С 90-х годов никакая тема не обсуждалась в России столь активно, как взаимоотношения бизнеса и власти. С эмоциональной точки зрения критиков сращивания власти и бизнеса легко понять - особенно если своими глазами наблюдать формы и результаты этого процесса в современной России. Однако если рассмотреть проблему по существу и по возможности беспристрастно, она выглядит менее простой и очевидной. Ибо происходящие в нашей стране процессы не вписываются ни в какую привычную схему переплетения интересов власти и монополий.
Сакральность и деградация
И государственная машина, и корпорация должны быть эффективными. Их эффективность проявляется в конкурентоспособности в широком смысле слова. Компании вступают друг с другом в борьбу за покупателей и рынки. Государства конкурируют за влияние в мире, за доступ к ресурсам, за роль в установлении глобальных "правил игры", наконец, за собственную привлекательность. Не в пример коммерческим фирмам государство не может обанкротиться или быть "распродано по частям" в угоду "кредиторам".
Как же определяется конкурентоспособность? Не тем, развивается компания или нет; не тем, насколько лучше становится жизнь в той или иной стране. Она измеряется по отношению к остальным. Задача состоит не в простом движении вперед, а в движении, превосходящем средние темпы. И именно здесь мы и сталкиваемся с основной проблемой современного государства. Гарантируемое от "банкротства", основанное на "приписанности" к нему граждан, способное применять по отношению к ним методы не только хозяйственного, но и внеэкономического принуждения, оно, в отличие от корпорации, подчас полностью лишается мотивации. Мотивации желать самому себе быть конкурентоспособным. Если в стране есть силы, способные противостоять этому, или же внешний мир стремится воспользоваться результатами подобного порочного курса, происходят революционные перемены - типа тех, что случились в СССР в начале 90-х годов. Если же эти факторы отсутствуют, страна может деградировать до бесконечности (как большинство независимых африканских государств).
Но если отбросить рассуждения о сакральной природе государства, национальной идентичности, исторических корнях и так далее и сравнить государство и корпорацию с точки зрения системы управления ими, то окажется, что между ними много общего.
Во-первых, это организация. И современное цивилизованное государство, и успешная бизнес-структура в подавляющем большинстве случаев организованы демократически. В первом случае граждане через своих избранных представителей, а во втором - акционеры компании обладают как правами, так и возможностями смещать политиков и менеджеров в ситуациях, когда ошибочность курса не вызывает сомнения у большинства допущенных до участия в его выработке. Разумеется, есть исключения. Многие современные компании находятся под полным контролем менеджмента, позиции которого не могут оспариваться акционерами; во многих странах имеют место недемократические формы правления.
Во-вторых, это критерий успешности. В обоих случаях таковым выступает эффективность удовлетворения запросов граждан или ожиданий собственников. Единственным отличием государства от корпорации здесь является то, что в первом случае на кону оказывается не только материальное благосостояние, но и общественные услуги, а также обеспечение безопасности; корпорация "в идеале" стремится исключительно к решению материальных задач. На самом деле различия не так велики: и государства далеко не всегда успешны в решении проблем, касающихся общества в целом; и корпорации сплошь и рядом превращаются в своего рода социализированные сообщества, озабоченные гораздо более широким кругом проблем. Более того, индивидуально достигая высокого уровня благосостояния, граждане оказываются способными индивидуально решать многие из тех проблем, снятие которых традиционно считалось прерогативой государства.
Сегодня базовое понимание эффективности практически идентично как для государств, так и для частных компаний.
В-третьих, это непосредственная задача. В обоих случаях таковой выступает обеспечение конкурентоспособности - то есть сохранения или укрепления своих позиций либо в глобальном политическом или экономическом измерении, либо на рынке. В государстве, как правило, крайне узкий слой граждан удовлетворяется тем, что сегодня они живут немного лучше, чем вчера, или тешат себя надеждой, что завтра они будут жить лучше, чем сегодня. В гораздо большем числе случаев подобные улучшения воспринимаются (причем небезосновательно) как результат собственных индивидуальных усилий. Поэтому гораздо более важным критерием для значительной части населения выступает то, как соотносится жизнь в их стране с жизнью в других странах. В корпорации зависимость еще более жесткая: недостаточная конкурентоспособность оборачивается сокращением доли на рынке, ухудшением показателей деятельности и потому прямым снижением благосостояния акционеров.
Миф о цели
Однако все эти черты сходства не отрицают важнейшего различия между государством и корпорацией и между властью и бизнесом. В политической жизни это различие во все времена проявляется в мифе о цели. Вследствие ошибочного (но весьма активно поддерживаемого) представления о том, что критерием "правильности" государства выступает его справедливость, а основанием для суждений о бизнесе - размеры приносимой прибыли, цели власти и бизнеса считаются различными. Повторим: считаются. Но в значительном большинстве случаев на деле таковыми не являются. Именно в этом и заключается, на наш взгляд, одна из основных дилемм, с которыми сталкивается современное развитое государство.
Политическая деятельность является не более чем одним из видов человеческой деятельности. В большинстве случаев миссия политика, ведущего страну к новым рубежам развития, не отличается от роли предпринимателя, который стремится сохранить и укрепить свой бизнес. Она и не должна отличаться! Хотя принято рассуждать о противоположном.
Оба процесса требуют качеств лидера, а не тирана. Они предполагают широкое участие профессионалов. И они, хорошо это или плохо, приносят их субъектам материальные и нематериальные выгоды, серьезно превышающие средний уровень, принятый в соответствующем обществе. Последнее абсолютно необходимо - прежде всего потому, что профессионализм и эффективность должны цениться выше; в противном случае вся шкала социальных ценностей недопустимо деформируется. Сегодня ни одно общество - даже самое развитое - еще не достигло "постэкономической" стадии развития, и поэтому факторами материального вознаграждения и социального статуса невозможно пренебрегать. Ими и не пренебрегают. Поэтому экономика и политика во всех странах остаются неразрывно связанными, а складывающиеся в них традиции - весьма похожими.
Несколько лет назад британский политолог Роберт Купер разделил все существующие ныне страны на три группы - pre-modern, modern и post-modern polities. На это разграничение хорошо "накладываются" наши представления о власти и бизнесе. К pre-modern polities относятся недемократические страны, политика в которых подчинена задачам сохранения власти правителя; демократические институты практически отсутствуют, эффективность экономики не является критерием, влияющим на сохранение режима. Основным источником власти выступает контроль над армией и ресурсами. В таких условиях власть перестает быть политикой, а экономика не связана с предпринимательством. Правитель является единственным выгодополучателем от любой хозяйственной деятельности, а способы получения подобных выгод по большей части остаются совершенно нелегитимными.
К modern polities относятся страны, где власть и бизнес сосуществуют, представляя собой два пути радикального повышения благосостояния причастных к ним лиц. Политика в таких государствах основывается либо на имитации демократии, либо на популизме; в ней доминируют стратегические проекты; идеалы государственности очевидно превалируют над текущими интересами и потребностями граждан; бизнес также не отличается высокой степенью социальной ответственности.
Если примерами стран первой группы могут быть "недееспособные" африканские государства или нефтяные монархии Ближнего Востока, то США и Россия выступают образцовыми типажами второй. Основными характерными чертами этих двух стран можно назвать невысокую степень социальной защиты населения, гипертрофированную роль бизнес-структур в определении политического курса, предельную коммерциализацию публичной сферы, высокую степень имущественного неравенства - и при этом сколь упорное, столь и неуклюжее отрицание мотивированности государственных решений экономическими интересами представителей власти. Именно эта черта - отрицание очевидной обусловленности действий политиков их личной материальной заинтересованностью - и есть характерный признак modern politу.
К последней группе - к post-modern polities - относятся страны, в которых степень социальной защищенности столь высока, материальное неравенство столь низко, а структуры бизнеса столь "социализированы", что политики, как и высшие менеджеры корпораций, представляют собой - по психологии и образу жизни - типичный upper middle class или немногим более того. Внешние признаки такой страны - беспрецедентная обесцененность формальных признаков ее суверенитета, крайне низкая роль силовых структур, мозаичность политической палитры и деполитизированность значительной части населения. Практически все подобные страны входят сегодня в Европейский союз.
Эти три группы стран принципиально различаются по степени соотнесенности власти и бизнеса, по масштабам сходства государственных и корпоративных структур. В первом случае власть и бизнес слиты и взаимно обусловливают друг друга. Правил и процедур как таковых не существует. В последнем случае и власть, и бизнес всецело подчинены четко определенным "правилам игры", по сути навязанным им обществом, которое и выступает главным "бенефициаром" как политических, так и экономических решений. В этом случае правила и процедуры играют определяющую роль. Между этими крайностями находятся страны, в которых собственно проблема соотношения власти и бизнеса сохраняет свою актуальность.
"Транзакционные" издержки
В modern polities экономическая мотивация является наиболее мощной, а успешность инициативного человека измеряется практически исключительно его материальным благосостоянием. (Правда, в России и США это обусловлено разными факторами: в первом случае - относительно невысоким уровнем экономического развития, во втором - исторически сложившейся системой ценностей.) В подобных условиях тесная "связка" власти и бизнеса представляется практически непреодолимой.
Это и происходит. В США, где существуют традиции демократического правления и инструменты контроля общества над государственными структурами, слияние интересов власти и бизнеса принимает внешне "цивилизованные", но от того не становящиеся менее извращенными, формы. Группы лоббистов, кулуарное распределение правительственных контрактов, переход бывших правительственных чиновников на работу в крупнейшие корпорации, получавшие преференции в период их пребывания в должности, - все это в порядке вещей. Политическая элита сохраняет тесные связи с миром бизнеса, подпитываемые в том числе и необходимостью финансирования избирательных кампаний. В условиях, когда стоимость президентской гонки составляет несколько миллиардов, а борьбы за пост сенатора или губернатора - десятки и сотни миллионов долларов, предполагать отсутствие связи большой политики и крупного бизнеса было бы наивным.
В России, где демократические традиции отсутствуют, а жажда личного финансового благополучия выступает - будем откровенны - единственным побудительным мотивом людей, хоть как-нибудь проявляющих инициативу, ситуация еще более драматична. Сырьевая специфика экономики и государственническая традиция в общественной жизни делают бизнес зависимым от власти в гораздо большей степени, нежели в тех же США. Близость к власти в путинской России становится залогом не столько успеха бизнеса, сколько его элементарного выживания. В такой ситуации представители власти не покровительствуют бизнесу, результатами которого стремятся (или надеются) воспользоваться в некоей перспективе; они непосредственно вовлекаются в бизнес, становятся бизнесменами и действуют уже не столько как госчиновники, оглядывающиеся на интересы корпораций, а как корпоративные менеджеры, получившие возможность использовать государственную власть с целью обеспечения монополии для собственных компаний, подавления конкуренции или получения государственных преференций.
Подчеркнем еще раз: такое переплетение интересов представителей политической и деловой элиты не кажется нам чем-то аномальным. И эта ситуация была бы вполне терпимой, если бы не проблема, как сказали бы экономисты, транзакционных издержек, то есть побочных эффектов, которые рождает подобная система. Имеется в виду, что оценка политической ситуации сквозь призму лоббируемого (или принадлежащего чиновнику) бизнеса резко искажает реальную картину происходящего; "задача оптимизации" решается, исходя из неверных посылок и предполагая неверные связи. В итоге прямым результатом обогащения представителей власти оказывается нанесенный обществу ущерб, неизмеримо превосходящий по своей сумме полученную "прибыль".
Если говорить цинично: проблема, которую создает для общества коррумпированная власть, определяется не столько размером общественного достояния, перераспределенного в пользу политиков, сколько "чистым ущербом", наносимым в ходе создания условий для такого перераспределения. То есть проблема не в том, что правительство США безо всякого конкурса отписывает компании Halliburton, руководителем которой еще недавно был нынешний вице-президент Дик Чейни, контракты на восстановление объектов нефтяной инфраструктуры в Ираке, а в том, что чистая прибыль Halliburton от этих контрактов измеряется долями процента от чистого убытка, который понесли США в ходе войны по свержению режима Саддама Хусейна.
Точно так же проблема состоит не в том, что в российских силовых органах не могут не красть казенные средства, а в том, что условием для их выделения выступает поддержание и даже разжигание войны на Северном Кавказе. То есть проблема в том, что ни в одной сфере обогащение частных лиц не требует таких масштабных побочных трат и не наносит такого ущерба обществу, как в политике.
Сторонники построения демократического правового государства (которым, разумеется, нельзя не сочувствовать) уверены, что демократический контроль, независимый суд и прочие "системы сдержек и противовесов" способны ликвидировать "перекосы" на пути к более справедливому обществу. С этим можно согласиться, но с двумя оговорками. Во-первых, подобная ситуация может иметь место только в том случае, если общество находится на самых передовых рубежах экономического прогресса и при этом процедуры принятия решений в нем предельно зарегламентированы (пример - Еврокомиссия). Во-вторых, чтобы сделать малореалистичной спекуляцию политиков на "высших интересах" общества, оно должно в идеале вообще их не иметь: не ставить перед собой геополитических целей, уделять минимальное внимание развитию силовых структур и стремиться не к обострению конфликтов интересов, а к максимальному достижению социального консенсуса. Здесь на ум приходят все те же общеевропейские структуры. Но европейская модель (которая, на наш взгляд, близка в идеальной) постоянно становится объектом критики за недостаток демократичности. В то же время "всецело демократические" государства - США и Россия, - de facto находясь в 2004 году в состоянии войны с террором, уверенно переизбрали своих президентов на волне реальной общественной поддержки этих лидеров большинством избирателей.
Если, например, выразить деятельность двух последних администраций США в чисто экономических параметрах, они окажутся разительно отличными. За восемь лет правления Билла Клинтона дефицит бюджета-1993 в $255 млрд. сменился профицитом в $236 млрд. в 2000-м; за весь период его пребывания у власти суммарный дефицит составил $321 млрд. За первые пять лет правления Джорджа Буша-мл. профицит в $128 млрд. в 2001 году сменился дефицитом в $427 млрд. в текущем году; суммарный дефицит за пять лет составил $1,25 трлн. и, по консенсусным оценкам, к концу его второго срока пребывания в должности превысит $2,1 трлн. Но, быть может, экономика стала более конкурентоспособной? Отнюдь. Дефицит торгового баланса США за восемь клинтоновских лет составил $1,28 трлн.; за пять лет правления Дж. Буша - $2,62 трлн. (а за полных два срока, вероятно, окажется не менее $4 трлн.). Если бы Билл Клинтон был управляющим крупной производственной фирмы, он ушел бы со своего поста (если бы захотел) с бонусом в несколько миллиардов долларов, тогда как Дж. Буш был бы с позором изгнан любым собранием акционеров. Но политика - это не бизнес.
Власть не должна быть "бедной"
Идеалистическое представление о том, что демократия в рыночном обществе способна разрешить проблему симбиоза власти и бизнеса, ошибочно. Но следует констатировать и другое: честные и ответственные политики европейского образца не могут оказаться у власти и в России. Это не значит, что их нет или что в случае проведения свободных демократических выборов избиратели не готовы будут отдать за них свои голоса. Мы лишь имеем в виду тот факт, что в небогатом по западным меркам обществе, мотивация большинства граждан которого носит сугубо экономический характер, ожидать становления политической системы, характерной для post-modern politу, нереалистично. Представители власти в развитых демократиях превратились в обычных - то есть не сверхбогатых, но при этом мало восприимчивых к коррупции - людей тогда, когда их общества стали обеспеченными и обрели все блага системы социальной защиты. На протяжении последних 200 лет в Европе власть беднела по мере того, как богатело общество. Вся история последнего столетия свидетельствует также о том, что в бедных обществах представители правящей верхушки сколачивают состояния, несопоставимые с теми, с которыми уходят "на покой" лидеры развитых стран. И это понятно: бюрократия в этих развивающихся странах изначально приходит во власть, как в бизнес, и не воспринимает ее ни в каком ином качестве, кроме как в виде средства зарабатывания денег. Требовать от нее иного - значит быть неисправимым идеалистом.
Было бы ошибкой не попытаться использовать материалистическую мотивацию правящего класса этих стран для ускорения их социально-экономического развития.
У либеральной демократии западного типа больше шансов сформироваться в стране, некоторое время развивавшейся по пути либеральной автократии, чем по пути нелиберальной демократии. Этот вывод Фарида Закарии трудно опровергнуть. Подтверждением тому - история успехов Южной Кореи и Тайваня, Сингапура и Малайзии, равно как и провалы в экономическом развитии многих африканских и латиноамериканских стран. Но что есть либеральная автократия? Это режим, основанный на существенных ограничениях демократического правления, но допускающий высокую степень хозяйственной свободы. Какова роль власти в таких режимах? Как правило, бюрократия неизменно обретала важную роль в хозяйственной жизни и формировала систему "сращивания" государства с экономикой: южно-корейские чеболи, клановая экономика малайзийского типа. Авторитарные лидеры "играли" сразу в две игры: с одной стороны, они пытались представить свои экономики как в значительной мере либеральные и открытые внешнему миру (что в целом отвечало реальному положению вещей) и, с другой стороны, - самих себя как честных и некоррумпированных лидеров (верить во что было бы наивно). Так вот наше предложение заключается в том, чтобы избавить представителей власти от необходимости убеждать всех, что они бедны и работают исключительно ради того, чтобы "жила бы страна родная".
Лучше легитимизировать, чем врать
Это принципиально важно по ряду причин. Во-первых, складывающиеся в странах типа современной России стереотипы поведения власти порождают не только тотальное недоверие к ней населения, но и взаимное недоверие отдельных представителей бюрократии друг к другу. Во-вторых, неискоренимое желание личного обогащение приводит к разбазариванию огромного общественного достояния ради присвоения относительно незначительных сумм. В-третьих, нелегитимность подобной системы лучше всего ощущается самой властью, и поэтому самым очевидным стремлением ее представителей становится желание продлить свое пребывание у руля государства как можно дольше. В-четвертых, - и это, пожалуй, самое основное - отсутствие связи между полезностью собственных действий для страны и масштабами накопленных состояний развращает политическую элиту и обеспечивает воспроизводство этой порочной мотивации в новых ее поколениях. Поэтому необходимо сформировать систему, узаконивающую [сверх]высокие доходы бюрократии.
"Дело Ходорковского" в России продемонстрировало очень важный момент, на который до сих пор никто не обратил внимания. Много говорится о том, что кремлевские власти осознали опасность легализации Михаилом Ходорковским своей собственности и повышения капитализации принадлежащих ему компаний за счет обеспечения принятой на Западе прозрачности бизнеса. Это так. Но ненависть бюрократии вызвало не только то, что собственность олигарха стала обретать черты законности; большую проблему для нее представляла невозможность легализации собственных активов. Владимиру Путину и его команде можно вменить в вину массу ошибок и сомнительных действий, но было бы неразумно отрицать, что в 2003-2004 годах налоговая система России находилась в несравнимо более хорошем состоянии (и, как ни странно, была при этом более либеральна), чем, скажем, в 1996 году. Почему, например, такое налаживание "бизнеса в масштабах государства" не могло бы принести участвовавшим в этом чиновникам доходы, соизмеримые с теми, что были получены сырьевыми олигархами, по сути прекратившими всякое инвестирование средств в разработку новых месторождений? Было ли бы это понято избирателями? Не уверен. Было бы это несправедливым? Скорее всего, тоже нет.
Дилемма обществ, подобных российскому, в том, что они пытаются применить к себе стандарты развитой либеральной демократии, хотя для этого нет никаких оснований. Свобода первичнее демократии. Без экономической независимости человек никогда не обретет независимость суждений и действий. И хотя у меня нет особых симпатий к представителям бюрократического класса, признавать право на хозяйственную свободу предпринимателей и отказывать в этом праве власти в условиях экономической отсталости и анархии ошибочно. Власть, которая не хочет заработать в подобной ситуации, - это утопия. Но власть, которая в данной ситуации не может узаконить заработанное и использовать его в собственной стране, - это угроза обществу. Потому что она никогда не смирится с легализацией доходов других его членов. И - что еще важнее - потому что она всегда будет действовать с оглядкой на власти тех стран, где инвестированы накопленные ею средства.
Каким может быть выход из сложившейся ситуации? С какими экономическими и не только показателями развития страны было бы разумно связывать вознаграждения и бонусы представителей власти? Какая система контроля за "высшим менеджментом" Russia Inc. могла бы стать эффективной и действенной? На эти вопросы вряд ли можно ответить в одной статье. Но они требуют обсуждения. А факт, что в развивающихся странах со слабой демократической традицией бюрократия относится к власти как к бизнесу, - признания. Потому что лучше признавать очевидное, чем делать вид, что подобного явления не существует.
