Родился в 1953 году в Казани. Окончил историко-филологический факультет Казанского Государственного Университета, затем преподавал в нем, защитил кандидатскую диссертацию. Работал заведующей отделом обкома партии, инструктором ЦК КПСС, политическим обозревателем газеты "Татарстан", заместителем генерального директора АО "Биотехнология". Женат, имеет взрослую дочь.
Очень жаль, что теперь не семнадцатый век,
Без комфорта не ступишь и шагу.
И давно уж не верит в богинь человек -
О колено сломал спою шпагу.
Студент Олег Морозов
Родители много сил отдали моему воспитанию. Я окончил музыкальную школу по классу форте-пиано, ходил с мамой на премьеры Театра юного зрителя, знал весь репертуар оперного театра. Меня отдали в немецкую школу, и я со второго класса изучал немецкий язык, что впоследствии, когда стажировался в Боннском университете, очень пригодилось. Занимался в спортивных секциях гимнастикой и фехтованием. И хотя высоких результатов не достиг, был хорошо физически развит и умел постоять за себя. В школе успевал хорошо, но не блестяще. Учеба меня не очень интересовала, в три с половиной года я научился читать, и с тех нор книги стали моим главным увлечением. В детском саду, когда воспитательницы убегали в магазин, они сажали всю группу в кружок, давали мне книжку, и я с выражением читал сказки.
В университете учился на отделении научного коммунизма (философского факультета в КГУ не было) и сейчас с некоторым удивлением констатирую, что я - человек без профессии, поскольку то, что нам преподавали, не соответствует объективному мировоззрению. Однако нас так хорошо учили общественным дисциплинам, что я получил очень неплохое гуманитарное образование. Например, о декабристах я слушал не пол-лекции, как на некоторых - даже исторических - отделениях, а пятнадцать. Мы подробно изучали девятнадцатый век, и это было очень интересно. В университете я учился прекрасно, у меня не было ни одной четверки, все предметы сдавал только на "отлично". По окончании университета остался в аспирантуре, и через год меня взяли преподавателем на кафедру, я перешел в заочную аспирантуру. Моя диссертация была посвящена западногерманской политологии (естественно, в критическом ключе). Я прочитал огромное количество литературы, посвященной СССР и мировой системе социализма, а также более двухсот первоисточников, недоступных рядовому читателю, они находились в спецхранах. Я ездил в Москву и, имея специальный допуск, сидел в "Ленинке" и Библиотеке иностранных языков и читал крупных западногерманских советологов, характеризовавших нашу действительность совсем не так, как она в то время мне представлялась. Защитив диссертацию, я одиннадцать лет преподавал в Казанском Государственном Университете, несколько раз избирался секретарем партийной организации кафедры общественных наук, позднее стал освобожденным заместителем секретаря университетского парткома по идеологической работе. Шел 1985 год, начало перестройки, студенты выходили на улицу, демонстрируя свободомыслие с примесью анархического энтузиазма. Мы пытались провести ленинскую сходку, но её превратили в протест против руководящих структур университета, в его стенах бурлила удивительная полусумасшедшая жизнь - ночные встречи в студенческом общежитии, беседы о настоящем и будущем страны. Не без гордости признаюсь, что хотя я преподавал общественные дисциплины, вызывавшие у студентов изжогу, семинары охотно посещались, а уважительному отношению ко мне не мешала даже партийная должность.
Вскоре произошел уникальный даже в масштабах России случай. В декабре 1986 года меня пригласили в обком партии сразу на место заведующего отделом пропаганды. Я не проходил райкомовских и обкомовских ступеней иерархии, это выглядело так же, как если бы в армии сержанту предложили полковничью должность. Я впервые в жизни увидел лицом к лицу первого секретаря обкома. Он сказал, что новое время требует новых людей, молодых и энергичных (было мне тогда тридцать три года). Я поехал в Москву на собеседование В орготделе ЦК меланхолично заметили, что мое назначение - бред ("Так у нас не водится") и скорее всего меня не утвердят. Я разозлился и ответил, что никуда не просился, поэтому не надо со мной так разговаривать. И коль я уже приехал, будьте добры найти время для беседы, прежде чем "заворачивать" мою кандидатуру. Поздним вечером того же дня, после хождения по кабинетам, я познакомился с Зюгановым, он возглавлял идеологический отдел ЦК КПСС. Геннадий Андреевич сказал, что я многим понравился, ему тоже. И добавил: "Единственное, чего я боюсь, как бы тебе не сломали шею, уж больно необычно ты приходишь на высокую должность. Я, конечно, тебя поддержу, но за благополучный исход все-таки не ручаюсь". Впоследствии, когда Зюганов приезжал в Татарстан, я - в то время уже руководитель самого большого объединенного отдела - с ним неоднократно общался. В 1988 году я компьютеризировал работу обкома, стал регулярно организовывать опросы населения. Это было непривычное в ту пору дело. Первому секретарю не нравилось, когда он обнаруживал у себя на столе очередной отчет об общественном мнении, которое было очень нелестным для партийных руководителей всех уровней. Своей инициативой я нажил немало врагов, тем более что по результатам опросов мой личный рейтинг был достаточно высок. Я прятал эти сведения, но они все равно всплывали на различных тусовках. Перевод всей информации на компьютерные носители вызвал интерес в ЦК, оттуда стали приезжать функционеры для изучения нашего опыта. Это был период, когда много писали о так называемом казанском феномене - различных бандитских группировках, действовавших в республике и устраивавших кровавые разборки. Объяснить "каннский феномен" пытались тем, что плохо поставлена воспитательная работа и неудовлетворительно борются с преступностью правоохранительные органы Татарстана. Я говорил, что на эту проблему надо смотреть глубже, ее корпи в экономической нестабильности. И еще я высказал крамольное предположение, что "казанский феномен" скоро станет общероссийским. К сожалению, я оказался прав.
Летом 1989 года меня пригласили на работу в ЦК КПСС. Сказал мне об этом секретарь обкома Усманов. И добавил: "Я тебе объясню, как себя вести. Ты должен отказаться". Я поехал и... согласился. "Напрасно ты это сделал, - покачал головой Усманов, когда я вернулся, - теперь я тебе покажу кто есть кто". Он при мне набрал номер высокого партийного начальника в Москве: "Вы назначили Морозова инструктором ЦК. Так вот, никуда он не поедет, останется здесь". Таким образом, будучи пятнадцатого июня утвержден в новой должности, я продолжал работать в казанском обкоме. Мне стали регулярно звонить из Москвы: "Когда приедете?" Я отвечал: "Обращайтесь к Усманову". К Усманову обращаться аппаратчики из ЦК боялись, и я по поручению первого секретаря занимался обострившимися в республике межнациональными отношениями вплоть до тридцать первого августа. Двусмысленность моего положения раздражала, и наконец я сказал Усманову: "Надо с этим кончать. Либо ЦК отменит свое назначение, либо я поеду в Москву". "Хорошо, поезжай". Я уехал и буквально через день приступил к новой работе в отделе науки ЦК КПСС, занимался вузами. Через месяц в столицу приезжает Усманов и забирает меня обратно. Я стал его помощником. Обстановка к этому времени сильно изменилась, партийные структуры разваливались на глазах, крах режима бы очевиден. Горбачев не хотел сохранить этот агонизирующий организм но и не изменял его. Думаю, что реформировать систему все-таки можно было, поставив ее на службу иным целям и интересам, но не выпуская из рук инструменты воздействия на общество. Михаил Сергеевич, видимо не понимал, что даже самые ПОЗИТИВНЫЕ ные меры, предпринимаемые в рамка дискредитировавшей себя в глазах народа системы, обречены. Первый последний президент Советского Союза хотел быть реформатором, но оказался бессильным перед выпущенными из бутылки джиннами и в первую очередь - джинном гласности. Усманов в знак протеста против создания российской компартии подал в отставку, и начался новый период моей жизни. Я оказался в одной связке с Болдиным - заведующим общим отделом ЦК, а затем руководителем аппарата Горбачева. Когда Болдин ушел от Горбачева в Кремль, я написал заявление об отставке. Хорошо знавшие Болдина подчиненные сказали: "Зря ты так откровенно, надо было подипломатичнее". На вопрос шефа о причине ухода я ответил, что пришел из науки, хочу теперь вернуться. "Зайдите через день", - сказал Болдин. Зашел. "Не передумали?"" "Нет. "Зайдите через два дня". Всего таких "заходов" было четыре. Окружение Болдина, на себе не раз испытавшие его крутой характер, диву давалось. Наконец Болдин сказал: "Молодой человек, хватит играть в кошки-мышки, мне надоели ваши хождения. Даю вам приличный оклад (он назвал сумму), и не рассказывайте сказки о том, что хотите уйти в МГУ на зарплату, меньшую в пять раз. Ваш кабинет в Кремле готов. Если откажетесь, я вынужден буду спросить об истинных мотивах, но мне не хотелось бы, чтобы мы с вами обсуждали эту тему. До свидания". Я сел в свой кремлевский кабинет. Шел май 1991 года...
Вскоре я (тоже не без приключений) добился отпуска за время работы еще в ЦК. Утром девятнадцатого августа друг, у которого я гостил в Волгограде, разбудил меня: "По радио только что передали что-то странное..." Так я узнал о путче. В Москву вернулся двадцать первого, когда танки шли уже от Белого дома...
Вдруг выяснилось, что жизнь нужно снова круто менять. Вернулся в Казань. БЫВШИЙ подшефный (я его когда-то курировал), главный редактор центральной русскоязычной газеты "Татарстан" (бывшая "Советская Татария") после месячного испытательного срока взял меня в штат политическим обозревателем, и я - теперь уже в ином качестве - сделал себе имя в республике. Однажды, когда я находился в Москве, мой друг, профессор МГУ Павел Цыганков предложил мне вакансию доцента на своей кафедре. Встретились через два часа. Он был белый как мел и ругался последними словами. Оказалось, что ректор, посмотрев мое досье, сказал: "Вы с ума сошли? По нынешним временам личное дело вашего протеже хуже волчьего билета!" Сейчас мы уже подзабыли, что были на грани от "охоты на ведьм". Людям с биографией, подобной моей, пришлось очень трудно: ненависть к КПСС грозила стать демократической диктатурой, всех бывших функционеров партии стригли под одну гребенку. Через полгода мой однокашник принял меня в научно-производственное объединение заниматься международными общественными связями, а через два месяца трудовой коллектив избрал меня заместителем генерального директора. Это был своеобразный коллектив, там собрались диссиденты, никогда не состоявшие в КПСС, они выходили на улицы с антипартийными лозунгами и все голосовали за Ельцина. Поначалу они были шокированы, что рядом оказался не просто человек с партийным клеймом, а бывший аппаратчик... Через два месяца этот коллектив единогласно проголосовал за мое повышение. С газетой я не порвал, время от времени посылая в Казань свои материалы. Это сыграло, видимо, решающую роль, когда я, рискнув стать кандидатом в депутаты Государственной Думы от округа в Татарстане, в жесткой борьбе победил конкурентов. Выиграть выборы во вторую Думу было легче.
Часто встречаюсь с Зюгановым. Он достаточно опытный человек, чтобы не смешивать личные отношения с идеологическими разногласиями, и у нас нет проблем в общении. Меня никто не может упрекнуть, что я когда-нибудь вел себя по-хамски с бывшими товарищами. Когда шел суд над КПСС, я защищал ее в своих публикациях. Не потому, что был безоговорочным сторонником коммунистической идеологии, а потому, что считал подобный суд некорректным - нельзя судить собственную историю.
Женился я рано и правильно сделал: ранние браки реже распадаются. Мне было двадцать, жене девятнадцать лет. Нашему союзу предшествовал бурный роман, я отбил ее у нескольких ухажеров, один из которых даже в день нашей свадьбы звонил ей и просил одуматься. Но соперничать со мной было трудно, я выступал со студенческой сцены со своими песнями и вообще был популярной в своем кругу личностью. Даже на мелодии из "Пиковой дамы" написал новое либретто, его персонажами стали друзья-студенты, они и исполнили новую оперу.
