известно, уходит в чистое преподавание и начинает заниматься преимущественно Гельдерлином(?), поэзией, истоком художественного творчества, и вот как пишут его комментаторы, он совершил такую инверсию в европейской культуре, цивилизации своим переходом. Ключевая сцена законов во 2-й или 3-й книге "Государства" у Платона состоит в изгнании поэтов из государства, и водружения на царское место философа, который своей дискурсией, все более строгой и строгой, становился гарантом всякого порядка. Не только права, а любого другого, порядков, и всех проблем, с ними связанных: порядок и свобода, порядок и естественность, порядок и искусственность и т.д., то Хайдеггер, по мнению комментаторов, совершает обратный ход: он изгоняет философа (и методолога) с этого царского места, приглашая на него когда-то изгнанного поэта. Что получилось? Как к этому относиться?
Политика - это место. Итак, борьба идет за царское место. За что-то эксклюзивное, редкое. Ценно то, что редко. Раритеты. То, что массово производимо, даже очень хорошего качества, полезно, украшает жизнь, облегчает наш быт, делает более разнообразным досуг, но в силу своей равномерной распределенности теряет мотивационное значение. В мире массовой повседневности нет творческой энергетики, не потому что эта сфера пошлая, а потому что она массовая, именно потому, что однородна, равномерна. Когда нечто распределяется, оно теряет мотивационное значение, энергетику, а тем самым, возможность осуществления какого-либо движения. Поэтому только по-настоящему редкое... И чем выше степень редкости, тем напряженнее становится ситуация, тем мощнее энергии битвы, деятельности, тем выше ставки.
Но царское место здесь - символ. Речь идет о некоторых позициях в этом универсуме, которые специально создаются, чтобы поддерживать этот динамизм, изменяемость жизни как таковой. Это ее напор, который выражается здесь и в этом.
И по мере того, как что-то опредмечивается и технологизируется, становится товаром и инструментом, оно перестает быть предметом политического, теряет аттрактивность. Если, разумеется, с учетом рефлексивных ходов, если вы изобретаете такую массовую технологию, которая отличает вас от всех других, и вы опять выступаете как эксклюзив, на этом поле тоже идет своя игра, технологии могут быть эксклюзивными, и на какой-то момент появляется Билл Гейтс, а потом его начинают крушить на части, демонополизировать. Потому что нефть не качал, сталь не варил, а только на технологии...
И поскольку то, чем раньше занимался философ, то, объем чего уже в значительной степени опредмечен, функционализирован и технологизирован, то не может представлять предмета для этих вот сингулярных деятельностей для политики, настоящей и хорошей драки и дележа. Должны быть смертоносные турниры для прекрасных дам.
Может, в том числе и поэтому, но это будет объяснение камердинера, почему его барин сменил свой интерес к философии на интерес к поэтике. Естественно, что ни сам Хайдеггер, ни кто-либо из людей, к себе серьезно относящихся, такого рода объяснением не удовлетворится. А будет настаивать на самоценности этого, потому что мы живем в тварном и творимом мире. Творят их творцы. Их имя по-древнегречески - поэты. И поэт приходит на это место, потому что университетский профессор-философ или академический философ утратил этот "этос", он заведомо системой кастрирован, он мерин, а не жеребец. И поэтому это место занимается более пассионарными фигурами, к числу которых относится поэт.
Вопрос: Могу ли я свести это к такому тезису: что политика начинается и кончается борьбой за имена, наименования?
Генисаретский О.И.: За право называть вещи своими именами. Просто за право называния. Только с точностью до того, что значит "своими". "Своими" - значит "моими", т.е. назывателя, или того, что называется. Потому что называние есть присвоение. Право называть - это право творить имена, право есть способность создавать имена. Кто-то удачно сказал, что великий был философ Дильтей, но у него не было номинативного дара. Он не смог просто, внятно назвать те вещи, которые он открыл. Потом пришлось другим людям, гораздо менее талантливым это дело именовать. Так возникла философия ценностей. Хотя там все уже было раскрыто. Это особый дар, особое дело - введение в оборот имен, не обязательно словесных конструкций, а любых символических конструкций, которые обладают этой номинативной функцией.
Реплика: Есть работа про П..., недавно вышла. Пафос работы - поэзия, ее родовой признак - необязательность.
Генисаретский О.И.: Конечно - сингулярность, исключительность. Обязательное не выбирают. Обязательное не ищут, обязательное исполняют. А это относится к той самой воспроизводственной репродуктивной функции, вовсе не к продуктивной. Есть в этой игре третий член, который и Хайдеггером, и комментаторами, и на философском конгрессе опускается в силу профессиональной политической корректности. Известно, что кроме Бога-Творца, или Бога-Вседержителя, того, кто держит, воспроизводит, есть еще Спаситель. Еще функция сотериологическая: спасение того, что погибает или уже погибло. Но тут философы дружно стоят рядком, они уже сговорились об этом не говорить, потому что иначе цех распадается. Мы переходим в другую епархию.
Щедровицкий П.Г.: Просто Никитин мне намекает: для того, чтобы называть вещи, надо еще, чтобы кто-то слышал.
Генисаретский О.И.: Понимаете, слушают. Сейчас включены микрофоны всех разведок мира. Человек не одинок, за ним всегда кто-то следит.
Щедровицкий П.Г.: Слышать-то они слушают, только они не слышат ничего.
Генисаретский О.И.: Имена неотменны, потешатся, во-первых, во-вторых, в семье не без урода, в-третьих, политику недаром называют царским делом. А есть нецарское дело, а именно - психология, которая лечит тех, кто не умеет слушать.
Никулин: Изгоняется не поэт, а плохой поэт.
Вопрос: Скажите, вот ценность и редкость... Время человеческой жизни, оно вроде бы принадлежит каждому из живущих, это не редкий ресурс?
Генисаретский О.И.: Самый редкий.
Голос: Но в то же время он ограниченный, видимо, да?
Генисаретский О.И.: Именно потому и редкий, что ограниченный. Была бы жизнь бесконечна, то никакой бы не было редкости.
Я хотел прояснить свою мысль аналогией. Аналогия состоит в том, что Хайдеггер проделал (как утверждают комментаторы, а не как на самом деле), что изгнанные поэты возвращаются. И в этом, по мнению Хайдеггера, было то задание, тот жест века, который нам век оставляет в наследство. То же самое я пытаюсь утверждать по поводу педагогики. По-моему XXI век ту же процедуру проделывает с тем, что принято называть педагогикой. Она политизируется в этом смысле, что образование становится ставкой политики. Но не в прикладном определенном смысле, а в каком?
В художественном авангарде довольно внятно утвердилась такая точка зрения, что темой искусства стал вопрос: искусство вот это или не искусство? Вот унитаз, принесенный Де Шампом на выставку, он экспонирует его как произведение искусства. Вот этот жест - произведение искусства, или нет? И вот уже почти сто лет искусствоведы спорят по этому поводу. Да или нет? Но тут нет вопроса. Это рефлексивная тематизация феномена.
Искусством в эпоху рефлексивную считается то, что само для себя отвечает на вопрос: искусство это или нет? Причем, не настаивая на том, что оно само, т.е. Я, есть искусство. Я - это еще один способ задать этот вопрос, а тем самым напрячь вашу эстетическую способность суждения, и включить вас в эту сферу. Вы, соотвечая себе на мой вопрос, только благодаря этому и присутствуете в мире искусства, и никак иначе. А все остальное - это ваш досуг, посещение с детками Третьяковской галереи, лежание на софе у телевизора, и т.д. Это все досуг. Вы тогда в искусстве, когда вы - совопросник века сего, здесь и сейчас. Вот образование стало ставкой политики потому, и там, где оно задает себе и всем этот вопрос. "Это - сидение сорока человек в течение 6-ти часов подряд в режиме условно расконвоированного в классе в возрасте семи лет - это образование или не образование?" И т.д. В этом смысл обсуждения вопроса, скажем, частный вариант вопроса: "А в школе образование осталось?" Или оно все выкатилось за ее пределы? Это другой вариант того же самого вопроса.
И совсем тривиально - в лице концепции человеческого капитала или потенциала, то, что образование - это действительно ставка политики. На самом деле, все оценки, долларовые вложения к образованию в том собственном смысле слова, про которое мы спрашиваем, оно это или не оно, отношения никакого ровным счетом не имеют. Это ставка политики, это ее последняя ставка. Потому что во всех других зонах она уже потеряла свой предмет, и не умеет отвечать на вопрос: а где же политическое? Где политическая деятельность? Вы видите политическую деятельность, скажем, в дебатах Думы? В предвыборных кампаниях? Вы видите следы политической деятельности в книжках, в которых каждая сявка обязательно напишет: "я в большой политике"? Вы там видите след политики в вашем, интуитивном смысле слова?
Ну, слово "последняя" - это, наверное, риторическое преувеличение. Но то, что она есть ставка, это да. Теперь ставлю точку, и дальше будет маленькое послесловие.
Вопрос: Правильно ли я понимаю, что политика сейчас находится там, где как раз она и вопрошает: политика это или не политика?
Генисаретский О.И.: Это было бы следующее. Если про образование этот вопрос есть с кем обсуждать, то про политику нет такого места, по крайней мере, в Москве. Может, будет.
Вопрос: Политика - это не борьба за власть и не ..., тогда что?
Генисаретский О.И.: Я не сказал, что нет.
Щедровицкий П.Г.: Это борьба за функционирование власти.
Генисаретский: Или за присутствие в этом пространстве, хотя бы какое-то.
Щедровицкий: Это борьба не за власть, а за то, чтобы она функционировала. А дальше обеспечивала массу всего разного.
Генисаретский О.И.: Повторяю, речь моя - это автокомментарий. В данном случае. Последняя часть - это автокомментарий к тому скромному следу, который после меня остался в связи с обсуждением предыдущей реформы. И в том тексте, который опубликован, есть небольшой раздел по поводу культурно-экологической части, где рассказ построен вокруг мифопоэтических символизмов, и их роль в формировании всяческой идентичности. Я имел дерзновение обозначать такую информационализацию для сфер образования, и вокруг нее потом строить всякие совершенно необязательные домыслы.
Функционализация этих домыслов состоит в следующем: поскольку и в той мере, в которой образование имеет отношение к воспроизводственному в самом что ни на есть методологическом смысле, поскольку единственной целью его может быть подготовка человека к... Образование кончается тогда, когда образуется новая семья и рождается первый ребенок. Готовность к домашней оседлости, детопроизводству и воспитанию. Готовность к воспитанию собственных детей. Полный жизненный воспроизводственный цикл лежит здесь.
Наверное, мало кто, глядя на меня, скажет, что я человек совсем наивный. Хотя не без этого. Поэтому когда я об этом говорю, это такое символическое суждение. И фиксация символической рациональности и эффективности в соответствующей сфере. То есть это для меня пример выхода. Иначе только две: это "пушечное мясо" и "рабочая сила". И те и другие конкурентные, эффективные, и т.д. Две другие функционализации относятся к миру киборгов, а не к миру людей.
Хромченко: Олег Игоревич, у меня сначала такая преамбула, недавно прочитал дискуссию Георгия Петровича, где он говорил: "Когда прочитаете источники, то приходите, мы с вами с удовольствием подискутируем. А пока вы - необразованный дилетант. С вами дискутировать невозможно". Я представляю собой того человека, который еще не ушел и ничего не изучил, но прошу вас о снисхождении. Вопрос первый: когда вы рисуете поэта и когда рассказываете историю Хайдеггера, вы разделяете...
Генисаретский О.И.: Да! Да!
Хромченко: Второй вопрос: вы утверждали в свое время и наверное сейчас не будете отказываться, проводили сравнение между авангардом 20-х -30-х годов и методологии. Вы и сейчас разделяете это?
Генисаретский О.И.: Да, разделяю.
Хромченко:Тогда в месте поэта вы кого можете поместить?
Генисаретский О.И.: Отвечаю. ХХ век оставил одну существенную неразрешенную проблему, в потоке которой мы все сейчас движемся: это проблема корпоративности. Хайдеггер здесь неслучаен. Потому что есть отдельные истории и задачи объяснения того, почему этот мыслитель изысканный все-таки стал ректором университета в 33-м году. Почему он надеялся таким образом дать свой ответ на эту проблему корпоративности. Хотя он там был с некоторыми пунктами программы не согласен, но тем не менее. И в своем интервью, которое он просил опубликовать только после его смерти, сказано, что его лекции про Гельдерлина, про истоки художественного творчества, о ниспровержении Ницше как философа - это его ответ национал-социализму. Причем речь о Гельдерлине идет как о поэте, который свои стихотворения предварял словами: "Мы, немцы..." Поэт появляется в ситуации, когда нужно во время разгула национал-социализма иметь право все-таки говорить "Мы, немцы". Это примерно то же, когда Бахтин карнавальную культуру описывал, это был ответ русского интеллигента на большевистский тоталитаризм. Потому что есть, оказывается, в природе культуры нечто, под названием карнавал, когда все переворачивается. И когда шут будет царствовать, а цари и князья будут унижены хотя бы на день. А Лифшиц говорил о том, что диалектический материализм - это философия абсолютной истины. И поэтому никакие записные идеологи, которые что бы там ни воротили в своих "Вопросах философии", ни на йоту не способны сдвинуть истину с ее места, куда ее поставил товарищ Карл Маркс. Это ответ такого же класса. Ответ в условиях пекла, с 35-го по 45-й.
Щедровицкий П.Г.: А поскольку пекло только начинается...
Генисаретский О.И.: А поскольку дровишки еще только подвозят, то присматриваемся и прислушиваемся. И ответ лежит здесь. Поэтому я заканчиваю риторическим вопросом: так где лежит инновационность инновационной школы? В этих псевдоавангардных методологических играх? Или это инновационность муниципального или регионального компонента, или инновационность символической рациональности, - то, что позволяет не с фигой в кармане, а в открытую отвечать на вопрос об идентичности, той или иной, будь она гражданской, будь она унитарной, будь культурно-экологической, будь культурно-этнической, религиозной и т.д. То, что даст возможность, не лукавя (поскольку это то, на что реагируют дети в первую очередь - на всякую двусмысленность и лукавство), не лукавя, прямой речью отвечать на вопрос об идентичности, какова символична по своей природе. Символический и мифопоэтический язык есть ее собственный язык. Или все остальное будет по-прежнему....
30 июня 2000 г.
http://www.procept.ru/doclady/2000-06-xx_catalogizatsia_soderzania.htm
Док. 384626
Перв. публик.: 30.06.00
Последн. ред.: 20.10.07
Число обращений: 295
Генисаретский Олег Игоревич
|
